Солнце зашло, а Берч все еще работал в поте лица. Теперь он руководствовался почти лишь наитием, так как луна скрылась за набежавшими облаками, и хотя дело продвигалось медленно, он с облегчением видел, как расширилось отверстие в кладке. Он был уверен, что сможет покинуть склеп к полуночи, хотя эта мысль не мешалась в нем со страхом потустороннего. Избавленный от гнетущих раздумий о времени, месте и том, что покоилось у него под ногами, он философски вгрызался в камень; бранился, когда осколок отлетал в лицо, и захохотал, когда один из них попал во встревоженную лошадь, что паслась у кипариса. Скоро дыра увеличилась настолько, что он стал проверять, не сможет ли пролезть в нее, и гробы под ним качались и скрипели от этой возни. Он увидел, что ему не придется тащить наверх еще один ящик, так как отверстие было как раз на нужной высоте, и он сумел бы выбраться сразу, как только достаточно расширит его.
Должно быть, уже наступила полночь, когда Берч наконец решил, что теперь точно протиснется в окно. Несмотря на частые передышки, он порядком устал и вспотел, а потому спустился вниз, усевшись на стоявший внизу гроб, чтобы набраться сил для последнего рывка. Голодная лошадь ржала почти непрерывно, едва ли не зловеще, и он смутно желал, чтобы она успокоилась. Странно, но мысль о близкой свободе угнетала его; он страшился предстоящей вылазки, так как обрюзг, обленился и был уже немолод. Взбираясь обратно, он чувствовал, как сильно ему мешает лишний вес, а когда долез до самого верха, услышал, как опасно затрещали ломающиеся доски. Оказалось, что он напрасно выбирал самый крепкий гроб в качестве последней опоры стоило ему вскарабкаться на него, как прогнившая крышка не выдержала, и он провалился на два фута вниз, где лежало то, о чем он даже не осмеливался думать. Лошадь, то ли испугавшись треска, то ли зловонного облака, вырвавшегося наружу, взбесилась, издав дикий крик, ничуть не похожий на ржание, и бросилась прочь во тьму, увлекая за собой грохочущую телегу.
Очутившись в этом ужасающем положении, Берч уже не мог с легкостью пролезть в окно и пытался собрать остатки сил, чтобы выбраться. Вцепившись в кладку по краям отверстия, он хотел было подтянуться, но почувствовал, как что-то схватило его за лодыжки. Впервые за эту ночь он испугался по-настоящему, так как не мог высвободиться из цепкого захвата, как ни пытался. Невыносимая боль пронзила его икры, словно что-то изранило их, и в его мозгу страх мешался с логическим объяснением происходящего, предполагавшим, что виной тому были щепки и гвозди, торчавшие из покореженного гроба. Кажется, он кричал. Как бы то ни было, будучи на грани обморока, он бешено брыкался, извиваясь.
В окно он сумел протиснуться лишь благодаря инстинкту и грохнулся на сырую землю, как бурдюк. Идти он не мог, и показавшаяся в небе луна освещала ужасное зрелище: гробовщик полз к кладбищенской сторожке, бессильно волоча за собой окровавленные ноги, зарываясь пальцами в черную грязь в безумном усилии, а тело отказывалось подчиняться ему, словно он пал жертвой ночного кошмара, где его преследовал призрак. Но за ним никто не гнался его, живого, обнаружил смотритель кладбища Армингтон, услышав, как тот из последних сил скребется в дверь сторожки. Он уложил Берча на свободную постель и послал своего маленького сына Эдвина за доктором Дэвисом. Несчастный был в сознании, но речь его была бессвязной он то и дело бормотал что-то про лодыжки, кричал: «Отпусти!» и «Застрял в склепе». Явился доктор с саквояжем, задал несколько кратких вопросов, а затем раздел пациента и снял с него ботинки с носками. Увиденное немало озадачило старого врача и даже напугало на обеих лодыжках в области ахилловых сухожилий были рваные раны. Он стал расспрашивать гробовщика с необычной для доктора настойчивостью, и руки его дрожали, когда он поспешно накладывал повязку, словно хотел как можно скорее избавиться от этого зрелища.
