Денисов понимал, что Мария не из тех городских «вольняшек-хохотушек», с которыми ему приходилось встречаться раньше. Он боялся её потерять, держал себя в установившихся рамках, но естество, конечно же, волновалось, и новая ступень развития отношений обязана была наступить. Он дал себе слово, что не будет форсировать события, и будет ждать первого шага к сближению от самой Марии, да и нравились ему такие отношения, в которых живёт сладкое предчувствие непременного счастья. В этом был какой-то особый шарм.
Небесный стрелочник, однако, уже продумал продолжение этой истории любви. В начале лета они не виделись больше недели: у Марии была первая летняя сессия, у Денисова госэкзамены. Эта вынужденная разлука переносилась тяжело, как оказалось позже обоими. Обычно звонил в общежитие Марии Денисов, но тут неожиданно позвонила она сама. Голос у неё дрожал, у него было ощущение, что она сейчас расплачется. Она жалобно и сбивчиво сказала, что им нужно увидеться, что ей очень одиноко и плохо.
Бросив конспекты, он рванул к любимой. Его поразило, что Мария увидев его, побежала к нему с восхитительной, радостной улыбкой. Сердце его застучало гулко, дыханье сбилось. «Любит, любит, любит», торжествовал голос внутри него.
Это было время белых ночей, воскресенье, они загулялись. Говорили о многом, «проворонили» развод мостов и им пришлось ждать, когда мосты сомкнут свои мощные руки в крепком рукопожатии. Они спустились к воде у Сфинксов и Мария, улыбаясь, спросила у него: «Свет Игорь, а ты не передумал ещё на мне жениться?» В ответ он обнял её и поцеловал. Она не противилась.
Свадьба состоялась нескоро. Его забрали в армию, когда вернулся, Мария училась на третьем курсе, свадьбу планировали провести летом, бабушка Марии просила их обвенчаться, но как-то всё спустилось на тормозах, был обычный загс и свадьба в кафе. Через полтора года Мария, которая за это время не забеременела, взбунтовалась. Она потребовала в жёсткой форме венчания. Некрещёный Денисов крестился, впрочем, он и не противился, заявив тогда Марии: «Я, в конце концов, русич и пора возвращаться к родным истокам». Венчались они в Николо-Богоявленском Соборе. Через год после венчания Мария родила Егора.
Когда в их дом пришла беда, жалкие материальные запасы быстро иссякли. Запасы были и впрямь жалкими: лихолетье девяностых принесло потерю стабильной жизни. Деньги на книжках были заморожены, «добрые» приватизаторы и банкиры подгребли народные сбережения, в стране происходили стремительные непредсказуемые изменения, порядок и спокойствие остались в воспоминаниях. Да и какие материальные запасы могли быть у педагога и переводчицы?
Первое время им денежно помогали кумовья, крёстные Егора: близкий друг Денисова, у которого были успешные дела в строительном бизнесе и подруга Марии, занимавшаяся челночной торговлей. Деньги требовались теперь постоянно и немалые. Мария вначале пришлось находиться длительное время в Ростове рядом с Егором, а Денисов метался между Питером и Ростовом. С работы ему пришлось уволиться. Жить в долг они не хотели и очень скоро их прекрасная двухкомнатная квартира на Площади Труда, была продана какому-то заезжему нуворишу.
Грузный мужчина в спортивном костюме, по-хозяйски пройдясь по их квартире, прикупил понравившуюся ему настольную лампу 19-го века невесть, когда и как попавшую в семью Денисовых. Остановившись у портрета Марии, он возжелал купить и его. Портрет этот написала Машина подруга, впоследствии ставшая известной художницей; тогда Марии было девятнадцать лет, и художница очень точно схватила Машино внутренне свечение и её красоту. Богатый покупатель долго рассматривал портрет, а потом брякнул: «Так. Девушку тоже беру. Сколько хочешь за неё?»
Денисову пришлось долго и терпеливо объяснять, что портрет его жены не продаётся, но покупатель, по всему, уже впитавший постулат новых времён «всё продаётся и всё покупается», повторял, ухмыляясь: «Я, что ж не понимаю? Дураку ясно, что всё дело не в цифрах, а в деньгах», и увеличивал сумму. От предложений покупателя с трудом удалось отвязаться, а он ужасно помрачнел после того, как понял, что картину ему не отдают. Расплатившись пухлыми пачками долларов, он наорал на своего охранника и ушёл не попрощавшись.
