Я бродил по пустым серым улицам, но так и не смог разглядеть их лица. Эти головы никак не могли преобразоваться во что-то новое, во что-то ценное ценно-прекрасное.
Я взял бокал с джином, но не стал пить его сразу: я разделил его на три части. Первую я отпил в ту же секунду. Джин был разбавлен, но не чем-то паршивым, а обычной водой.
Я продолжил односторонний диалог:
Я никак не могу понять все то, что происходит вокруг: почему же все-таки этот город так ограничен в пространстве, но так многолик, так многофункционален, подобен себе и не себе в одно и то же время? Я не вижу того, что с ним происходит, но он всегда разный, его сточные воды, трубы, свисающие ржавчиной с крыш домов всегда текли и будут течь в одном направлении правда это или нет? я не знаю, не имею ни малейшего понятия об организации данных физических величин, но в моем мире все по-другому, все не так, как должно быть а как должно быть? как нужно, чтобы этот мир был сформирован? не мне ли решать это, обуславливая те или иные факторы желанием своего мозга, его моментальными вычислительными процессами, следующими за длинными раздумьями? Я здесь всемогущ и вездесущ ты должна это знать, сентенциозно говорил я проститутке, которая даже, возможно, не понимала меня; ее уши плавали где-то в совершенно другой реальности, там, где у головы не было тела, а, может быть, все-таки было; но я надеялся, что она может слушать меня частичками кожи.
Закурив сигарету, я стал обдумывать, чего мне хочется больше: заняться любовью с проституткой или же продолжать монолог. В краткий срок я решил, что продолжу свой рассказ после объятий.
Прошло не менее двух минут горизонтальных танцев, но за это время я мало что почувствовал. Не знаю, что было тому виной: быть может, абсолютное очерствение к окружающему миру и его благам, быть может, безразличие к плотским удовольствиям я не знал, как описать мою сухость в том виде, в котором она присутствовала во мне. Но внезапное безразличие сменилось едва заметным удивлением. Она выделывала различные «па» на мне, а в это время за ее спиной, среди густого дыма, застилающего не только стены, но и границы потолка, появились необычайно красивые женские глаза с черными толстыми ресницами, чуть ниже губы, обведенные, изрезанные жесткой помадой бордового цвета. Они левитировали в воздухе, и мне было совершенно не ясно реальны они или нет. Их плотность и цвет были реальны, относительно реальны того места, в котором я находился, относительно этой комнаты и мира, бывшего вокруг меня и во мне, относительно того, что в моем мире вообще может быть реально. Были ли это ее глаза, прилетевшие посмотреть на меня, словно материнский оценивающий взгляд, или, быть может, это были глаза все той же случайно подошедшей ко мне женщины, когда я барахтался на асфальте в припадке боли, я не знал, но знал только то, что эти глаза прекрасны, но пусты, они красивы, но бесстрастны и уж тем более безразличны ко мне; словно бабочки, ресницы хлопали, наблюдая за мной, но в то же время, смотря куда-то сквозь меня я это знал, как знают, что в мире реально, а что нет (эту нить я, к сожалению, утерял среди бесчисленных попыток уловить хоть частичку материальности, но не безумства), смотря за меня, за стены комнаты, за границу любой поверхности. Я не мог продолжать заниматься опостылевшей любовью, в то время как на меня смотрели глаза.
Столкнув с себя проститутку, я абсолютно голый сел на край кровати. Туман все так же безлико тянулся около меня это значило, что в этом месте я еще не закончил. Это было удивительное место, и подобные аномалии я видел не раз, тем более что это всего лишь плод моего расслаивающегося воображения я мог их знать, но не мог вспомнить, она держала меня при себе, но, скорее всего, это я сам держал себя, дабы решить какую-то личную проблему, дабы отпустить засевшую внутри боль.
Безголовая женщина сидела на своем привычном месте в той же привычной для нее позе и курила трубку, ее упругая грудь латунным цветом блестела в светлой пелене дыма; из чубука слоями выходили колечки, а искусанный мундштук все так же упирался в пустоту в то место, где у нее должен был быть рот. «Боги не простят мне этого; я бог, и я не прощаю себе этих видений. Прелестное создание, только жалко, что я представил тебя именно такой, испортив тебе часть жизни, сутолокой слов проносилось в моей голове».
