Трое тайских старцев, сосредоточенно созерцавщих бутылку виски у входа на Кхаосан, выглядели как островок покоя и умиротворения, центр циклона. Впрочем, в их мире нет ни циклона, ни бурь. От стаканов со льдом шел пар. Один из аксакалов встретился со мной взглядом. Я невольно улыбнулся в ответ, и мужик, просияв, поднял стакан в жесте приветствия.
На углу замерли столбиками две полосатые кошки. Какие умные мордочки!
Автобус остановился рядом с причалом Тха Тьен. Заплатив два бата престарелой жене Харона, восседающей в будке у пристани, мы взошли на устойчивое судно. Низкие борта, поручни, отнюдь не ублажающие зад сиденья. Люди заходили и располагались, как в обычном рейсовом автобусе.
Паром отчалил. С нами на «ту сторону» отправились несколько женщин и сидящих поодаль от них монахов. Причал, ресторанчик на утопленных в реке сваях, беззаботные люди на берегу исчезли; реальность прикрылась тонкой завесой, растворилась в поглощающих берега сумерках. Река приняла наше намерение и, подхватив, понесла в иное измерение. Она ощущалась совершенно живой и бурлила невидимым в темноте пламенем воды. Иногда я замечал плывущие по волнам растения. На другой стороне изящным силуэтом фантастического звездолета соединяла небеса с землей пагода Ват Аруна. Река билась о берег с отчаянной силой, желая выплеснуть всю себя в это близкое, готовое впитать ее без остатка небо. Паром пересек реку и уткнулся в причал. Пронеслась мысль, что мы покинули мир живых.
Ну что, Марс, сказал Пим. Велком! Ты в Тхонбури, третьем после Сукхотхаи и Аютхаи королевстве.
Из мрака проступали призрачные очертания главного храма монастыря. Его неуловимая, проникающая внутрь аура, в которой мгновенно, как мухи в паутине, зависали мысли и чувства, усилила состояние необъяснимой тянущей тревоги. Тревога переросла в страх: мы стояли перед входом. Как и в храме Чоллапатхан я почувствовал границу. За секунду страх достиг неимоверных высот, что-то внутри было готово закричать, завыть, упасть и сжаться. При этом голос, внутренний свидетель, мягко тронул за плечо. Почему он говорил со мной по-английски? You went this far. Will you stop here? No, fucking way!12
Я переступил порог, и морок растворился.
Мы вошли на жилую территорию через калитку, пересекли лабиринты внутренних двориков, охраняемых кронами гигантских деревьев и молчаливыми серьезными собаками, и оказались в тихом закутке, спрятавшемся в самом сердце монастыря. Первыми я заметил каменные чаны с водой. Рыбы в них, погруженные в суровый анабиоз или в глубокую медитацию, лениво обмахивались плавниками.
Здесь располагались входы в монашеские кельи. Мой провожатый открыл одну из дверей и пропустил меня внутрь. В предбаннике было светло и чисто. Слева от входа песочного цвета церемониальные зонтики, опахала и прочие ритуальные предметы. Справа маячила дверь уборной, которую тайцы называют хонг-наам, «водная комната».
Будешь в тайском доме первым делом поклонись Будде, наставил монах, как только мы вошли.
Позолоченная скульптура Будды на трехъярусном алтаре сияла, излучая тепло и согревая сердце мягким, необжигающим огнем. Я совершил троекратный глубокий ваи13, то бишь поклонился, касаясь коленями, головой и руками пола. Изучающее меня пространство распустилось лучащейся принимающей улыбкой.
Осчастливив Пима, я наконец огляделся. Размеры кельи ломали представления о скромной монашеской обители: высокий потолок, стол, заваленный всякой всячиной: я отметил открытую пачку Nescafe, полную пакетиков «три в одном», электрический чайник, пачку с чипсами из рыбной пасты, китайские палочки. В углу притаился холодильник. Когда Пим доставал из него охлажденную бутылку воды, мой страждущий взгляд обнаружил, что он искушающе набит едой. Я вспомнил, что монахи не едят после полудня.
Комната Пима включала в себя отгороженную каморку, которую он, уходя, запирал на ключ. Там, в святая святых, обретались телевизор, стереосистема и матрас на полу.
Пахло чистотой, деревом и особенным уютом неизвестности, словно ты в тумане потерял утомивших спутников, остановился и понял, что можно побыть наедине с собой в состоянии спокойствия и медленно накапливающейся сосредоточенной силы. «Я проснулся нигде, тихо сижу, улыбаюсь себе»14.
