Пес видимо узнал меня, и теперь преспокойно гулял вокруг меня, временами кладя мне на грязные колени лапу, надеясь напрасно, что я протяну ему свою открытую ладонь. Кот, переставая вычесывать себя розовой мышцей, время от времени смотрел на меня, но делал вид, как мать, что смотрит куда-то вбок, дабы не встречаться взглядами. Журчание, которое источало его тело, я слышал даже отсюда, вибрации тела доходили до всего меня: до моего надутого живота, мочек ушей, потухших глаз, которые не могли преодолеть тряски и начинали видеть картинку расплывчатой вязкой массой. Сначала я думал, что пес просто рад видеть меня, или, быть может, хотя бы рад новому знакомству, не узнавая до конца я слишком сильно постарел и изменился с того момента, когда я его хоронил (я все же четко помнил, как клал его в яму на том самом кладбище, когда был еще ребенком, прощаясь с ним); видя меня совсем другим существом: слепым и глухим к чужим мольбам, я слишком много раз умирал, чтобы сохранить запах тела таким, каким оно был еще тогда, в отрочестве, оказалось, что его желание трогать меня своей холодной лапой, прикасаться проплешинами, упираться головой в мое бедро было ни чем иным, как почтальонским желанием доставить до меня смысл его желания показать письмо, лежащее на столе, достучаться до меня этими грубыми насмешками над человеческим понятием ласки и привязанности.
Я взял письмо в руки, как этого хотел пес, теперь же не только прекративший всякое нежное насилие надо мной, но и смотрящий на меня, словно говорящий: «А теперь читай, смерд! Я хочу, чтобы ты прочел это». В глазах родителей виделись похожие замашки, но все же более мягкие, обусловленные все-таки как-никак нашим родством, появившимся тогда, когда я вылез из матери.
Ты должен это прочитать. Пес ведь не просто так на тебя смотрит преданными глазами, бессловесно твердили они в унисон, а потом рассмеялись. Хотя этого, кажется, не было наверное, показалось.
На листке были выведены различные закорючки всех разновидностей и витиеватостей, ограниченные только пределами листа, хрупкого, как хрусталь, сыпучего, как сахарный песок. Я не видел полосы, пронизывающие лист вдоль и поперек, за пределы которых ни на миллиметр не выходили закорючки для меня они жили своей жизнью, но только внутри определенных границ.
Мне были непонятны родительские упреки; неприятны были глаза, устремленные в мою сторону не только отцом, матерью и псом, но теперь уже и котом, занесшим ногу за голову, прекратившим свой туалет только для того, чтобы посмотреть на мое бессилие, непонимание и глупость. Мать была расстроена моим поведением: я снова видел себя нашкодившим ребенком в ее глазах, теперь стоящим с опущенной головой в слезах и девчачьем платье, надеясь провалиться под землю, но не всерьез, а только на секундочку, чтобы почувствовать боль, испытанную женщиной, из которой я когда-то с такой же болью вылез; отец, не смущаясь чьего-либо присутствия, думал, смотря на меня: «Почему он такой идиот, неужели это проделки этой женщины, чтобы разозлить меня? или он просто такой, не может понять, что нужно просто взять и прочитать то, что написано на листе?» Пес ничего не думал, его песочного цвета глаза преданно смотрели на меня, теперь уже по-настоящему признав меня, не по запаху, не по виду, но сердцем, которое я отдельно хоронил, преждевременно вырезав из его груди. Пес, конечно, узнал те кончики пальцев, аккуратно вытаскивавшие его алую мышцу, не ради развлечения, не ради хвастовства или насмешки, но ради идеи: похоронить самую лучшую часть животного, самую сильную и самую важную с особыми почестями. У глупого кота свистело в голове, а задранная кверху нога стала похожа на скипетр, который он обхватил двумя лапами, чертов монарх, коронованный принц.
Пес лизнул другую сторону листа, заднюю, будто намекая мне на что-то. Развернув бумажку, я увидел знакомые буквы, но разобрать их смог не сразу. Длинный текст, полный исправлений, черточек, похожих на брови рисованных детских рисунков, клякс и заштрихованных слов. Заглавные буквы некоторых слов были переписаны.
