Про Юрку я никогда не говорила. Как-то сразу решила, что дети у меня есть, а мужа нет. Так лучше, тем более, что это правда: ни руки, ни сердца мне Юра не предлагал, живём себе и живём. Для Майка я была художницей с двумя детьми.
Мастерские посещали по принципу «Коля знает, что у Володи классные работы и мастерская на Васильевском живописная разруха». Всем интересен был голливудский продюсер, а ему было интересно абсолютно всё. Как получают мастерскую, на что жить при отсутствии заказов, что можно купить в магазинах, кто представляет интересы художников, как они получают работу. В мастерской у Сашки Петрова Майкла очень заинтересовал двор-колодец, куда выходили окна. Поясняя, кто живёт в этих квартирах, Сашка рассказал, что летом общение во дворе очень тесное, можно даже в гости не ходить, телефон тоже без надобности, всё прекрасно слышно. К одному из окошек напротив был приделан ящик, из которого свисали стебли увядших цветов. «Там живёт старушка, летом на подоконнике у неё шикарный сад, цветёт до поздней осени. Даже бабочки долетают, сам видел».
Иногда, ближе к полуночи, выбираясь из очередной художественной берлоги, мы садились в «Волгу», водитель вёз нас в гостиницу, а я, положив Майку голову на плечо, мгновенно засыпала. Бывало, открою глаза: мы стоим возле гостиницы, работает двигатель, водитель курит и болтает со швейцаром, а Майк терпеливо ждёт, когда я проснусь, быстро-быстро стрекоча клавишами лэп-топчика.
Good morning, улыбается он, и мы идём в гостиницу, где нам подают по чашке чая или рюмке ликёра.
Затем мы прощались, и машина доставляла меня домой, где все уже спали, а Лёнька, как всегда лёжа на животе, держал в руках то, что занимало его внимание перед сном: книжку, кубик Рубика или тетрадку, в которой он рисовал и писал шифром.
Юрка сразу просыпался, хотел узнать, как прошёл день, хотел близости, а я просто проваливалась в сонное царство и только краешками чувств ощущала происходящее: тёплые волны, учащённое дыхание, шёпот на ухо. Потом с волной отлива меня несло уже спокойным, размеренным течением, я улыбалась и во сне говорила по-английски так свободно, с таким правильным акцентом
В ГОСТЯХ
Я хочу побывать в твоей мастерской, заявляет Майкл.
У меня нет мастерской, у графиков редко бывают мастерские, отвечаю, а сама думаю: может, в Графический комбинат его сводить, где я раньше делала литографии?
Ты не хочешь пригласить меня к себе? Майкл рассеянно смотрит на пейзаж за окном ресторана «Смольненской», где мы, по обыкновению, завтракаем.
Сегодня десятый день их пребывания, мы обошли огромное количество мастерских, были в Эрмитаже, зашли в Академию художеств, на мой родной графический факультет, полазали там по винтовым лестницам, потом целый час сидели в читальном зале и рассматривали что-то ветхое.
Глядя на Неву, на шпиль Петропавловки, я вдруг подумала: живу здесь всю жизнь, смотрю на это каждый день, а ведь сколько людей приезжает со всего мира, чтобы здесь побывать! Восхищённые, бродят по узким улочкам древнего городища с собственной церковью, кладбищем, домишками и садиками, монетным двором, оборонительными рвами, пушками, сохранившимися булыжниками мостовой. До сих пор в Петропавловской крепости, в обветшалых домах без горячей воды живут люди. Днём они выходят в совершенно другой город, из железобетона, стекла и неоновых вывесок. А вечером опять забираются в свою крепость и держат осаду до самого утра. Странно, что жители новостроек говорят с ними на одном языке
Представила нашу коммуналку с отваливающимися потолками, с обоями, на которых мы пишем что-то на память, с единственной раковиной на кухне, угрюмую соседку, Витьку-алкоголика. Что-то не хочется туда Майкла вести. Одно дело творческий беспорядок мастерских, и совсем другое удручающее запустение бесхозного жилья, напряжённость людей, живущих помимо воли в одной квартире. Я попыталась высказать Майку свои опасения, но он как-то весело упёрся, мол, ему без коммуналки фильма не сделать.