Последним впечатлением дня стал туалет, ⠀или хонг-наам, в углу предбанника. Внутри два сосуда: большой каменный куб с водой для ванны и меньший для туалета. Сидячий горшок на возвышающемся постаменте представлял собой яркий пример туалета «в восточном стиле». Вторая тайная сутра о тайской культуре для вразумления пахучих варваров-фарангов гласила: «Вернувшись с улицы прими душ!»
Ложась спать, Пим, ничтоже сумняшеся, указал на мое спальное место, дощатый пол. Тело обрадовалось отдыху на теплых уютных досках. Я подумал об открытом космосе монастыря Чоллапатхан. По спине пробежали мурашки. Только не там! Я все понимаю про ложную личность, но быть потерянной, раздавленной бесконечностью букашкой? Искусство дао быть совершенной букашкой прекрасно. Но не сейчас. О, пожалуйста, не сейчас! Здесь я мог собрать себя и подумать. А там, в лесном портале в Бесконечность, непреодолимая пустота не оставила бы мне шанса. Меня бы затянуло в нее: исчез бы в пространственно-временной дыре. Удостоверившись, что я все еще не букашка и, возможно, даже звучу гордо (эту мысль кто-то промяукал в моей голове таким тоненьким и жалким голосочком, что вопрос гордости-гордыни тут же снялся, безжалостно обсмеяв себя), я немного успокоился.
Тихо шуршал вентилятор, мой хозяин смотрел за стенкой по телевизору проповеди буддийских учителей. Вентилятор не разгонял вязкую жару. Ум вяло требовал создать хоть завалящую иллюзию контроля над ситуацией; лениво порождал пункты плана: «Останусь здесь, буду неспешно учить тайский, знакомиться с новыми людьми, с культурой страны. Надо прорваться. Жить, не ожидая ничего».
Я лежал в полутьме; из-под двери в царство затухающего сознания пробивался луч света дхармы15. Откуда-то извне доносились звуки смеха и песен. Свернувшись в мягком коконе, сотканном из частиц света, сознание все больше высвобождалось из невидимых липких нитей страха, паутины беспокойных дум. Иногда мысли восставали и, отчаянно цепляясь друг за друга, пытались воссоздать некое подобие постоянства, но, снова и снова обнаруживая свою фантомную природу, саморастворялись. Паникуя, ум пытался заполнить зияющую пустоту, но эмоциональные и интеллектуальные конвульсии не выживали в безмятежной улыбке великой пустоты16.
Ум и сознание были захвачены серебряным светом спонтанной медитации. Я приготовился слиться с этим светом, но голос в голове настойчиво занудел: «Отпусти сансару. Два года, дай себе всего два года, и сансара умрет в тебе. Индия взяла с тебя выкуп, но Индия включила механизм, который похерит программы страдания». Я догадался, что эти программы записаны в моем теле. Красная таблетка долбаного Морфея. Шевельнулось сомнение: «Неужели все так просто?» В ответ включился уже знакомый мне процесс: однажды подобное происходило в Бодхгае. Тем вечером, в начале курса медитации, жизнь прокрутили на невиданной скорости перед моими глазами. То же самое началось сейчас.
Глава 2.
На полу кельи: прыжок в прошлое
Я нашел правильное, здоровое, полное силы и ясности ядро, сердце Себя. Сомнений не осталось. Lets go! Пол превратился в стартовую площадку и, придав необходимое ускорение, телепортировал меня в Петербург, в момент первого возвращения из Индии.
Смотри, дорога к келье началась с твоей первой поездки в Индию. Она немилосердно перепрошила тебя, решительно сорвала маску, которую ты привык принимать за себя настоящего.
Могильные камни Петербурга: реальность пьет, курит и пристает
Все началось с фотографии, которую друзья заботливо подсунули мне вскоре после того, как я, возвращаясь из Индии, сошел с самолета в Москве. Ну надо же ввести парня в курс дела. На фотке моя бесконечно бывшая, почти экс-вайф, живописно позировала у подсвеченных закатом скал. Поодаль, но бесконечно рядом с ней маячил мой приятель; когда-то мы жили в одной общажной комнате. Между ними витало видное невооруженным глазом облако притяжения. Я глубоко вздохнул. Прими. Признайся, ты ушел первым, не она. Ты уехал! Введя в курс, заботливые друзья посадили меня на поезд «Афанасий Никитин» в Питер.
