Решаю не прекращать, тем более что в учебнике указано, что прекращение этого действия на середине плохо сказывается на здоровье самки. Неприятно мне называть ее самкой, есть же хорошее слово «девушка», вот его и надо использовать, но привычка нет-нет, а дает о себе знать.
Вика начинает дышать глубже, но ничего не делает, не останавливает меня, значит, все хорошо. По крайней мере, так говорит учебник, сам-то я не знаю, конечно. Дальше нужно проверить, выделилась ли влага, и если да, то можно переходить к проникновению, когда речь идет о спаривании, или же продолжать чуть выше, если нет. Я не хочу принуждать Вику к спариванию, а стараюсь только, чтобы ей было хорошо, как вчера.
Внезапно девушка зажимает ногами мою руку и несколько раз содрогается, не позволяя мне продолжить. Послушно замираю, глядя на нее; что делать дальше, я просто не знаю, а она держит мою руку, не позволяет убрать. Наконец ее глаза раскрываются. Они очень красивые, даже слова трудно подобрать, чтобы рассказать об этом. Наверное, рано или поздно научусь.
Вика выпускает меня, обнимает, а затем пытается соскользнуть вниз. Но я предпочитаю, чтобы она не делала что-либо против своего желания, поэтому останавливаю ее.
Я просто хочу сделать тебе приятно, объясняю ей. Мне не надо ничего по необходимости или взамен.
Какой же ты глупый, хоть и мужчина, отвечает мне Вика, а потом
Для меня будто бы выключается весь мир остается только она и ее губы. Ощущения совсем не похожи на то, что произошло во время ритуала принятия самки. Они и острее, и как-то мягче, не чувствуется некоторой привычности, что ли. Хочется верить в то, что это делается именно для меня, а не потому, что так положено.
После мы просто лежим в объятьях друг друга. Это очень необычное ощущение будто мы стали единым целым, но не физически, а как-то иначе. Я совершенно не понимаю, что происходит, а вопроса, так ли у других, у меня просто не возникает. Наверное, это странно, но мне ничего менять не хочется.
Стоп, Вика назвала меня «мужчиной». Не самцом, не по имени, а мужчиной, но ей это слово знать совершенно неоткуда, оно из моих снов. Это значит, что и она видит такие же сны? Надо попробовать как-то поговорить об этом, но так, чтобы не привлечь внимания Диониса. Зеленый огонек на мониторе я вижу с кровати. Это означает, что наши действия одобрены. То есть если двигаться в том же направлении, то негативной реакции не будет.
Припоминаю то, что сказано в учебнике: «Самки, как и все животные, очень любят всякие игры». А ведь это выход. Если представить наши действия игрой, то Дионис, скорее всего, не отреагирует, и мы сможем спокойно поговорить, хотя бы обмениваясь информацией.
Давай поиграем, громко предлагаю я. Мы будем придумывать сны, которые могут присниться, только пострашнее, и рассказывать их друг другу.
Давай. По-моему, Вика удивилась. Интересно, она поняла?
Виктория 5013
Этот сон опять был очень длинным, он, казалось, захватывал собой значительный промежуток времени. В этом сне я стала «фронтовой медсестрой», поначалу даже не поняв этого словосочетания, а потом оказалось не до понимания нужно работать.
Воронина! Еще раненые! я сбиваюсь с ног, почти падая от усталости. Но, вспоминая тот, голодный сон, держусь, ведь нас так мало
«Ранбольные» идут сплошным потоком, просто не хватает рук, да и сил. Нет времени ни поесть, ни даже в «уборную» сходить. А уборная это деревянный домик с дыркой в полу. Новых терминов становится все больше, я чуть ли не захлебываюсь в них. Только закончишь с одним «ранбольным», прибывают новые. Кто своим ходом, кого привозят различные повозки «телеги» и «машины».
«Фронтовой санбат» трудится днем и ночью, почти без роздыха. Падают с ног хирурги, засыпают на ходу медсестры, я едва успеваю что-то перехватить, сунуть в рот, и снова надо бежать. Сортировка ранбольных решает судьбы: кому жить, а кому Кому нет. Есть те, кому невозможно помочь, но вот именно решать это больно, невозможно больно.