Накануне его визита Лёнька с вечера никак не мог уснуть, я даже стала опасаться, не заболел ли. Он не хотел меня отпускать, задавал бесконечные и, по большей части, бессмысленные вопросы: умеет ли Майкл плавать, знает ли он язык эсперанто, есть ли у него кошка. Далеко за полночь, когда я думала, что сын уснул, он вдруг привстал на локте и свистящим шёпотом спросил: «А у Майкла Муллалли есть дети?» и, не дожидаясь ответа, тут же заснул опять.
Я давно поняла, что Лёнчику ответы не нужны, вернее, он хотел бы их получить, но ещё больше он жаждет задать следующий вопрос. Они, видимо, толпились в его голове, перекрывая все другие возможности общения с миром. Причём большей частью он знал ответы на свои вопросы или хотя бы о них догадывался, но ритуал всегда оказывался сильнее реальности, а вопросы важнее ответов. Поэтому не отвечать на его вопросы стало принятой нормой в нашей семье. Иногда я говорила: «Подумай сам». Он думал и говорил что-то уж такое неподходящее, что приходилось всё же ему отвечать, хотя бы ради здравого смысла.
Поднявшись на скрипучем и благоухающем сложным перегаром лифте, мы с Майком зашли в длинный коридор и почти ощупью добрались до первого выключателя. Квартира встретила нас тишиной. Ни соседей, ни Юрки с Лёней.
Майк был в необычайно хорошем настроении, совсем не обращал внимания на старые и драные обои, с удовольствием устроился на оттоманке с окаменелыми валиками и подушками за спиной. Я поставила пластинку с лютневой музыкой, достала из холодильника початую бутылку «Алазанской долины», нарезала кубиками российский сыр, на дольки яблоко. Всё это я водрузила на табурет, временно ставший журнальным столиком, и мы с Майком, развалившись на диванных подушках и потягивая вино, стали сочинять сюжет будущего фильма про художника, который выходит из своей мастерской прямо на крышу дома и путешествует по ней от окна к окну, попадая в разные полуфантастические ситуации, знакомясь с людьми из прошлого, а под конец уже не может попасть обратно
А что с ним потом случится? спрашиваю я.
Он полетит.
Полетит в смысле взлетит или упадёт? Я смотрю на наш двор-колодец и вспоминаю, как кот Васька охотился за голубями и всё время норовил прыгнуть с пятого этажа. Мы закрывали окна сеткой, но он всё же её разодрал и прыгнул. Удивительно, но остался жив.
Это зависит от того, с кем он встретится в самом конце. Если будет женщина с голубыми глазами, то, пожалуй, взлетит. Майкл подошёл к окну и, разглядывая кусочек серого неба в обрамлении крыш, добавил: С голубыми или серыми глазами. Как у тебя.
Он стоял ко мне спиной, но я чувствовала, как мысли крутятся в его голове, как он строит фразы, отказывается от них, готовит новую трактовку. Он даже начинал что-то говорить, типа: «So» или «Well», но дальше этого дело не шло, а я не помогала, замолчала вдруг совсем, забралась с ногами на диван и ждала, чем всё кончится.
И тут с треском открылась входная дверь, и через минуту ввалились Юра с Лёнькой. У нас нет прихожей, вешалка прямо в комнате у двери, вот они там и застряли, снимая пальто и разуваясь. Оба делали вид, что не видят Майкла, это чтобы поскорее разделаться с вешалкой. Майкл тоже молчал, только заулыбался и во все глаза смотрел на Лёньку, дождался, когда тот наденет тапки, подтянет штаны и подойдёт поближе. В тот же миг Майкл оказался у стола и, протягивая Лёнчику руку, на приличном русском сказал: «Привет, я Майк!» С теми же словами он протянул руку и Юре.
Дальше началось что-то неслыханное. Эта троица принялась как ни в чём не бывало общаться на смеси английского и плохого русского (Майк), русского (Лёня) и плохого английского (Юра), а также жестов, всяческих похлопываний, корченья рож и высовывания языков.
Некоторые диалоги вообще не могли сойти за беседу. Тем не менее, они беседовали!!! Примерно так:
Майкл: «Are you in school3?»
Лёня: «Сейчас покажу», и бежит в соседнюю комнату, приносит оттуда тетрадь со своими рисунками.
Майкл: «Are these your drawings? Very good4!»