Для беспристрастного врача Дэвис имел слишком мрачный вид и чересчур торопился с осмотром; кроме того, он вытягивал из обессиленного Берча малейшие подробности его злоключений. В особенности его интересовало, был ли Берч абсолютно уверен в том, что за гроб стоял наверху, как он выбирал его, точно ли этот гроб принадлежал Фэннеру и как в темноте он смог отличить его от дрянного гроба злобного старикашки Сойера. Неужели прочный гроб Фэннера сломался с такой легкостью? Дэвис долгие годы был сельским врачом; разумеется, он был свидетелем кончины Фэннера и Сойера и присутствовал на их похоронах. Он помнил, что при погребении Сойера его мучил вопрос: как труп мстительного фермера мог поместиться в гроб, столь похожий на тот, что предназначался невысокому Фэннеру? Доктор Дэвис провел у постели Берча целых два часа и затем ушел, строго наказав тому говорить всем, что ноги он поранил о гвозди и обломки досок, добавив, что доказать противное, равно как и поверить в это, невозможно и лучше бы ему вообще помалкивать и не обращаться к другим врачам. Впоследствии Берч исправно следовал совету доктора, пока на закате дней не поведал мне свою историю, и стоило мне увидеть старые, побелевшие рубцы, как я согласился с тем, что он поступал разумно. Он навсегда остался калекой, так как разорванные сухожилия плохо срослись; но я думаю, что его рассудок пострадал еще сильнее; некогда флегматичный, логический ум был изуродован, и печально было наблюдать, как он реагировал, заслышав слова «пятница», «склеп», «гроб» наряду с менее прозрачными случайными ассоциациями. Его напуганная лошадь вернулась домой, чего нельзя было сказать о его рассудке, скованном страхом. Он переменил профессию, но всегда жил под гнетом прошлого. Быть может, виной тому был страх или запоздалое чувство раскаяния в прошлых проступках. Разумеется, его пристрастие к выпивке лишь усугубляло его положение.
Той ночью доктор Дэвис покинул Берча, прихватив фонарь, и направился в старый кладбищенский склеп. В свете луны виднелись разбросанные обломки кирпичей и поврежденный фасад; замок огромной двери легко открылся снаружи. В дни своей молодости он немало повидал в секционных и вошел внутрь, несмотря на тошнотворный запах; глазам его открылось омерзительное зрелище. Он вскрикнул и вслед за тем испустил вздох ужаса. Затем он опрометью кинулся назад в сторожку и, невзирая на клятву врача, принялся изо всех сил трясти несчастного гробовщика, шепча тому на ухо слова, что жгли слух Берча, словно яд:
Берч, это был гроб Асафа, как я и думал! Я узнал его по зубам, на верхней челюсти недоставало двух резцов во имя всего святого, никому не показывай свои раны! Тело почти разложилось, но сколько злобы было там, где прежде было его лицо! Ты же знаешь, как злопамятен был Асаф, и помнишь, как он свел в могилу старого Рэймонда спустя тридцать лет после того, как они повздорили из-за межи; как раздавил щенка, что тявкал на него в августе прошлого года Берч, это был сам дьявол во плоти, и месть его была сильнее, чем сама старуха Смерть! Боже, что за неистовая злоба! Как хорошо, что я не перешел ему дорогу!
Зачем ты так с ним поступил, Берч? Он был негодяем, и я не виню тебя в том, что ты сколотил для него такой плохой гроб, но в этот раз ты зашел слишком далеко! Да, пусть ты и сэкономил на материалах, но ты же прекрасно знал, какого роста коротышка Фэннер!
До самой смерти мне не забыть увиденного. Должно быть, ты здорово брыкался гроб Асафа лежал на полу. Его голова была раздавлена и все тело разбито. Я много чего повидал, но это уж слишком. Око за око! Берч, видит Бог, ты получил по заслугам. Меня чуть не вывернуло при виде его головы, но омерзительней всего то, что ты отрезал ему стопы, чтобы труп влез в гроб Мэтта Фэннера!