Я не могу выйти за пределы этого города. Везде город, куда бы я ни пошел. Он растягивается на десятки километров, а потом сужается, будто бы так и должно быть, но все это зависит от меня, от моих желаний, и дело-то в том, что я сам не знаю, хочу ли этого. За то время, пока я говорил, мне хотелось вспомнить те бездонные красивейшие глаза, которые светились изнутри, выпуская пучки света в этот холодный грязный мир. Я продолжал говорить, не отрываясь, ведя путеводную нить. Почему же так получилось?..
Допив джин, я закурил сигарету, выпуская струю дыма из маленькой щелочки фигуристого рта. До носа, среди прочего дыма, смешанного с какой-то еще дрянью не менее густой и дурно пахнущей, донеслись невообразимые и незамеченные ранее запахи, точнее всего один, но который обонятельным хроматизмом раскладывался на ряд сложных красивых запахов, подобных тонким струнам арф, где каждая струна свой единственный и неповторимый звук, присущий только одно струне и никакой другой.
Глубоко вдохнув и выдохнув, чувствуя поднимающуюся желчь к горлу, я стал продолжать:
Чего же мне хотелось тогда? чего же мне хочется сейчас? вот вопрос, но я не могу сказать точно, что именно мне хочется, чего мне желать, чего? Что-то нужно разве желать? а разве не бывает так, что человеку все равно? что человек ничего не хочет?
Но в этот момент перед глазами потемнело, а вместо привычной комнаты всплыли воспоминания давно ушедших дней. Я что-то понял в этот момент, но не мог до конца осознать что же именно. Как странно было ощущать себя в таком состоянии, которого я не чувствовал несколько последних лет, то ощущение, когда ответ витает где-то рядом, но вместе с тем невозможно понять, где же он. Я увидел себя совсем маленького, а рядом родителей, которых всегда представлял немного иначе: злыми, замкнутыми, невзрачными; мать безразличная ко всему женщина, отца я вообще плохо помнил, только ту запачканную кровью рубашку в роковой для меня день, но сейчас сейчас во вспышке они предстали совсем иными: мы были счастливы, все мы, втроем: я, мать и отец. Мы катались с отцом на каруселях, а мать нежным провожающим взглядом, каждый раз, когда карусель уводила наши кресла по кругу, вглядывалась в нас и улыбалась. У отца была улыбка на лице, которой я никогда не видел я вообще никогда не помнил, чтобы он улыбался, белые зубы, легкая щетина, не уродовавшая, а украшавшая его серьезное, но только для меня доброе лицо. Это вмиг пропало, сменившись другими воспоминаниями но были ли то воспоминания?
«Это вздор! Ничего этого не было. Я снова представил себе образ счастливой жизни, которой никогда не имел! Этого не было. Иллюзия. Я никогда не был маленьким, я никогда не умел улыбаться и уж тем более не мог иметь родителей. Все это неправда. Способность мозга навязывает мне то, чего не было, но только то, что хотелось, то, что могло быть в параллельных вселенных. Мысли на несколько секунд вообще исчезли. Мои иллюзии меняются со мной, расслаиваются, смещаются, перекликаются Это все как-то связано. На этот раз они подобрались слишком близко но зачем?»
Следующий образ я рядом с женщиной, которую я когда-то любил. «Любовь? Что такое любовь?» спрашивал я себя, не в состоянии сравнить это чувство с чем-то реальным. Мы были с ней вместе, гуляли, говорили друг другу ласковые слова, даже не понимая, что они значат, но думая, что это что-то очень важное, что-то взрослое, а значит запретное. Вглядываясь в ее лицо, я не видел в нем ничего только пустой холст, на котором можно было изобразить все, что угодно. Но даже за неимением характерных черт лица, я знал, что это именно она: по походке, по волосам, по мановениям рук.
«Нет, все вздор! Мы никогда не были вместе! Это я знаю точно!» каким-то чужим голосом прозвенело в голове. Голова истошно болела, требуя прекратить мучения, печень пульсировала, напоминания о том, что она не бессмертна, о том, что она умрет назло мне, если я буду продолжать пить столько алкоголя; но прекращать я ни в коем случае не собирался. Перед глазами начинало двоиться, хороший признак. Отравление поглотило организм, и теперь был только один путь наслаждаться божественной негой бессилия.