Лёня: «Нет, я красками не люблю, только шариковой ручкой».
Майкл: «No, I cant accept such a gift from you. Just one picture5».
Юра: «Майкл просит нарисовать ему картинку».
Лёня: «А какую?».
Юра: «What do you want, Mike?6».
Майк: «May be, a cup of tea?7».
Юра: «Он хочет, чтобы ты нарисовал ему дерево».
Сам ты дерево, не выдерживаю я, человек чаю хочет, а дерево будет «tree».
Мы пьём чай с сушками и ванильными сухарями. Майкл просит называть все предметы, повторяет, смешно коверкая некоторые слова, а другие произносит вовсе без акцента. Лёнька то под стол от смеха заваливается, то вдруг начинает подозревать Майка в том, что он прекрасно знает русский, но притворяется.
Пока пили чай, Юра рассказал, что с ними случилось на прогулке. Они уже возвращались и проходили по Шкиперскому протоку, за Наличной улицей, где мы часто бываем, потому что там вроде как и Ленинград кончается, сплошь какие-то провинциального вида домишки, а потом и вовсе заливчик небольшой с мостом и рыбаками. И всегда тихо. Вдруг видят, какие-то люди что-то копают, рядом несколько машин. Из них вышли двое с видеокамерами. Явно съёмка намечается. Юрка с Лёнчиком остановились посмотреть.
Пока Юра разглядывал, что там копают, Лёнька к одной из машин подошёл совсем близко. Видит, в ней Невзоров сидит, курит. Очень захотелось Лёнчику с самим Александром Невзоровым поговорить. Правда, он ничего лучше не придумал, как спросить его, который час. Невзоров взглянул на наручные часы, потом более внимательно на Лёньку и вежливо ответил. Тема общения была исчерпана, и тут вдруг Лёнчику представилось страшное зрелище.
Рядом с дорогой в свежевырытой могиле лежала женщина. Мужики с лопатами забрасывали её землёй, и всё это снимала камера. В какой-то момент Невзоров вышел из машины и крикнул: «Всё, хватит!». Женщина поднялась из «могилы», оказавшись в одной рубашке. С неё стали стряхивать землю, накинули пальто. Потом повели в машину и все вместе уехали, а мужчины остались яму закапывать.
Мы их спугнули, а теперь они отвезут её в другое место и там закопают, твердит Лёнька, требуя немедленно звонить в милицию.
Да это сюжет для «600 секунд» снимали, надо будет вечером посмотреть, к чему эти похороны, говорю я.
Майк забрасывает меня вопросами об этой программе, говорит, что у них тоже такая есть, вроде хроника, а на самом деле всё подстроено. Это такой формат, стилистика, очень модно.
Лёнька упрямо бубнит про милицию, но Майк ему говорит: «This is a joke8», и сын сразу успокаивается. Расстаются они довольные друг другом, и Лёня вдруг делает то, чего давно не делал с малознакомыми людьми, он жестом просит Майка наклониться и что-то шепчет ему на ухо, долго так шепчет. Потом вопросительно смотрит, ждёт ответа. Майк на мгновение задумывается, потом убеждённо говорит: «Okey, Ill do it for you9». И протягивает Лёнчику руку.
Я же говорил, он знает русский. Он всё понял и мне пообещал. Лёнька в восторге, они с Майком понимают друг друга.
Выходя из квартиры, слышу, как Юрка выпытывает у Лёньки, что он там шептал Майку на ухо, а Лёнчик всё твердит: «Вот увидишь, сам увидишь!».
BLUE & GRAY10
Дня за два до отъезда гостей в «Смольненской» состоялся общий сбор. Как и в первый день, он проходил в зале ресторана, только столы на сей раз были выстроены по-другому, составлены в несколько групп. Майкла я не видела весь день, они со Стивом куда-то ездили и появились только в ресторане. Мне показалось, что Майкл немного простужен, покашливает, вытирает платком лоб, вообще выглядит скучным и безынициативным. Увидев меня, строит улыбку-гримаску, даёт понять, что рад бы улыбаться, да настроение не то.