Они переселились в хрущёвку недалеко от метро Новочеркасская. К тому времени Егору в Ростове сделали две операции. Когда состояние его стало стабильным, появилась возможность забрать сына. Они перевезли сына на самолёте домой, в госпиталь военно-медицинской академии Петербурга. Здесь ему сделали ещё одну операцию. Когда наступило «время надежд», как выразился их лечащий врач, они перевезли сына домой. Он остался под наблюдение добрейшего человека врача Валентина Александровича, который стал другом их семьи. Были врачи, которые советовали поехать лечиться в Германию, но доктор сказал Марии: «Бог он везде. И в Германии и в России. Дома, милая моя, в родных стенах, да с матерью и с отцом, дух куда как пользительней для дитяти, да и обдерут там вас, как липку, у них капитализм устоявшийся. Молитесь, Маша, у вас один Врач теперь остался. Уповайте на его милость».
Нужно было добывать пропитание. Поиски работы, собеседования, резюме не принесли успеха. Он мог вернуться в школу, но тогда бы у него совсем не было времени на помощь Марии, а она ей была нужна, да и деньги в школе тогда платили смешные. Нужна была работа со скользящим графиком. Пооббивав пороги агентств, многие из которых оказались, (он не сразу в этом разобрался), аферистическими однодневками, собирающими с людей деньги, Денисов на время отставил поиски работы.
«Бомбить» его надоумил новый сосед, разбитной пожилой мужчина, много лет, ещё с ленинградских времён занимающийся извозом. Он пространно объяснил ему «за жизнь» и Денисов сделал несколько пробных поездок. Он тушевался и стеснялся вначале. В голове всё время вертелось противное и стыдное «халтурщик», но его пассажиры, кажется, совсем так не думали, к частному извозу относились, как к естественной ситуации нынешних нелёгких времён, принесших безработицу, небольшие зарплаты, мизерные пенсии и сумашедшие цены на продукты. Практичные питерцы предпочитали ездить с частными «извозчиками» это в большинстве случаев было дешевле.
Ему доводилось возить вполне респектабельных, интеллигентных людей, которые даже с какой-то ностальгией рассказывали ему о том, что и им пришлось «бомбить», чтобы выжить. Однажды ночью, на Фонтанке его остановил пожилой мужчина, стоявший у «Волги» с включённой аварийкой. Он попросил поменять пробитое колесо. На асфальте уже лежали домкрат и ключ. Когда Денисов сделал работу, мужчина попросил его положить пробитое колесо в багажник, а после настойчиво пытался дать ему пятьдесят рублей. Он отказался от денег, пожелал мужчине удачи на дорогах, хотел уехать, и тут только обратил внимание на то, что из првого рукава куртки торчит красноватая культя. Старик увидел изумление на его лице и разъяснил: «Да, да, к несчастью это так, товарищ, несчастный случай, кисть потерял на работе, кручу баранку правой, левой помогаю. Приходится бомбить, на лекарства не хватает». Хотелось спросить человека о том, как он ухитряется переключать передачи, но он не спросил, только ещё раз пожелал удачи.
Он влился в ряды питерских частных извозчиков, держа в голове установку, что это временный выход из ситуации. В этой «работе» было немало минусов, но были и весомые плюсы: можно было выезжать «работать», когда захочешь, можно было не выезжать вовсе, если у тебя образовывались дела, характер заработков был лотерейный, но большей частью выигрышный, нежели проигрышный. Главным минусом было рискованность, непредсказуемость и постоянная забота о старой машине, которая, естественно, разбивалась быстрее при интенсивной езде по питерским колдобинам и разбитым трамвайным путям, которые в Собчаковские времена не ремонтировали.