1925Полярис
В северном окне моей спальни жутким светом сияет Полярная Звезда. Сияет долгими, дьявольскими часами среди непроглядной тьмы. Осенью, когда бранятся и стенают северные ветра и на болотах деревья с порыжелой листвой что-то шепчут друг другу в предрассветный час под рогатой, тающей луной, я сижу у оконного переплета и наблюдаю за этой звездой. Там, в высоте, пока медленно тянутся часы, переливаясь, дрожит Кассиопея, а Большая Медведица громоздится за влажными от испарений болотными деревьями, качающимися на ночном ветру. Перед самым рассветом над кладбищем на невысоком холме красным мигает Арктур, и Волосы Вероники причудливо мерцают вдали на таинственном востоке, но все так же глумлива Полярная Звезда, глядящая вниз из черной бездны, безобразно моргая, словно неимоверное безумное око, что тщится передать некую странную весть, но помнит лишь то, что должна о чем-то сказать мне, не ведая сути тех слов. Спать я могу лишь тогда, когда небо затянуто облаками.
Я ясно помню ночь великой Авроры, когда над болотом сверкали вспышки сатанинского света. Лучи скрылись за тучами, и я уснул.
Под рогатой ущербной луной я впервые увидел тот город. Безмолвный, величественный, он простирался на плато, в низине меж незнакомых горных вершин. Из мертвенно-бледного мрамора были сложены его стены и башни, колонны, купола и мостовые. На мраморных улицах высились мраморные колоннады с мрачными, обрамленными бородой ликами на капителях. Воздух был теплым, недвижным. В небе, приблизительно в десяти градусах от зенита, сияла на страже Полярная Звезда. Я долго смотрел на город, но день все не наступал. Когда красный Альдебаран, мерцавший низко в небе, не заходя за горизонт, продвинулся на четверть своего пути, в домах и на улицах я увидел свет и движение. Фигуры в неведомых одеяниях, но с благородной статью и знакомые мне, ходили вокруг, и под рогатой тающей луной я слышал мудрые речи мужей на понятном мне языке, что был не похож ни на один из тех, что я знал. А когда красный Альдебаран преодолел больше половины пути над горизонтом, все вновь потонуло во тьме и молчании.
Проснувшись, я был уже не тот, что прежде. В памяти моей отпечатался образ города, а в душе росло иное, смутное воспоминание, природа которого тогда была мне неведома. С тех пор, в те ночи, когда небо скрыто за облаками и я мог спать, я часто видел тот город; иногда под ущербной рогатой луной, а иногда под жаркими желтыми лучами солнца, низко катившегося над горизонтом, не клонясь к закату. А ясными ночами взгляд Полярной Звезды пылал доселе невиданной злобой.
Постепенно я стал задаваться вопросом: что же я делал в том городе на неведомом плато меж незнакомых горных вершин? Сперва довольствуясь тем, что наблюдаю его бестелесно, отовсюду, теперь я желал понять, как я связан с ним, заговорить с мрачными мужами, чьи речи каждодневно слышались на площадях. Я говорил себе: «Это не сон, ведь как могу я доказать, что иная жизнь в доме из камня к югу от мерзких болот и кладбища на невысоком холме, где в северном окне я каждый день вижу пронзительное око Северной Звезды, реальнее жизни здесь?»
Однажды ночью, слушая беседу на большой площади со множеством статуй, я ощутил некую перемену: наконец, я обрел собственное тело. Я больше не был чужаком на улицах Олатоэ, что лежит на плато Саркис меж вершин Нотона и Кадифонека. Я слышал, как говорил мой друг Алос, и речь его была усладой моей души: то были слова истинного мужа и патриота. В ту ночь пришли вести о падении Дайкоса и наступлении Инутов, приземистых, дьявольских, желтокожих врагов, пять лет назад явившихся из неизвестной земли на западе, сперва опустошая границы нашего царства, и ныне подступившихся к его городам. Заняв укрепления у подножия гор, они проложили себе путь на плато, и каждый гражданин теперь должен был сражаться с удесятеренной силой, ведь низкорослые создания были могучими воинами, но не ведали и крупицы чести, что удерживала наших высоких сероглазых мужей Ломара от истребительных походов.
