И тут началось. Во-первых, художников не шестнадцать, а двадцать, сделать с этим ничего нельзя и так провели тяжёлый отбор с обидами и упрёками. Значит, идея персональных комнат рушится. Пробуем всё же основную часть развесить, как хотели, скука смертная получается, хотя всё вроде гармонично. Только не живёт в остроте этого перебитого пространства.
Стою, опустив руки. Молодец, хороший эксперимент провела, а дело к вечеру и завтра выставка. Андрей с Толей переговариваются вполголоса, потом подходят ко мне. Вижу по лицам, что-то затеяли. Андрей обнимает меня за плечи и не спеша подводит к расставленным по «комнаткам» картинам:
Ты видишь, у нас коммуналка получилась. Это здорово, у них коммуналок нет, им должно понравиться. Нам нужно поселить в каждой комнате пару, желательно на контрасте, чтобы дополняли друг друга, подчёркивали лучшее. Ну, это как в семье, одинаковые редко уживаются.
Андрей смотрит на меня пристально, и я вдруг замечаю, что стальной цвет его глаз перебивают мелкие ржавые конопушки, придавая глазам прямо детскую искристость. Это длится мгновение, он опускает взгляд и деловым тоном продолжает:
У нас ровно пять часов. Мы должны успеть.
Мы успели, прихватив полночи.
Хорошо, что я договорилась с Лавкой художников, чтобы они поработали в этот день на выезде. Их таксу десять процентов от продажи добавила к стоимости картины, чтобы художников не обижать. Вот уже три часа, все на местах, девочки из Лавки сидят в глубине зала наготове. Мы с Андреем и Мариной обсуждаем заграничные поездки. Вернее, они обсуждают, а я слушаю, так как за границей ни разу не была. Слушаю невнимательно, от волнения начинает колотить мандраж. Андрей берёт меня за руку, идём напоследок взглянуть, всё ли в порядке, все ли бирки на местах, не торчат ли верёвки.
Наконец слышен шум толпы, немецкая речь (только по военным фильмам и знакомая). Заходят сразу толпой и по-деловому к картинам. Президент «Саламандры» побывал в Колькиной мастерской и несколько работ уже отобрал. На них мы заранее красные кружочки наклеили, продано, мол. Видимо, про него уже пошла молва, остальные Колькины картины тоже украсились кружками. И всё. Больше ни одной красной метки. Подождали пятнадцать минут тишина. Смотреть смотрят, но ничего не покупают. Тогда Марина что-то сказала по-немецки. Сразу все к нам подтянулись, точно как экскурсанты в музее. Марина продолжила, ага, моё имя произнесла, все на меня уставились, ждут. От волнения разом забыла слова. Что там про каждого художника нужно сказать всё в голове перепуталось.
Смотрю, у всех каталоги в руках, читают. Тишина повисла, слышу, как мои наручные часы тикают. Андрей смотрит спокойно, но выжидательно, бровями знак даёт: не тяни, мол, хватит.
Бросаю взгляд на президента, он вполне доволен, покупки почти упакованы, было время выбрать и обдумать, цену согласовать. Остальным хуже кто его знает, что за товар, нужно ли в него вкладываться.
Понятно всё с вами, на риски вы не готовы, вам гарантии нужны, а вот так понравилось и купил это не по-вашему.
Вы были у Николая в мастерской, видели, как он работает, в каких условиях, обращаюсь я к президенту «Саламандры».
Марина синхронно переводит, так что мне не приходится делать пауз.
Коля счастливчик, у него есть мастерская, а большинство художников, чьи работы вы видите, мастерской не имеют и создают свои полотна прямо дома, на стульях, среди посуды и ворчливых жён.
Немцы улыбаются и начинают приглядываться к картинам более внимательно. Мы заходим в комнатки, где каждое полотно, отражаясь в зеркалах, повторяется дважды, а то и трижды и превращается в совершенно другое произведение. Ощущение, что перед нами не восемь картин, а вдвое больше, подчёркивается отражением чёрной толпы с белыми росчерками воротничков и манжет.
Мой рассказ о художнике то краток, то подробен, но всегда это что-то личное: я всех знаю, а что из знаний выложить на общее обозрение подсказывает сама обстановка. После каждого представления хоть одну из картин в «комнате» украшает красная метка. Когда доходим до живописи Славы Пакулина, задумываюсь.