Он был страстным автолюбителем, с немалым водительским стажем. Ещё на отцовском «Москвиче» он с семьёй выезжал и на Чёрное море и на Кавказ, ну, а город свой он знал великолепно. Знал не только удобные маршруты, но и историю улиц, по которым ему приходилось ездить, знал историю этого каменного исполина с его великолепной архитектурой, дворцами, музеями; любил свой город с человеческой биографией полной радостных и горьких событий, город построенный волей сильного упрямого царя, город познавший блеск и роскошь, разрушительную силу всё сметающей революции и гражданской войны; город, перенёсший немыслимые страдания в кольце блокады, город, воскресший и обновлённый, сберёгший своё былое величие, принявший своё исконное имя, о котором напоминают сохранившиеся дворцы, мосты, каналы, набережные, храмы, творения скульпторов и зодчих, мемориальные доски гениев на старых домах, живших в этом городе и воспевших его.
Окончив молиться, он ещё некоторое время постоял у икон расслабленно, и, перекрестившись, вышел из комнаты. Тихо приоткрыв дверь комнаты Егора, заглянул в неё. Лампадка, бросая блики на иконы, едва освещала комнату. Мария пристроилась рядом с кроватью Егора на раскладном кресле. Она лежала лицом к сыну, рот её был приоткрыт, веки подёргивались.
«Вымоталась, душенька моя», с нежностью смотрел он на жену. Уходит от меня к Егору бесшумно, как кошка, чтобы не разбудить».
На кухне он стал у окна. Сумрак уже уползал, но фонари ещё не выключили, они горели молочным рассеянным светом. На градуснике было пять градусов мороза.
«Вынесу мусор, после поменяю ремешок генератора», решил он.
Быстро одевшись, захватив пакет с мусором и отдельный пакет с остатками хлеба и каши для птиц, он тихо прикрыл за собой дверь. Быстро шагая к мусорным контейнерам, он жадно закурил. Воздух был липок, насыщен влагой, поддувал противный ветерок, развиднелось. Не доходя до мусорных контейнеров, он высыпал на бетонную площадку еду для птиц. Голуби мигом слетели с деревьев и соседних крыш, над площадкой закружились чайки. Этой зимой они прописались в их дворе, Нева была рядом, а год, видимо, голодный. Чайки были крупные, крикливые и агрессивные, они кидались на еду хищно и жадно, выхватывая крупные куски. Вороны, голуби и воробушки, прежде существовавшие мирно, теперь вынуждены были ждать, когда насытятся их более сильные агрессивные сородичи. Чайки кричали истерично, кидались на птиц, отгоняли их, клевали своими большими кривыми носами и махоньким воробушкам доставались крохи.
Людей чайки остерегались и Денисов, высыпав еду птицам, не уходил сразу, с тем, чтобы что-то досталось голубям и воробьям, которые людей не очень боялись. После того, как он отходил, чайки с визгом планировали к остаткам еды, разгоняя птиц, хитрые воробьишки, из-под носа больших братьев ухитрялись урвать кусочки.
Оглядываясь на суетящихся у еды птиц, он двинулся к контейнерам. Дойдя до них, он замер: у контейнера, прижавшись к нему грудью, стоял человек в грязном, чёрном пальто, по плечи погрузившийся в его холодное, зловонное нутро. Когда он высунулся из контейнера, в его руках был прозрачный полиэтиленовый пакет, наполненный селёдочными головами и рыбьими внутренности. Что-то, бормоча, он, порывшись в пакете разбитой опухшей рукой, достал из него селёдочную голову и принялся её грызть.
Денисов почувствовал быстро подступающую тошноту. Он не мог оторвать взгляда от этого человека. Борода его торчала в разные стороны, разбитый нос был провален, а из-под вязанной шапки выбивался колтун нечёсаных свалявшихся волос. Не замечая его, он жевал рыбью голову пеньками обломанных зубов.
Денисов кашлянул. Человек заторможено поднял голову, их глаза встретились. Несколько секунд бездомный стоял, глядя на него безжизненным взглядом светлых глаз, и сообразив, наконец, что он загораживает проход, отступил шага на три назад, не выпуская из рук пакет.