Появилось понимание чего-то неуловимого, висящего в воздухе. Это невозможно пощупать, ощутить, вдохнуть, смахнуть с плеч размягченной ладонью, вялой, подобно безынтересной жизни, укутанной в свитер насущных проблем, но сейчас все стало предельно ясно, по крайней мере, так казалось мне. Это ничего не значит. Все это явилось просто так, как и всегда: чтобы успокоить, чтобы усмирить, унять внутреннюю боль. Раньше я не давал себе этого понять тогда почему дал сейчас?
Вам принести еще, мистер? отскакивал от стен голос, и было ровным счетом не понятно, откуда изначально пришел звук.
Нет! Довольно! отмахиваясь от наваждения, будто бы боясь, что это слова могут преследовать меня, крикнул я. Дверного скрипа, как раньше, не последовало, а посему в душе поселилось отчаянное, но стойкое убеждение, что хозяйка голоса сейчас скрывается в тумане и возможно даже упорно смотрит на меня.
Было неприятно думать об этом и уж тем более ощущать на себе чей-то взгляд, в чем я не был все-таки до конца уверен. Но ощущение никуда не пропадало, а со временем только усиливалось: ожидание присутствия чего-то нематериального невидимого и вместе с тем отвратительного. Гетера, дымя, неколебимо сидела на второй половине кровати. Наверное, надо было думать о чем-то более возвышенном, но сейчас, смотря на красивую женщину, смиренно изнывающую духоты, я чувствовал только безразличие.
Захотелось увидеть те черные глаза, еще недавно как провидение летавшие передо мной, и губы, источавшие невидимый виноградный запах. Я знал, я чувствовал, что будет дальше, так как мои мысли никогда не остаются без внимания извне, но никого или ничего не появилось: ни видения, ни намека на это видение, на вроде бы знакомые пепельно-угольные глаза и страстные искусанные до крови губы.
Я даже не заметил, как комната стала ненавязчиво меня отторгать: она наконец-то решилась меня отпустить, но я не видел и не слышал, не чувствовал ее щедрости. Вообще получается, что здесь в этой комнате, в этом мире, снежной крошкой размывающей лица, нет ответа на вопросы, нет самих вопросов, тревожащих умы миллионов, нет вообще ничего. Ведь я здесь центр вселенной, а значит, если нет в моем мире ответов, значит я сам не знаю ничего.
Внезапно стало душно. Это комната подгоняла меня, давая понять, что нужно вовремя уйти, и уйти прямо сейчас. Очнувшись от исступления, я увидел, что дым стал менее густым, но разглядеть все равно что-либо было невозможно. Дышать стало немного легче: не чувствовалось запаха крепкого табака. Натягивая брюки на ноги, испещрённые рубцами, ожогами, пятнами гематом и клецками шрамов, я косо взглянул на дверь желанную дверь. Своеобразный коридор, выеденной тропинкой среди дыма, вел к двери. Запах смрада резко ударил по глазам и ноздрям еще одна уловка мистической комнаты. Подойдя к двери, я оглянулся назад: невидимые стены медленно таяли, туман забирался в коридор, плавно, без резких движений, аннексируя новые территории.
Мадам-сутенерша вроде бы как не заметила моего присутствия, но я знал, что только я здесь желанный гость, а значит, только на меня устремлены ее взгляды. Ее резкий поворот в мою сторону не был неожиданностью, но все же немного испугал меня. Вопросы тирадой сыпались с ее уст, а после безудержный, сумасшедший смех следовал за ними. Говорить с ней совершенно не хотелось, поэтому я запихнул несколько купюр в одну из складок ее вывалившегося живота, а затем ушел. Спускаясь по лестнице, я увидел в зеркале себя, но только поднимающегося вверх. «Когда же это было? всматриваясь себе в глаза, недоумевал я. Сегодня ли или в прошлый раз, а, может быть, в следующий?»
Уличная серость сменилась белоснежной коркой снега и падающими снежинками. Было холодно, но приятно. Приятно оттого, что после долго времяпрепровождения в душной и дымной комнате, я наконец-то смог вдохнуть относительно свежего, прохладного воздуха. Закуренная сигарета обжигала кончик носа и подбородок. В момент, когда еще недотлевший уголек падал к ногам, он пискливо шипел, соприкасаясь с влажной кашицей из воды и снега. Приятно покалывало кожу снежинками, падающими с небес.