У Славы шизофрения, он часто лежит в клиниках, и там страдает от того, что ему не разрешают писать масло слишком воняет, другим пациентам неприятно. Если не знать, что Слава болен, ни за что не догадаешься. Я тоже не сразу поняла, когда он прямо из клиники пришёл к нам домой.
Когда-то они с Сашкой учились вместе в СХШ, Слава был абсолютно нормальным, только слишком часто говорил о своих успехах. Потом с ним резко что-то случилось, то ли в институт не поступил, то ли с девушкой не поладил, но с тех пор он очень изменился, просто стал другим человеком.
Он сидел у нас на кухне, был спокоен, доброжелателен, внимательно смотрел в лицо собеседнику, а мне сказал: «Какие у вас красивые глаза, Света». Я хотела его поправить, мол, не Света я, но Сашка сделал мне знак: молчи. Слава попил чаю с бубликом, а потом спросил Сашку, есть ли в квартире чёрный ход. Саша замешкался, смущённо заулыбался, и тогда Слава доверительно сказал: «Они меня пасут, хотят обратно в больницу отправить. Их двое, я видел, когда к вам заходил». Чёрного хода у нас не было, но Сашка стал уверять Славу, что проводит его, никому в обиду не даст. Надевая пальто, Пакулин всё вздыхал, бормоча, что вряд ли Сашке удастся его спасти, но нехотя пошёл за ним, сказав мне на прощанье: «До свиданья, Света».
Ничего этого я немцам, конечно, не рассказала, а сухо и кратко описала условия его жизни и сложности в творчестве. Надо сказать, что живопись Пакулина была очень яркой, светлой, отчасти детской. Один и тот же сюжет он мог повторять без конца, получалось множество вариантов. Можно сказать, что он с упоением клонировал свои произведения, чего обычно художники не очень любят, а если делают, то, как правило, выходит мертвяк. У него же всегда экспрессия.
Немцы страшно взволновались, стали обсуждать, как помочь Пакулину, предлагали устроить сбор средств для его лечения, на время отвезти в Германию, в хорошую клинику. Марина что-то сказала им, и они тут же бросились клеить на Славкины работы красные кружки. Правильно, такому человеку, как Слава, только слава и признание настоящее лекарство.
После Пакулина стало труднее вести экскурсию, как будто немцы уже истратили свой лимит эмоциональности и потеряли ко всему интерес. Тем не менее, как минимум четверть работ выставки была продана. Это больше, чем мы рассчитывали. И не только мы. Заметила лёгкую панику у девочек из Лавки, они тоже не надеялись на такой результат и привезли маловато документов с печатями. Одну на такси послали в Лавку за недостающими бланками, а другая пока оформляла то, что могла. Мы уложились во время, немцы ушли довольные, а я села на диванчик в уголке и сидела так, тупо и неподвижно, пока Андрей меня не обнаружил.
Ну, поздравляю! Я наблюдал, не вмешивался. У тебя отлично всё получилось. Ты очень перспективная, тебе ведь это уже говорили? Подымайся, идём в ресторан. Резников выдал на расходы, так что гуляем. Марину берём? Вот и отлично. Давай просыпайся, всё хорошо.
После Каштан мне говорил, что с концертом жутко облажались. Горячев, пытаясь сэкономить, нанял каких-то потных танцовщиц в сарафанах с пятнами, а хор был полупьяный.
Так что, если бы не картины, мог получиться скандал, подытожил Валерка.
Часть 3. Сайгон, это Сайгон
февраль 1989 г.
Из дневника Саши Полищука
Август 1989.
Выдались две свободные недели что-то вроде отпуска в связи с ремонтом котельной. Уезжаем на Псковщину ближе к земле, воде и солнцу. Деревня производит прямо-таки удручающее впечатление здесь мало что изменилось со времён царя Гороха. Пыльные покосившиеся избы под стать обитателям. Загорелые от бесконечной работы «в поле», задубевшие от самогона, отрывисто и глухо говорящие на смеси русского с местным диалектом и колоритным блатным и матерным. Здесь нет телефонной связи, газа и водопровода. Магазин (на полках шаром кати), почта и сельсовет в соседней деревне. Кино раз в две недели. После сеанса танцы, на которые съезжаются в основном такие же, как мы, отдыхающие. Местной молодёжи мало кто пошустрей, давно перебрались в города. Развлечения ежевечернее пьянство (до одури и бреда), с непременными драками, иногда с поножовщиной. Владелец чёрно-белого телевизора считается человеком зажиточным.