Поначалу я еще плачу, перевязывая, сортируя А потом все становится привычным стоны, взрывы, «лаптежники», завывающие, казалось, над самой головой, боль и тоска. Я смотрю на «пожилого» солдата без ног, а он улыбается мне сквозь жуткую боль. Я же знаю, знаю, что ему очень больно! Как, как он нашел в себе силы улыбнуться мне?!
Не грусти, сестренка, мы с тобой еще потанцуем, говорит мне.
Я для них всех «сестренка». Всегда очень нужная, очень важная. Несмотря на то, что мне больно за них, что я боюсь смерти, которая падает с неба, я понимаю Не хочу уходить из этого сна. Будь моя воля навсегда осталась бы здесь, среди этих настоящих людей, ведь для них я очень близкий человек. И вот эти все люди, которым больно, находят в себе силы улыбнуться мне
От осознания этого хочется плакать, но Фим, как будто почувствовав, начинает меня опять гладить. Несмотря на ту подушку, что укрывает эмоции, меня окатывает горячей волной. Я уже совсем ничего не соображаю, кажется, мной руководят одни инстинкты, не давая думать. Но внутри меня откуда-то прорастает понимание мне это действительно нужно. Фиму это тоже нужно, учитывая, как он откликается на мои движения.
Чуть позже, уже лежа рядом и стараясь перевести дух, я слышу его предложение «игры». Кажется, мой мужчина нашел вариант, при котором Дионис не будет отслеживать каждое наше слово, ведь условия игры Фим озвучил. Почему-то игры могут быть какими угодно, ограничение только одно: не причинять непоправимого вреда.
Мне снился лагерь, говорит Фим. У меня был шестизначный номер, вокруг оказалось полно детей
Я слушаю его, не очень понимая поначалу, о чем он говорит. И тут меня будто ударяет шестизначный номер! У нас-то четырехзначные, это значит Будущее? Но Фим не останавливается, он рассказывает о Звездочке, при этом смотрит на меня так Он смотрит на меня так же, как тот «боец» смотрел на хирурга с надеждой и верой.
Затем наступает моя очередь, и я говорю о санбате, о сортировке, об улыбающихся мне бойцах. Там я «сестричка». Близкий каждому из израненных людей человек. Человек, а не самка, не животное! Пока рассказываю, вижу, что Фим косится на экран, стоящий на столе. Смотрю туда же и вижу зеленый ровный огонек. Не знаю, что это значит, отмечая, тем не менее мой мужчина расслаблен, значит, все хорошо.
И вот тут я понимаю нечто иное. Мы с ним видим сны, проживая их. В этих снах и я, и он разные. Нас зовут по-разному, возраст отличается ото сна ко сну, да и род занятий, но во всех снах мы люди. Не самец и самка, не хомо, а люди. И везде мы учимся бороться.
Странно, но его прикосновения я отлично чувствую и реагирую на них. В эти мгновения будто исчезает укрывающая эмоции подушка. Как будто то, что делает Фим, просто выключает ее. Мне уже не страшно. Точнее, я боюсь, но очень определенных вещей, а вовсе не в принципе всего, как было раньше. Что со мной происходит, я не понимаю.
Фим, мы меняемся? тихо спрашиваю его.
Мы проживаем эти жизни, отвечает он мне, и я задумываюсь.
В том недавнем сне я прикрикнула на суетившегося бойца, совсем не воспринимавшегося самцом. И там я не испугалась возможного наказания, потому что так было правильно. Боюсь ли я его сейчас? Попытавшись представить обычную стимуляцию, я почувствовала протест внутри себя, как будто кто-то или что-то требовало не дать этому свершиться.
Что же происходит? Откуда приходят эти сны и сны ли это? Я же никогда не видела того, что происходит в моих снах. Очень много новых слов, новых терминов, нового опыта. Может ли такое быть? Спросить некого. Фим вряд ли знает сам, да и громко на эту тему разговаривать нельзя, конвертера я все-таки боюсь.
Пойдем прогуляемся, предлагаю я своему мужчине. До зоны рекреации.
Договорились, кивает Фим, потянувшись за поводком.
