Где-то на середине реки, мороз наскоро рубцует рану проруби. Рыбы, имея ту округлость в виду, ни за что не спутают её правильные формы с солнцем, либо луной, что обыкновенно задают тон их бытия, взывая к пробуждению, либо склоняя ко сну.
Ледок в том месте тонок, прозрачен и непрочен. Через круглое скользкое окошко недавней лунки видно исписанное бесхребетными, беззубыми, но велеречивыми и многословными ракушками дно, а вместе с ним занесённый песком бредень, обронённый по осени. Его бы прямо теперь и добыть из-под воды, к весне-то вовсе скроет песком, либо снесёт ниже по течению, в объятия первой же коряги. Да только неохота, потому как озябнешь, поди, на морозе, обмочив по локоть руки в ледяной воде. А застудишься, пропустишь, как весна делает первые робкие шаги, из-за которых терпишь, не замечая нарочно, хмарь поздней осени, и зиму, в той её долгой части, куда не дотягиваются праздники. Там и снега по пояс, и надсада от колки непросохших ещё, душных, дымных поленьев, и, покуда натаскаешь воды из колодца, прольёшь лишку на ноги не раз.
Гляди-ка, что за птица?
Так снегирь!
А чего не с красной грудкой?
То у мальчишЕй, а это, вишь, дЕвица.
Так нет же! У тех девиц, чьи кавалеры в красной рубахе, оно не так!
И вправду Как же это?! Неужто к нам сам серый снегирь5 пожаловали! Надо же Из самой Сибири, а то с Дальнего Востока Каким ветром?! Как?!
То-то и оно! Но по-любому, красивая птица. Серый снегирь со светлой душой.
Отчего знаешь?
Ещё наши предки верили, что снегири выводят заплутавших в лесной чаще к жилью или дороге, а в Библии писано, как именно он, отважно и сострадательно, обламывал шипы с тернового венца Иисуса.
Так то, вроде, про красногрудого.
Какая печаль? Всё одно родня.
Под заснеженным серпантином берегов таилась река, чьё устремление к морю, как к чему-то большему, не могли задержать никакие льды, пусть даже те, пропахшие мятой, что растёт с весны до осени у самой воды.
По душам
Сколько лет я смотрю на улицу через окно? Два года или больше? Было б мне погулять хотя на балконе, но в коляске не переехать того порожка. И что остаётся? Сидеть сиднем, да болтать иногда ногами, дабы вовсе не затекли, ну и думать о своём, о прошлом, о жизни.
Время скрипит дверью вечности, оставляя за нею всё, что было дорого, всё, что было. Стрелки часов частят: «Так-так-так» Они будто бы метроном бытия, не дают задержаться подольше там, где мило, не соглашаются замедлить ритм, и нет толку умолять обождать, сбавить обороты, сместив грузик на маятнике повыше О т с р о ч и т ь !!! Как бы не так.
1969 1975 годы. Страна подводила итоги восьмой, «золотой» пятилетки, полным ходом шло освоение девятого пятилетнего плана развития народного хозяйства СССР, возводились тысячи предприятий, Байкало-Амурская магистраль, Красноярская ГЭС. Я же в ту прекрасную пору работала на швейной фабрике, вносила посильный вклад в благополучие Родины, а заодно строила и своё личное счастье, которое, к сожалению, продлилось чуть меньше пятилетки. Семейная жизнь закруглилась вовсе не по моей вине, не по причине склочности характера или некой пагубной страсти. Впрочем, каков бы ни был повод расставания с супругом, при подведении «итогов», я осталась одна, тридцатилетней разведёнкой с дочерью на руках.
Любому производству нужны и удобны не обременённые семьёй работники, а посему руководство фабрики взяло меня в оборот, посылая в командировки по служебным делам, так что вскоре я объездила всю Сибирь и Дальний Восток, случилось побывать на Байкале, в Иркутске, в Улан-Удэ. Названий всех населённых пунктов не перечесть, а иных уж и не припомнить, но в одну из таких поездок мы оказались в селе Бичура. Это, на первый взгляд непримечательное место, посетил в своё время адьюнкт Российской Академии наук Паллас6, чья фамилия навечно вписана в зоологические таксоны описанных им видов животных.