Едем на велосипедах в Латвию до несколько условной границы с братской республикой всего тридцать километров. Как дети радуемся надписям на незнакомом языке. Живописные, но словно игрушечные, хутора. Аккуратно подстриженные газоны и клумбы с цветами. На образцово-показательных лужках (здесь всё кажется ненастоящим, декоративным, заграничным) коровы. Как на подбор тёмно-рыжей масти. Местная порода, что ли?
Заходим в магазин. Пиво, сигареты, даже какое-то мясо. Такое изобилие после российского сельпо ошеломляет. Блондинистая красавица за прилавком, заслышав русскую речь, перестаёт улыбаться, изображая непонимание (русских тем более не местных здесь не любят и боятся). Как можно более приветливо и вежливо просим отпустить продукты. Девица безмолвно, не глядя в глаза, взвешивает, заворачивает и сердито звенит мелочью в кассе. Уходим как оплёванные.
Октябрь 1989.
«Вражьи голоса» («Свободу» и «Свободную Европу» прекратили глушить год назад, прочие станции ещё раньше: теперь и в советском эфире иногда такое!) вечерами доносят прелюбопытнейшие вести: ЕЭС на полном серьёзе рассматривает план отмены внутренних границ государств Европы (не социалистических, разумеется). С 1 января 1992 года. Звучит, конечно, круто но в этом видится что-то почти фантастическое. Тем более на фоне того, что происходит вокруг. Во всех союзных республиках (кроме Украины и Белоруссии, само собой) возникают национальные движения. Их лидеры и активисты спят и видят свои земли независимыми и свободными от «ненавистной Москвы». Слабо верится, что евро-романтикам удастся прошибить бюрократические барьеры не то что через пять, но и через пятьдесят лет. Впрочем, поживём увидим. Девяностые уже не кажутся такими далёкими.
Хотя времена меняются. Меняются стремительно. Ощущение теперь можно всё. Ну, или почти всё. Костя Кинчев нарывается-таки на серьёзные неприятности. Весь прошлый год его таскали по судам. Выступления «Алисы» в Ленинграде сопровождаются едва ли не массовыми беспорядками. Их концерт в «Юбилейном» проходит особенно нервно. Милиция не пропускает в зал Аню, супругу Константина. Беременную женщину толкают в снег. Костя ударом кулака отправляет охранника правопорядка чуть ли не в нокаут. Концерт, естественно, начинается с немалым опозданием.
Кинчев выходит на сцену сам не свой, взвинченный, обращается к зрителям с тирадой, закончившейся словами: «Все чушь, что говорят про гласность и перестройку! Режим давит, серые люди давят нас!» Через пару дней одна из городских газет публикует статью, в которой вокалист «Алисы» обвиняется в пропаганде фашизма (!). Музыканты, в свою очередь, подают встречный иск, обвиняя издание в клевете. Власти, естественно, противятся такому развитию событий. Кинчева арестовывают в квартире у знакомых за якобы имевший место пьяный дебош. Через семь суток выпускают взяв подписку о невыезде. В конце концов «Алиса» выигрывает дело и добивается публичных извинений, но скандальная слава преследует коллектив.
Декабрь 1989.
Последнее время особенно часто бываем в Сайгоне. Там по-прежнему многолюдно, и кофе по-прежнему крепкий, особенно у Стеллы.
Приезжаю туда между дежурством и репетицией, с огромным гитарным футляром.
Вчера познакомились с Шевчуком, которого в тусовке иначе как Уфимцем не называют. Заросший, в старой кожаной куртке. С ним под руку смешливая и стеснительная Эля. Удивительно, как они с Лией похожи. Обе стройные, изящные, воздушные, даже имена созвучны. Восточный колорит.
Юра, торопливо прихлёбывая свой маленький двойной, рассказывает, что с Никитой Зайцевым опять беда у парня проблемы с наркотиками и, судя по всему, серьёзные. Может статься, что его скрипку в «ДДТ» мы больше и не услышим.