Надо идти. Но куда идти, зачем идти? Зачем идти, если всюду нет конца, нет конечной точки, которая бы смогла определить смысл существования, чтобы раскрыть смысл наших терзаний, обусловленных только поиском этого самого конца. Искать тупик, чтобы просто его найти? чтобы, найдя его, мы смогли гордиться тем, что поиск завершен. Смысла от этого все равно никакого только пустота, заполняющая те части вселенной, среди которой бродят наши тела, в которых не хватает эфирного вещества, именуемого смыслом. Легко найти себе смысл существования, но не так-то просто его оправдать
Перебирая ногами по асфальту, я пытался осознать, что же происходило всего десятки минут назад, что же такого могло войти в мое подсознание, если так резко простая осенняя хандра сменилась всеобщим зимним застоем стагнацией не только меня, но и всего вокруг. Как бы красиво смотрелась «Лунная ночь на Днепре» в этом маленьком тусклом уголке нише, в перспективу заволакивающей взгляд. Я бы мог раствориться в ней, если бы хоть раз увидел это чудо, сошедшее с кисти мастера, в первозданном виде, я бы стал краской для такого «света», где глаза от любования слепнут, а ноги прорастают внутрь деревянных половиц, подобно лозам. Стена, загораживающая объемность этой перспективы, а я, я готов раздирать ногти в клочья и бетон в кровяную пыль только чтобы насладиться Днепром в лунном свете бесконечных полей и темной воды, стекающей с индигового неба, как бы низвергающего воды в каньоны степей
Людей на улице было мало, но в каждом проходящем мимо субъекте я видел до боли знакомые черты, напоминающие кого-то. У них у всех не было определенного характера, не было определенных черт, но с каждой знакомой морщинкой, с каждой знакомой складочкой губ я убеждался все больше и больше, что это всё одни и те же лица, смотрящие не на меня, а сквозь меня, давая мне усомниться в своем существовании, в способности снести любые невзгоды, уничтожая себя на пути к совершенству и безразличию ко всему. Я вспомнил, что видел это лицо в своих воспоминаниях, расплывающееся в комнатном мареве. Теперь я точно понял, что все воспоминания ложь, все то, что я тогда видел, неправда; и теперь по-новому осознавая воспоминания, я видел настоящее прошлое, вот только кто может подтвердить, что и это прошлое реально.
Я точно знаю, что она существовала, и то, что я любил ее (какое-то незнакомое, давно забытое чувство, наверное), любил больше жизни любил любил исподтишка, не показывая ей своих чувств (а, может быть, тогда-то все и началось?), но только любуясь, боясь притронуться рукой, боясь заговорить, тем самым осквернив ее чистоту, ее первозданность, заложенную природой, красоту богини и грацию Венеры. Я не умел слушать ее слов, не умел слышать, вникать в суть слетавших с уст речей, беззвучная Венера, не умевшая говорить, не умевшая смеяться, смотреть на меня, лаская гипсовым взглядом, застывшим в янтаре веков, растраченных мной впустую; о, как я мечтал смотреть на нее. Только в минуты отчаяния и горести заблудшей души, как я мечтал увидеть ее мягкий подбородок с ямочкой по центру, ассиметричные плечи: левое вздымалось немного выше, чем правое, я видел это, когда наблюдал за ее походкой сзади, плетясь подобно лисьему хвосту, покорно следующему за своей рыжеволосой хозяйкой. Все это в прошлом, но сейчас, сейчас я помню ее взгляд, это он мерещится мне всюду. Теперь неважно какое было прошлое, я вопреки всему могу отчетливо видеть ее лицо, которое пустыми зрачками бесцельно ищет свое счастье. Но это счастье заключалось, конечно, не во мне. А ее ли это лицо? Почему бы моему мозгу опять не нарваться на злосчастную ошибку, давая понять, что это ее черты в лицах проходящих? У них нет лиц! Они безлики! Только выдумывая череду несвязанных видений и образов, я вновь натыкаюсь на давно позабытую жизнь. Точно, я уже видел все это! Это все, черт возьми, было! все проходило сквозь меня! я видел эти шаги, себя в зеркалах, в тумане, в забытье и глаза, обои, стены, джин и запахи (кратковременная отрезвляющая пауза настигла перипетию несуразных тошнотворных запахов и плача детских грез. Успокоение) Я любил ее, если она, конечно, существовала, существовала здесь, во мне Но меня не было в ее повседневной жизни, увлеченной простыми истинами и детским смехом, пробирающимся сквозь толщу слез, обид и фривольности. Она существовала в моем мире, где я для нее не существовал. Какая ирония.