Я стал читать:
«Чудесное прошлое было у нас · И не менее чудесное будущее должно было быть впереди · Только мне уже нет, да и, честно-то говоря, никогда не было никакого дела до всего этого · А я просто хотел быть свободен от всего · И время это что-то ужасное, что-то немыслимое, отвратительное, ведь именно из-за его нехватки я так и не смог по-настоящему пожить и сделать хотя бы что-нибудь из того, что планировал в далеком-далеком детстве · Только вот послушай, я ведь правда хотел, чтобы ты любил меня · О да, и чтобы твоя мать любила меня так, как я любил вас двоих · Что же пошло не так, сынок, почему все было как-то иначе · Как же трудно было нести эту ношу одному · И еще труднее скрывать о вас, что это за ноша · Только теперь я могу сказать · И на самом деле я много раз пытался, но вот так всегда: как только пытаешься сделать шаг нечто сковывает горло, словно уничтожает изнутри, не давая возможности нарушить зыбкую гармонию · Рок, над нашей семьей повис рок · Едва ли у нас получится из него выбраться, и, как видишь, мы до сих пор сидим здесь и ждем избавления · Вопросы без ответов тебе придется к этому привыкнуть, сынок · О, как бы мне хотелось все тебе рассказать, но я не могу, просто не могу · Только одно могу тебе сказать: ты должен прислушаться к себе, не воспринимай все всерьез · И сколько же раз я проклинал себя за то, что произошло с тобой · Случайность, виной всему случайность, но я виновен в какой-то мере тоже, ведь это все-таки я презирал вас с матерью, это все-таки я хотел вашей смерти, не со зла, конечно, нет, но по причине, которую вам не дано никоим образом понять, да и ни кому-либо еще · Видишь, вы здесь совершенно ни при чем · О как же я виноват · Больше всех других · О, как же мне объяснить · Да, я любил себя больше, чем вас, больше, чем кого-либо, но это не значит, что я был к вам равнодушен · Ах если бы можно было бы все изменить все исправить, все бы тогда было иначе».
Взглядом абсолютного непонимания смотрел я на отца, выказывая смущение, требуя немедленного разъяснения. Только светлые зайчики, бегающие по ветхим стенам строения, немного радовали меня, мой суровый непонимающий взор, светлые (но для меня все те же: бело-серые краски) палитры разливались за окнами радужными оттенками счастья и благополучия, но в то же время это все немного расстраивало: зная, что рано или поздно отсюда придется уйти, я заранее разочаровывался, печалясь из-за неизбежного. Пес все так же преданно смотрел на меня, боясь, наверное, снова меня потерять, что было неизбежно, но о чем он не знал и даже не догадывался.
Некоторые вещи можно понять, только если смотреть сквозь строк. Прочти еще раз, сухо сказал отец, глядя прямо мне в глаза.
Я подумал, что не помню цвета своих глаз, забыл, но спрашивать у своих визави ни под каким предлогом не собирался. Я прочел еще раз, потом еще раз и еще, вчитываясь в каждое слово, в каждый сумбурный непонятный мне своим символом знак, мимолетно кружащийся по листу и в воздухе запахом ртути и синих чернил, и каждый раз находил для себя все новые и новые отвлеченные, сокрытые помыслы. Бо́льшей частью додумывая их сам, я уже не совершенно запутался: что хотел донести до меня мужчина, сидящий напротив? или все написанное уже сугубо мои догадки, спровоцированные чем-то внутри меня? Я знал, что даже если это то, что я сам сейчас выдумал, то все равно это, уже в какой-то мере, реальность в моей голове, для меня, для моего мира для моего мира это крах, погибель. Но что погибель для одного, то для другого начало чего-то нового.
Я не спал уже много лет, устало сказал я невпопад, думая, что это как-то поможет разбавить серость обстановки позолотой моего риторического вопроса, латунной окантовкой почерка моих небессмысленных слов. Я заранее поставил себе цель не выказывать этим людям никаких чувств, потому что они могли спокойно съесть меня заживо, видя во мне слабость, хоть какую-то малейшую тягу к слабости или простую привязанность видимо для этого и только для этого здесь был пес и кот, не показывал я своих чувств и сейчас, просто потому, что их попросту не было, мне пришлось их убить еще на подступах к гортани, краснотой поедавшую мою шею.