Я хочу увидеть происходящее вокруг нас и оценить его с точки зрения нового опыта, ведь я многое слышала и видела во сне. Хотя «зона рекреации» так себе выбор, потому что это не только зона отдыха. Там же находятся и помещения для наказаний. Но мне важно это теперь увидеть, чтобы оценить свой страх. Не обманываю ли я себя?
Фим не забывает просить меня одеться, хотя мне было бы интересно провести именно натурные испытания своей решимости, но и его я обижать не хочу. Поэтому мы идем по коридору, расцвеченному желтыми вечерними огнями. Теперь-то я понимаю, что такое освещение создает полумрак и логики не имеет. Если мы на корабле помещения должны быть хорошо освещены. Зачем тогда вечный полумрак в коридорах? Чтобы мы не могли рассмотреть стены?
Несмотря на вечернее время, здесь сидит совсем немного особей. Даже странно, на самом деле. В основном самцы с самками пялятся в большой экран. Глядя на них, я понимаю, что желаний у них как-то немного, но они такой жизнью вполне довольны. Можно ли их назвать людьми?
Комната рекреации это просторное полукруглое помещение, в котором есть кабинки на двоих-троих, и можно взять различные напитки, только питание не предусмотрено. Здесь же проходят наказания, так что отдыхом это не назовешь. К тому же, оглядывая свежим взглядом места для наказаний, я понимаю неестественность устройства оных, но вот что именно царапает мой взгляд, осознать не могу.
Одно понимаю точно я не боюсь. Помню, что мы среди врагов, но не боюсь куда-то полностью исчез страх. Улыбаться, правда, тоже не могу, но от меня и не требуется улыбающаяся самка это, скорее, исключение и может привлечь ненужное внимание.
Интересно, для кого конкретно эта комната является отдыхом?
Глава шестая
Серафим 2074
Очень хочется есть. Я такого голода не испытывал, кажется, никогда. Он живет во мне, заставляя думать только о еде, которой нет. Он грызет меня изнутри, сворачивается болью в животе, расшатывает зубы.
Недели не прошло с тех пор, как умерла мама. О ней в памяти только какой-то светлый образ, больше ничего. Эмоций просто не осталось, а из всех чувств голод, и все. На дворе зима, которую я, наверное, не переживу. На обледенелых улицах едва шевелятся люди, а некоторые падают, чтобы уже не встать. Я знаю: они умирают. Все вокруг умирают, потому что враг хочет нас убить.
Сейчас проснется Мариночка. Это моя младшая сестра. Надо будет ей дать кусочек хлеба. Хочется, конечно, самому его съесть, но нельзя. За это время я очень хорошо выучил, что такое «нельзя» и что такое «надо». Поэтому Мариночке надо дать кусочек хлеба и напоить остывающим уже кипятком. За ним я ходил с темна. Она тоже больше не плачет, только смотрит так, что плакать хочется уже мне, несмотря на то, что не получится.
«Так-так-так» стучит метроном. Мама говорила: это значит, что мы живы. Я подхожу к вороху одеял, чтобы разбудить Мариночку разоспалась она сегодня. Бужу ее, но уже все понимаю. Моя сестричка ушла туда, где нет ни голода, ни холода. Туда, где ее ждет мама и куда скоро приду и я.
Завернув в простыню сестренку, с трудом вытаскиваю ее наружу. Мне десять местных циклов, называющихся «год», ходить тяжело, но я отвезу мою родную Мариночку туда, где она будет лежать вместе со всеми. Ей было всего три цикла Ощущений нет, чувств нет. Я медленно бреду к мосту, но меня останавливает какая-то тетя. Она кажется очень большой, взрослой, хотя сама вряд ли намного старше меня.
Все умерли? спрашивает меня тетя. Я только киваю в ответ.
И тогда она идет рядом со мной. Ей тоже тяжело, но она идет, помогая мне. А потом забирает меня к себе. И у нее все умерли.
Будешь мне братом? спрашивает тетя по имени Таня.
Эта девушка спасает меня, делится со мной хлебом, хотя ей самой нужно, и делает главное показывает мне, что я не один. У меня есть сестра, поэтому надо выжить.