КТО МУЗЫКУ ЗАКАЗЫВАЕТ
К концу Совета директоров Витя вдруг сказал расслабленным голосом:
Нам поступило предложение организовать культурную программу в Сайгоне. Есть мысли по этому поводу?
Сразу представила себе кафе на углу Невского и Владимирского. Половина завсегдатаев наркоманы, другие приходят либо показать зрелище, либо его посмотреть. Кое-кто попить хорошего кофе. Какая им культурная программа может быть нужна, трудно представить.
Тем не менее, предложение это заказ, значит надо как-то откликаться.
Можно какое-нибудь действо показать о вреде наркотиков, говорю неуверенно.
Витя улыбается, опустив глаза, зато Валера, подхрюкивая от удовольствия, комментирует голосом, полным иронии:
Ну, конечно, Машуня, золотой треугольник примерно в этом районе и находится, но вряд ли нас там поймут, а если и поймут, то не факт, что по достоинству оценят. Или ты планируешь выучить вьетнамский?
Тьфу ты, чёрт, совсем забыла, что Сайгон не только кафе, но и конкретный город на карте. Все снисходительно смеются, а Витя говорит:
Я, конечно, могу спеть свои песни, но в это время у меня поездка в Англию, да и как-то неохота ехать к этим вьетнамцам, с них взять нечего, они все нищие. Хотя выступать будем на международной промышленной ярмарке.
Можно было бы выставку картин свозить, предлагаю я, у меня ещё ленвестовская не разобрана.
Это идея, вот ты и займись. Я тебя с одним человечком познакомлю, Данилов его фамилия, он эту ярмарку от Горисполкома курирует, всё тебе объяснит. Кстати, ведь мои песни может спеть «Марафон». Свяжись с Дрызловым, он продюсер, вместе и организуйте. Только учти, денег нет, Витя встаёт из-за стола, за ним поднимаются все, доставая из карманов сигареты.
Как нет денег? А что без денег можно сделать? недоумеваю я.
Все улыбаются, как от хорошей шутки, а Витя её завершает:
Если бы деньги были, вопросов бы не было. Так что давайте, занимайтесь, до поездки две недели.
Дрызлов появился на следующий же день. Типичная фарца, разговор сумбурный, но напористый, глаза ни на одном предмете не останавливаются.
Значит так, с картинами разбирайся сама, к Данилову не суйся и запомни: я организатор культурной программы, ты мне просто помогаешь. А лучше, чтоб под ногами не вертелась.
Сижу весь вечер и думаю, что можно в такие сроки и без денег сделать. Картины не повезёшь, только разрешение Минкульта на вывоз займёт три недели. А если гравюры, эстампы? Навожу справки можно вывозить без разрешения на усмотрение таможни. Так, теперь надо решить, как быстро собрать эстампы. Иду в печатные мастерские Графкомбината. Там Лёша Баранов всем заправляет, что-нибудь посоветует. Лёша просто находка. Мало того, что в его личном пользовании целая кипа гравюр лучших питерских художников, так он мне за какие-то мелкие деньги сосватал мужичка, делающего и рамки, и стекла, и ящики.
Только ему надо место, где он всё будет собирать, а мне бутылку хорошей водочки, подытожил Лёша.
Место нашлось во Дворце молодёжи. У Дрызлова там оказался знакомый администратор, и нас пустили собирать экспозицию в большую комнату за сценой. Через неделю 10 ящиков, набитых стружками, чтобы не разбилось стекло, заколоченных гвоздями и опечатанных таможней, стояли наготове. Я радостно отрапортовала об этом Вите.
Он внимательно посмотрел на меня своим задумчивым взглядом и промолвил:
Хочу тебя познакомить с моей группой, всё-таки вам вместе придётся действовать и помогать друг другу.
Последние слова он произнёс со значением. Как по команде, вошёл Дрызлов, а за ним ещё четверо ребят с инструментами. Один из них показался мне знакомым. А когда взял гитару в руки и запел, я уже точно знала, что встречалась с ним прежде. Но где, когда? Пока шла репетиция, Дрызлов с Витей что-то горячо обсуждали, но за грохотом ударных разобрать голоса было невозможно. Меня всё мучила мысль, где я могла видеть их солиста, Гену Богданова.