На самой швейной фабрике не было ничего необычного, но то, что произошло в воскресный день запомнилось на всю жизнь. Нас поселили в общежитие, и выглянув утром в окошко я изумилась тому, что по дощатым улицам взад-вперёд ходят необычно одетые женщины, те же самые, что в синих халатах и косынках трудились на фабрике. Вместо невзрачной рабочей одежды, теперь на них были красные юбки и жилетки, поверх расшитые яркие фартуки. На голове кичка ловко повязанный платок с торчащими на стороны тряпичными рожками и шишкой узла на лбу, а на груди звенит при шаге монисто, бусы из монеток в пять рядов. И в магазин в эдаком наряде, и просто так, ради воскресного праздничного дня.
Позже мне растолковали, что бОльшая часть жителей этого старинного, основанного в 1723 году села старообрядцы. Есть и православные, и буддисты, но тех большинство.
Они хорошие люди, честные, трудолюбивые, но как бы сами в себе, живут замкнуто, в гости не зовут, а ежели кому и вынесут испить водицы, так той посудой побрезгают, выбросят после.
Помню ещё, было дело в Кемерово зашли с начальницей в кафе покушать, а там одни мужчины. Заказали, ждём, а тут официант, говорит, мол, вам с того столика графин пива попросили передать. Потом уж те, которые угостили, подсели к нам. Вежливые мужчины, шахтёры. Чистые, приятные, весёлые, а под ногтями угольная пыль и вокруг глаз обведено тонкой чёрной линией.
Да Байкал, Улан-Удэ, Дальний Восток, Кемерово, Бичура Поездила я на своём веку, повидала всякого. А теперь что? от кровати до кухни и обратно, да и то не своими ногами, верхом на коляске. Помощница приходит дважды в неделю, но и она тоже немолода, не дотолкает коляску через порожек до балкона. Не от хорошей жизни ходит за мной, старухой. И хотя она давно уж не вытирала пыль со шкафов, пускай. Ведь и пол протрёт, и продуктов принесёт, и приготовит Лишь бы приходила. Всё живой человек, есть с кем поговорить. По душам.
Успеешь ли ты
Время Обвиняя в наших потерях, мы наделяем его безмерной важностию, хотя, коли по чести, оно само подневольно, и если изловчится когда обойти кого стороной, не спросясь, делает это. Хотя и неуверенно, пугаясь собственной решимости, но д е л а е т !!!
И тут уж отыщется некто, который посетует, осудит, кивнёт в его сторону, да спишет все собственные огрехи на его счёт. Время же, что в иной час тает, как некогда обращается в воду сугроб под пристальным взглядом солнца, для кого-то теперь замирает на месте неспроста или тянется, противу обыкновению, непростительно долго.
Да не из шалости оно идёт себе самому наперекор! Не без причин та отсрочка, не для нервной, пустой горячки ожидания, но для раздумий о верности того, во что поверилось вроде бы ни с чего. Чревато минутное очарование, кому, как не времени ведомо то. ВедОмые опасны, вредны себе и причина несчастий для имеющих их в виду. Неспроста, но без корысти, лишь по причине истинных к ним чувств.
Из напраслин, возводимых на время, одна лишь верна непреклонность. Неумолимость его конечности для любого из Ох, как бесспорна, как очевидна она. Только никому не обвинить время в равнодушии, и что пойдёт оно дальше, не обернувшись ни разу, и не уличить в намерении причинить беду небытия. Не может быть того, чтобы так запросто вершило оно приговор.
Время лишь тем и живо, что побуждает избежать забытья, исчерпав в себе несчастье зла, да переполниться добром любви ко всему, ко всем, не позабыв при том и про самоё себя, что только кажется просто. Та неприязнь помеха разглядеть прежде человека в себе, нежели в иных.
И всё же В мгновения, когда время пропускает вперёд, а само присаживается на скамью вроде бы как передохнуть, сгибаясь, смотрит в пол, да машет тебе идти дальше одному, без него, делается тихо и светло.
Оглушённый этой тишиной, наблюдаешь за тем, как замирает зыбкое марево прочего мира, так что можно понять, узрев, не то подробности, но загодя побуждения, а с ними и несостоявшееся, зряшное отчаяние, пустота выстраданной многими усилиями надуманной радости. И она оказывается не той, не тем, ради чего стоит отстраниться от мира в сердце.