Открыв глаза в полумраке ночного освещения личного помещения, я вспоминаю. Тетя по имени Таня, отдававшая мне свой хлеб. Никогда в жизни у меня не повернется язык назвать такую самкой. Кажется, тот голод и укрытые чем-то мягким чувства они пришли за мной сюда. Но и сама девушка, спасшая меня Она командовала, заставляя двигаться, не давала замереть, не давала отчаяться. Значит, бывает и так? Тогда почему у нас самки считаются полуживотными? Они умеют учиться, я же сам вижу. Получается, это делается специально.
Я вспоминаю лагерь. Те, что были в черном Они заставляли ходить на четвереньках, потом изображать собак, при этом сильно били, если им не нравилось, как изображали. Здесь у самок ошейники и поводки, в точности, как в том моем сне. Здесь их ничему не учат, ограничивая интеллект, и сильно бьют, насколько я теперь понимаю. Значит, здесь тоже лагерь?
Но если так, то мы все приговорены. И считающие себя самцами, и те, кого назвали самками. Мы приговорены, и выхода нет. Эта мысль вызывает внутреннее возмущение такого не может быть, мы должны бороться, просто обязаны!
Теперь я понимаю, почему Вика не улыбается. Она была там, я просто не понял, когда она рассказала во время нашей «игры». Только сейчас, став таким же, я осознаю, почему может не быть сил ни плакать, ни улыбаться. Зато ушел и страх, полностью ушел, будто бы не было его.
Рядом со мной просыпается моя Звездочка. Девочка с волшебными глазами. Ее хочется закрыть от всего мира, отдать весь хлеб ведь в мире, где хлеб стал сокровищем, она все равно остается важнее даже его. Отсутствие страха, эмоций, позволяет глубже задумываться о том, что происходит вокруг. Я не чувствую ставшего привычным там голода, поэтому могу сосредоточиться.
Наших девочек называют самками, ничему не учат, используют для деторождения и удовлетворения потребностей мальчиков, называемых самцами. Низших потребностей, животных. Значит, нас всех делают, если уже не сделали, животными. Зачем? У этого должна быть причина.
Возможно, для того, чтобы мы не взбунтовались. Ну, скажем, взбунтовались бы и что? О восстаниях я в лагере слышал, ничем хорошим они не заканчивались. Получается, дело не в этом. Если нас делают животными, то кто ведет корабль? Дионис? Хорошо, допустим, но тогда зачем нужны мы?
Столько вопросов, ответов на которые не существует. А если предположить, что рассказ о полете к звездам лишь сказка, а мы все находимся в лагере? Наши девочки те, над которыми издеваются, а мы тогда, получается, капо6 Противно от одной этой мысли становится. Но именно она очень многое объясняет. Тогда понятно, отчего за нами постоянно следят, почему процедуры эти странные и зачем убивают заболевших. Ведь в точности, как в лагере, там заболевшие или умирали сами, или же их душили газом, а потом уже сжигали. Здесь же сразу сжигают.
Перед глазами встает лицо той самой, бракованной. Значит, или заболевшей, или неспособной дать потомство. Ее убили очень болезненным способом за то, в чем она виновата не была. Как могут убить и любого из нас, в любой момент. Осознавать это никак. Я, наверное, готов к смерти, если она не будет смертью Звездочки. За Вику я буду драться до конца.
Здравствуй, вижу, что пытается улыбнуться, поэтому просто глажу ее по голове.
Ты был там, констатирует она.
Ты меня спасла, говорю ей в ответ.
И понимаю это именно так. Она меня спасает в этих снах. Я угадываю ее руки, ее голос, ее особенности, хотя мы знаем друг друга всего несколько дней. Почему-то у меня такое ощущение, что мы знакомы много-много лет. Как это объяснить?
Это не так, качает она головой, но в ее глазах я вижу понимание.
Встаем? спрашиваю ее.
Это риторический вопрос, и Вика, и я понимаем это. Надо вставать, принимать душ, одеваться и идти на уроки. Как минимум, завтракать, а потом решить, что будет безопаснее для Вики. Как сделать так, чтобы ее никто не обидел? Как?