Возможно, он тогда уже знал от Стива или догадался сам, что его планам, как и планам всей делегации, не суждено сбыться. Уже потом, после отъезда американских и канадских бизнесменов, я узнала подробности. Все зарубежные контакты, которые Сева привлёк в «Рекорд» для «Звёздного инкубатора», либо не кончились ничем, либо уплыли на сторону. Для ответного визита в США русскую делегацию формировали уже совсем другие люди, и впоследствии в Нью-Йорке оказались вовсе не представители культуры и искусства, а советские начальники. Они тихо выжидали, наблюдая переговоры и споры из-за спин и с уголков общего стола, а в какой-то момент резко всех отодвинули и поехали на Запад сами, совсем с другими целями, нежели у размечтавшегося «Рекорда».
Об этом мы часто говорили с Севой, который, свозив делегацию в Москву, вернулся раздосадованный и злой, открыто конфликтовал с Витей и в конце концов совсем перестал появляться в «Рекорде». Мы иногда с ним встречались и, впадая в «маниловщину», представляли, как мы едем в Вудсток, встречаемся с участниками знаменитого фестиваля, посещаем театры на Бродвее, модные нью-йоркские клубы и дискотеки.
Как-то раз мы зашли к Севе домой. Квартира показалась мне очень запутанной, хотя и уютной. Особый хаос в ней создавало невообразимое количество роялей и пианино. С непонятной грустью Севка поглядывал на меня через стёкла очков в тонкой серебристой оправе, потом стал играть что-то из классики, пересаживаясь с одного инструмента на другой, спрашивал, какой звук мне больше нравится.
Ну, я не такой знаток Пожалуй, больше всего мне нравился звук его собственного голоса с нотками хандры и усталости, нравился внимательный и участливый взгляд, как у чеховского врача земской больницы. Я знала, что тоже нравлюсь ему, может, даже больше, чем нравлюсь. За год совместной работы в «Рекорде» мы оба начинали понимать, кто есть кто, но, не сговариваясь, поместили друг друга в разряд друзей и впоследствии очень этим гордились
Буквально в последний день пребывания Майк пригласил меня в свой гостиничный номер. У него остался целый свёрток разных угощений: шоколада, сухих супов, киселей, в общем, как мы сейчас называем, «бомж-пакетов». Но в те времена нам они казались такой же экзотикой, как кока-кола и сигареты «Pall Mall». К чести сказать, еда из пакетов получалась отменная: с кусочками копчёного мяса, морковки и почти свежей зелени. Майк попросил забрать это, ведь опасения остаться в России голодным не оправдались, ничего ему не понадобилось, кормили в «Смольненской» по первому разряду, а под водку в мастерских наших художников сходило всё.
Вспомнив Лёньку, я согласилась. Он вообще очень плохо ел, приходилось придумывать всякие истории про еду, чтобы у него возникал аппетит. Про Майка он бубнил с утра до вечера. «Майкл Муллалли, Майкл Муллалли», повторял он как заклинание, так что пакетики с супами могли стать для Лёньки магической, священной пищей.
Мы зашли в стандартный, безликий номер гостиницы и, пока Майк доставал из чемодана и складывал в красивую красную сумку подарки для Лёнчика, я разглядывала в зеркале своё отражение.
За эти две недели лицо моё осунулось, слишком много приходилось бегать по лестницам на последние этажи мастерских, ходить пешком по городу, а главное говорить по-английски, что сильно напрягало меня. Всё же читать «Алису в стране чудес», лёжа на диване и вооружившись на всякий случай словарём, это одно, а переводить идиоматические выражения творческой богемы дело неподъёмное, возможное только при сильном взаимном желании понять друг друга, ну и в определённой кондиции
Я увидела за своей спиной в зеркальном отражении лицо Майка, его непослушную мальчишескую чёлку, которую он постоянно сгонял со лба, и обернулась, чтобы сказать Но я не успела раскрыть рта, потому что мои губы были перекрыты каким-то молниеносным, просто снайперским поцелуем. Да и не поцелуем вовсе! Меня будто ужалила змея, и впридачу обхватил питон. Инстинктивно я пыталась вырваться, но чувствовала лишь железную хватку на всех ключевых позициях. Дурацкая мысль о русском гостеприимстве мелькнула на миг, но тут же сменилась животным страхом. Только позже я узнала, что у Майка был «географический язык», рифлёный, как протектор вездехода. Тогда я ощущала лишь ужас и полнейшую беспомощность.