Вне времени ты один на один с собой. Непостоянство, затерявшись в вечности, лишает суетность той, некогда сочинённой для неё важности. И что тогда? Которое кроме?
Время Оно стоит подле каждого из нас с секундомером, и ждёт нажать кнопку, и глянув на циферблат, оценить: уложился ли ты в отпущенное или сделал чуть больше, меньше, чем мог. Но услышишь ли ты? Успеешь узнать про то?..
Время Оно в тебе самом.
Под цвет летних облаков
Я помню, как его зовут, но не скажу никому
Автор
Он был похож на ангела. Но не того его воплощения, с нимбом над льняными кудрями и крыльями за спиной, что выписан не раз кистями гениев. В тех удел выдавали глаза, у этого взгляд бледно-голубых, до прозрачности, очей был дерзок. Он взывал к жизни, вызывая её на разговор не по рыцарски, не на поединок, а «за угол» или попросту: «ну-ка, давай выйдем».
По этой причине жизнь мотала его по камерам, зонам и этапам, не в отместку, но в назидание. «Учила» обращаться с собой. Но сей диковатый ангел с пыльными, синими от наколок руками, так и не сумел приноровиться держать лук, а заместо стрел хранил в одном из карманов пиджака свинчатку и нож-бабочку, а в другом коробку дешёвых крепких папирос и спички, кои ловко возжигал одной рукой, щелчком большого пальца, по-босяцки. То умение было предметом его особой гордости, отличавшее от сверстников, прозябавших за школьной партой, покуда он чалился по малолетке в женской колонии.
Помню, вызвал он меня как-то раз с уроков, пригрозив учителю из-под полы топором. Не желая рушить авторитет педагога, я вышел с парнем из школы, довёл до ближайшего сквера, и усадив на скамью, спросил:
Ты же нормальный, хороший! Кто так сильно обидел тебя, скажи?
Он сощурился, скрывая внезапные детские слёзы, и выдохнул:
Поговори со мной. Пожалуйста
И, присев рядом, я начал рассказывать ему, чем занят, что читаю, о чём думаю. Дошло до того, что я прочёл ему несколько, довольно много! из раннего нелюбимого Пушкина и раннего, весьма сомнительного себя, а он всё слушал и слушал, скорее внимал.
Уж день состарился, и пролетела ночь, а мы всё ещё сидели на скамье под отцветшим к рассвету фонарем. Мои родители видели нас через кухонное окошко, но домой не позвали, оценив важность момента.
Когда утро дало нам разглядеть наши бледные лица, я выдохся и замолчал, но тут пришёл его черёд заговорить:
Знаешь, за это время я не услышал от тебя ни единого матерного слова, а я живу, с теми с такими, которые не умеют выразить мысль, чтобы не выругаться. махнул рукой он. Я так не хочу, мне тяжело с ними, но если я не буду, как они, меня не поймут. Ты говоришь, что я хороший, но те Они засмеют, будут считать слабаком. Ты не такой. С тобой стыдно, с тобой нельзя. Если хочешь, неожиданно, с горячностью человека, которому нечего уже терять, предложил он, я убью любого, кто посмеет ругаться при тебе. Мне уже всё равно. Хочешь?!
Не хочу растерялся я от его неподдельного напора.
Можно, ты будешь иногда разговаривать со мной? попросил он вдруг.
О чём речь! попытался обнять его я в ответ, но он отстранился, и, приподнявшись со скамейки, попрощался, вежливо склонив голову. Он видел, как делают точно также в какой-то кинокартине.
Не всякий ангел кудряв, но у каждого под пиджаком с затёртыми локтями спрятаны белые жемчужные! крылья. Под цвет летних облаков.
А покуда февраль
Среди пернатых оживление. Февраль решил натопить баньку, для чего и призвал в помощники солнце, дабы натаскало оно воды. Запарилось светило, жидит сугробы, плавит, а оне всё мимо текут. В овраги вода-то хотя набирается, да по канавам по-змеиному ускользает, оттуда на путь-дорогу, что стоит-постаивает, пузыриться квашнёю до вечера, а там уж, незамечена, под пухлым прищуром месяца делается холодна, густа, сомнительна от того, что не удержаться на ней.