Инверсия не всегда, но очень часто помогает понять смысл недоступных ранее истин, и даже если что-то остается неясным, то стоит задуматься: а проблема, быть может, все-таки не в мире, существующем неведомо сколько времени и циклов подряд, а в самом себе человеке, не способным справиться с собой, смириться, установить простейший контакт, научиться управлять своим телом и выделить из всего этого именно то, что нужно для понимания мира. Конечно, все это истинно только на словах, и так же на словах и остается ветхой правдивостью, но не в нашем ли мире правда выражается в словах? Не посредством ли слов мы можем донести суть своих умозаключений до голов обывателей, не с помощью ли этой хитрой машины безумия мы можем вторгаться, как победители, в неокрепшие души детей, меняя все так, как нам заблагорассудиться, говоря потом, будто бы все так и было, будто бы вся та дрянь, та скверна уже была заложена не нами? Можно сказать, что слово способ умертвить сознание. Но не в критично ужасном ли скрывается блажь, способная перевернуть все то накопленное зло, что оно само же и произвело. Не слово ли будет тем, что спасет нас? Не инверсия ли нам показывает все то, что слово может сделать с человеком, переворачивая смыслы сказанных некогда слов? Инверсия, зачем, спрашивается, о ней столько пустых и ненужных слов, если слово, без поддержки, не может ничего передать, если само слово не может ввергнуть подсознание в то состояние, которого мы от него ждем, так? Неправда! Само слово это о, чудесное слово, совмещающее в себе все то, что может произойти, что уже произошло, что будет и не будет происходить априори здравому смыслу несет в себе все то, что мы попросту не можем вообразить, не можем представить; оно разворачивает не только то самое пресловутое слово, но и само время вспять. Да, действительно, одно лишь слово, способное менять то, что не может даже «всесильный» человек, готово ежесекундно менять наше восприятие мира, менять маленьких куколок, бегающих на нитках по условленным местам только для потому, что уже вычерчены пути, но не сделаны возможные развилки для троп. Поэтому, наверное, и только поэтому слово не просто начерченный на бумаге символ, живущий при некотором раскладе вещей и сходстве факторов, но живой организм, воплощение не только огромного, нескончаемого, безграничного смысла в маленькой фразе, но и жизнь, заключенная в наших движениях, мановениях рук, шажках ног, воплощениях мысли, способной различать то, что делают и руки, и ноги, и мозг. Не слово ли способно доставить информацию лучше любого компьютера и почтальона, погрызенного котом? Жизнь как складное решение проблемы вселенского масштаба в маленькой черной фразе, висящей за витриной магазина над товаром с маленьким ценником, на котором, к сожалению или к счастью, не начерчено цены.
Сыграй нам с матерью на гитаре, сынок, сказал отец спокойным голосом человека, который не воспринимает ничего извне, думая, что самодостаточность есть высший признак совершенства. Пес все так же преданно смотрел на меня, высовывая изо рта язык, охлаждая и осушая его, а потом снова засовывая, чтобы повторить данный ритуал. Может быть, только для того они и живут, может быть, только в этом заключается цель их существования. Сыграй, хозяин, я очень хочу послушать твои нежно-очерствелые пальцы, сказал пес все отцовским голосом. Кот сидел на своем месте с поднятой кверху ногой. Пульсирующие зрачки его достигали ресниц, а порой и усов, торчащих в разные стороны.
Гитара стояла за стулом, на котором сидел кот, и мне было особое удовольствие невзначай скинуть этот мерзопакостный иступленный пушистый комок, усами режущий мои брюки. Упав, пушистый комок в том же самом положении, в котором и сидел, воткнулся оттопыренной перпендикулярно телу лапой в пол. Гитара была очень старая, ее я моментально вспомнил совместно с лучшими днями детства, которые проживались не днями, но секундами, мгновениями, сулившими мне счастливое будущее; все это только зря обманывало мои надежды в то далекое время. Струны были скверно натянуты, отчего создавалось впечатление мягкости и плавучести металла, но несколько затяжных поворотов бабочек на самой верхушке грифа усмирили непослушные и слишком податливые струны. Внутри деки позвякивала пустая бутылка: маленькая, с плохо завинченной крышкой. Кот отошел от минутного исступления и теперь спокойно восседал на полу, пытаясь вытащить из мохнатой лапы занозу, активно вылизывая себя. Зрачки его заметно сузились и почти пропали, вместо них появились белые бездонные белки, и теперь я совершенно не мог понять, куда смотрит этот комок: на меня ли, или в себя внутрь.