Под началом Алоса, моего друга, были все войска на плато, и на него возлагалась последняя надежда нашей земли. В этот раз он говорил об угрозе, ожидавшей нас, призывая мужей Олатоэ, храбрейших из ломарцев, поступить подобно предкам, вынужденным уйти на юг из Зобны, когда сдвинулся гигантский ледник (как и потомкам нашим суждено будет когда-то покинуть землю Ломар), храбро и победоносно разметав волосатых длинноруких каннибалов-гнофкехов, преградивших им путь. Алос не позволил мне, тщедушному, лишавшемуся чувств от нервного напряжения или телесных невзгод, примкнуть к рядам воинов. Но глаза мои были самыми зоркими среди всех горожан, несмотря на долгие часы, проведенные за изучением Пнакотских рукописей и приобщением к мудрости Отцов Зобны, так что мой друг, не желая обрекать меня на бездействие, дал мне задание непревзойденной важности. Он послал меня на вершину дозорной башни Тапнена; мне суждено было стать глазами всего нашего войска. Если Инуты отважатся штурмовать цитадель, пройдя по узкому проходу за пиком Нотона, чтобы застать врасплох гарнизон, я должен был зажечь сигнальный огонь, предупредив его защитников, чтобы спасти город от неминуемой гибели.
На башню я взошел в одиночестве: все крепкие телом мужи были нужны внизу. Мой разум мутился от истощения и волнения, ведь я не спал уже много дней, но воля моя была непреклонна, ведь я любил свою родную землю Ломар и мраморный город Олатоэ, что лежали меж пиками Нотона и Кадифонека.
Но пока я стоял в покоях на самом верху той башни, я видел тающую рогатую луну, красную, зловещую, дрожавшую в тумане над далекой долиной Банофа. Сквозь отверстие в крыше мерцала бледная Полярная Звезда, трепещущая, словно живая, глядевшая вниз подобно демону-искусителю. Мне мнилось, что ее дух злобно нашептывал мне, предательски склоняя ко сну, и слова, сулившие злосчастье, монотонно повторялись вновь и вновь:
Тщетно я боролся со сном, пытаясь связать эти странные слова с преданиями о небесах, известными мне из Пнакотских рукописей. Моя голова, кружась и тяжелея, склонилась на грудь, и когда я снова поднял взгляд, я грезил; в окно над ужасными, качающимися деревьями призрачного болота мне ухмылялась Полярная Звезда. И я сплю, сплю до сих пор.
Мучимый стыдом и отчаянием, иногда я неистово кричу, умоляя созданий из сна разбудить меня, чтобы Инуты не прокрались по тропе за пиком Нотона, застав врасплох стражей цитадели, но создания эти суть демоны, что смеются надо мной, отвечая, что я не сплю. Они потешаются надо мной во сне, пока желтолицые враги подбираются все ближе и ближе. Я не исполнил свой долг, я предал мраморный город Олатоэ и подвел Алоса, своего друга и командира. Но тени из моих снов по-прежнему издеваются надо мной. Они твердят, что земля Ломар существует лишь в моих грезах; что в тех краях, где в небе высится Полярная Звезда и над горизонтом ползет красный Альдебаран, где тысячи лет нет ничего, кроме льда и снега, и не ступала нога человека, есть лишь приземистые, снедаемые холодом желтокожие создания, имя которым «эскимосы».
И пока я терзаюсь от мучительной вины, в отчаянном стремлении спасти город, над которым нависла угроза, что с каждым мгновением все страшней, и тщетно пытаюсь очнуться от странного сна в каменном доме к югу от мерзких болот и кладбища на невысоком холме, Полярная Звезда, зловещая, чудовищная, наблюдает из черной бездны, безобразно моргая, словно неимоверное безумное око, что тщится передать некую странную весть, но помнит лишь то, что должна о чем-то сказать мне, не ведая сути тех слов.