Мороз этот ночами, понятно, не пущает дальше. «Т-пру! Стой! Не велено!» осаживает он водицу, отчего та замирает, прижав прозрачные холодные уши Ну, а утро опять за своё, вынуждает солнышко засучить рукава. И так уж оно старается, тонки горячи рученьки мочит, серы сугробы мнёт, сок снежный добывает, наполняет овражки доверху, канавки по колено, дорожки так только, прикрыть камешки, сор смыть, да сравнять колею с обочиной, ибо тяжко проезжающим, а пешим и того плоше.
Для синиц то времечко в радость, у них, синиц, банный день, а то неделя. Выбирает каждая птица по ледяной купели, так, чтобы поглубже, да с пологим рыхлым бережком. И, ну с разбегу в водицу. Хоть и холодна она, да мягка. И уж плещется синичка до мокрых пёрышек, а как смоет с себя последнюю соринку, слабнет от удовольствия. Сядет на веточку, что пониже и поближе, отжимает одежонку досуха, а после машет крыльями быстро, согревается ещё скорее.
Улыбается лес синице, будто его самого щекочет вода промеж пальцев корней, смеётся над сойкой, что глядя на синичку, шустрит, летку-еньку на шпалах пляшет, но следовать её примеру не торопится. Сойке мочить перья не к спеху, весны с летом ждёт, и уж тогда А покуда февраль.
О.П Беляево 1848 2024
На исходе первой половины девятнадцатого века, в приличном отдалении от больших и малых городов, посреди леса вырос, будто гриб на поляне, полустанок. Неподалёку от него некогда существовал монашеский скит, но от него осталась лишь тяжеленная гранитная плита, по которой и ровняли при строительстве насыпь. Борозда рельс Николаевской железной дороги поделила полустанок надвое, и не было в том никакого злого умысла. «Так повелось», говорят про такое старики, а за ними и их внуки с правнуками, в память о дедах, да в подтверждение незыблемости многих в этом мире вещей. Причину обычая селиться по обе стороны чего-либо, то ли оврага, то ли реки, то ли дороги, угадать немудрено: люди повсегда жмутся друг к дружке, в тот же час храня каждый свой покой. Хозяйствуют, имея друг друга в виду, на случай вспомоществования, либо горя, что совместно легче снести, или для поры неких радостей, кои во много раз сильнее, ярче, коль их пламя раздувает сопереживание соседей со сродниками, а то и проходящих мимо посторонних со странниками.
Отцы семейств, что служили на железной дороге кто стрелочником, кто рабочим, кто обходчиком, раньше ходили на работу помногу вёрст из ближайших деревень, либо теснились в бараках, навещая семьи только по праздникам. Теперь же им не приходилось жить в тоске и беспокойстве по домашним, появилась возможность быть с ними рядом, видеть , как растут дети, какой нежностью сияют глаза жён им навстречу. Ребятишки крутились подле родителей, а жёны, которые трудились бок о бок с мужьями, а которые поджидали дома с крынкой тёплого молока, горячей в печи картохой и хлебом.
Подле домов вскорости распахали под огороды землю, крутобокие коровы паслись на берегах речки, что промыла себе путь от посёлка Московка до реки Воронеж и не могла обойти эти места, домашние свиньи прогуливались с местными кабанами в ближайшей дубраве, а после поросились помногу и водили поросят подъесть румяной падалицы И чего тут только не росло! Арбузы и те подводами возили на продажу, не то обычный овощ!
Из тех времён до настоящего, на исходе девятого колена7 на полустанке осталось людей меньше двух десятков. Летом наезжают дачники из пра-пра-правнуков, а вот живности, кроме котов и трёх собак уже нет никакой. Последний курятник опустел из-за лиса, что не спросясь зачастил в гости.
Днями здесь тихо. По вечерам ещё тише. В ночи окликают друг друга филины. Впрочем, свет в окнах даёт надежду на то, что люди, живущие на земле своих предков, пересидят тех, чиновных, которые глядят на них с презрением из окон кабинетов, и принуждают бросить всё, уехать, оставить на съедение времени и разрухе свои дома.