Денисов швырнул мусор в бак и хотел, было, уйти, но почему-то не ушёл. Он смотрел на человека, равнодушно жевавшего рыбью голову, и горячая жалость обожгла горло, сбив дыхание. Торопливо расстегнув молнию на кармане куртки, он залез в карман, вытащил из кармана две сотенные бумажки, порывисто шагнул к человеку. Тушуясь и краснея, он протянул их ему со словами: «Возьмите, пожалуйста, купите еды».
Человек перестал жевать, оторопело уставился на него. В следующее мгновенье пакет с отбросами и селёдочная голова были отброшены в сторону, он выхватил из его рук деньги. Глаза несчастного на мгновенье ожили, в них появилось что-то осмысленное. Не сказав ни слова, он, припадая на левую ногу, быстро засеменил в сторону торгового комплекса. Денисов провожал его взглядом до тех пор, пока он не исчез из поля зрения. Нервно закурив, он пошёл домой.
В кухне шумела вода, бормотал телевизор. «Встала сразу, как я вышел», улыбнулся он, и вымыв в ванной руки, вошёл в кухню. На столе стояли две чашки только что сваренного кофе, Мария улыбнулась, улыбка вышла печальной.
Со сжавшимся от нежности сердцем он порывисто шагнул к ней, притянул к себе, целуя в шею. Задержав его голову в своих руках, она погладила его по волосам и тихо спросила:
Холодно там?
Терпимо. Машенька. Я сегодня опять не слышал, как ты встала и ушла к Егору. Он плохо спал?
Ох, Игорёк, такая ночка выпала неспокойная. Проснулась в три ночи, будто кто-то меня подкинул на кровати, и буквально побежала к сынуле. Потрогала лоб горит! Отпаивала чаем с малиной, сбила температуру, но он до шести утра не спал. Лежал с открытыми глазами с таким жалким, постаревшим лицом, а мне так страшно было, так страшно, такая боль душевная накатывала! Сменила ему памперс. Он таким несчастным становится, когда я это делаю. Мальчик мой! Вспомни, Игорь, как в пять лет он стал вдруг стесняться и просить, чтобы он сам купался в ванной, он ведь и тебя стеснялся
Денисов кивнул.
Вот. А представь, каково ему теперь. Взрослому, обездвиженному, беспомощному парню выдерживать всё это. Он же всё чувствует, переживает, стесняется, понимаешь. Потом он стал холодным, Матерь Божья! Его знобило, как в лихорадке, пот катился холодный. Я его обтирала, грелки к ногам соорудила. Легла рядом, гладила, гладила его и молилась вслух. Он заснул и теперь спит крепко. И выражение лица у него такое счастливое: ему что-то хорошее снится. Боже мой! Ему всегда так мало нужно было, что бы развеселится, я часто вспоминаю его звонкий смех. Как заразительно он мог смеяться! Игорёша, когда мы вновь услышим его смех? Когда уже и мы рассмеёмся вместе с ним заразительно?
Мы ещё посмеёмся, Мария, мы ещё поживём, выдохнул Денисов, с повлажневшими глазами.
Бледное лицо Марии вдруг стало покрываться красными пятнами, она быстро опёрлась руками о стол, будто боясь, что упадёт. Денисов быстро обнял её, осторожно усадил на табурет. Заглядывая в глаза, спросил с тревогой в голосе:
Ты что, Машенька?
В глазах жены стояли слёзы. Она вытерла их платком, посмотрела на мужа с виноватой улыбкой, произнесла дрожащими губами:
Вспомнилось.
Что вспомнилось? спросил Денисов, и тут же понял, что вспомнилось жене.
Так и с ним случалось, когда он вспоминал первую встречу с обездвиженным сыном в ростовском госпитале.
Маша, тебе накапать валокордина?
Мария отрицательно качнула головой.
Вспомнила, как врач в Ростове монотонно перечислял страшные латинские термины, я их слышала, но не понимала, о чём он говорит. Я не могла отвести глаз от лица Егора! Живого лица нашего первенца! А он лежал, не шевелясь, с закрытыми глазами, с белым безжизненным лицом, со всеми этими трубками, аппаратами. И мне было безразлично, что там бубнит врач, я думала только о том, что мой мальчик жив, что он будет жить, я верила, что все эти мудрёные медицинские слова исчезнут через некоторое время и мальчик мой поднимется на ноги.