Сутки назад тело дышало сладострастным, ласкающим воздухом осенней Калькутты. Теперь же я ступал по замороженному асфальту Питера, по безжизненно пустым улицам. Никто не кричал «Ча, ча, гарм ча-а»17, не лез знакомиться, не таращился черными глазами из-за куста. Где здесь жизнь? Каменные дома на Васильевском нависали, как сосульки-убийцы. В общаге меня встретила одинокая, эмоционально выпотрошенная комната. Мир, однако, поспешил утешить как мог: ко мне подселили географа. Как говорили, слыша пьяный дебош наверху, циничные братья-восточники: «Географ он и в Африке географ». Я порывался затеять разговор с типа женой (штамп-то в паспорте еще красовался), но ей приспичило кормить загадочного говоруна18 есть такой питерский тип, годами тусовавшегося вокруг. Выяснения отношений отложились. Надежды на то, что сердца вспомнят и расцветут любовью, самопохерились. Марс, оставь.
Через считаные дни я нашел в почтовом ящике общаги письма от первой любови, у которой стремительно разваливался брак. Сердце откликнулось на ее многообещающие слова: «Учти, я пью, курю и пристаю». Я написал ответ, который ей радостно передал муж. М-да Мы встретились у входа в публичку и, обвеваемые снегопадом, шли пешком до общаги. Денег не было. Были безумная и глубокая, как Вселенная, встреча губ и надежда, что все вернулось. Куда, блин, куда сплавить ехидного муда географа? Вернуть прошлое, построить с ней новое мысли метались, как сумасшедшие, срывая и без того хлипковатую крышу. Впрочем, крыша удержалась, подруга из прошлого исчезла так же стремительно, как и появилась: упорхнула разбираться с мужем и прочей жизненной хренью.
Однако Вселенная явно не хотела, чтобы я скучал. Мне пришлось работать по малярке. Однажды вечером, когда я, надышавшись краски, лежал на кровати, ослабев от стенодолбли, дверь комнаты почти вынесли. В темную комнату решительно ворвалась коротко стриженная девушка среднего роста в выгодно демонстрировавших стройные ноги коротких шортах. С размаху плюхнувшись задом на край кровати, она заговорила. Мозг задымился. Даша, студентка подготовительного отделения и рьяная последовательница Карлоса Кастанеды, поведала мне обо всем одним длинным, бьющим из нее ключом, толстовским (если бы Лев Николаевич объелся мухоморов!) предложением: «Я-с-подготовительного-отделения-Кастанеда-мне-нравится-сталкинг-а-ты-только-из-Индии-ты-крутой-чувак-хочешь-познакомиться?»
Познакомились. Прекрасная Даша стала приходить. Она готовила вкусные лепешки, а потом написала курсовую, на титульном листе которой большими буквами гордо вывела: «Кафедра КУЛЬТ УРОЛОГИИ». Не припоминаю, когда я заказывал упоротый сюр in my fucking life.
Малярка, эдакий привет, эскапада из прошлого, когда я, пролетев в универ, учился полгода в пэтэушке на Пионерской, пожирала десять-двенадцать часов в день. Физически я уставал до невменяемости: однажды тупо взирал на выключатель, думая: «Фак Что с этой штукой делать-то надо?» При этом заработанных денег хватало только на еду. Когда я уже решил апеллировать к сакраментальной мудрости «настоящий архат не бывает богат», два уезжавших коллеги-индолога, оба Саши, отвалили с барских плеч покидаемые ими работы. Я стал преподавать санскрит в гуманитарном университете и переводить факсы представителю консалтинговой компании⠀ мистеру Дхоккару. Дхоккар, а с ним карма свела нас на целых три года, кормил меня жареными цыплятами и поил колой, щедро разбавляя ее виски. Оправдывая английскую поговорку «Indian job19 is a hell» платил пятьдесят долларов в месяц за частичную занятость. Да, фигня. Это же в удовольствие.
Однако, когда Дхоккар переставал донимать своими факсами, я возвращался темными снежными вечерами в одинокую комнату (сбежал даже географ!), изо всех сил выдыхая рвущееся изнутри отчаяние и тысячи вцепившихся в сердце когтей. Пустоте улиц вторила опустошенность внутри; я глушил ее темным пивом по пути от метро «Василеостровская» до Пятой линии Малого проспекта.
Месяцы летели, отчаяние уходило, я чувствовал себя спокойнее. Завязавшийся зимой нежный бутончик повторно встреченной любви пышно расцвел ощутимо и физически, только чтобы при первом же дуновении ветра скоропостижно засохнуть. Розы завяли решительно и навсегда: из-за мелочи безжалостная подруга выпроводила меня ночью. Тащиться домой пришлось несколько часов. «Ну тебя в зад», подумал я не без горечи. Горечь, правда, не могла прожечь наращенной брони бесчувствия.
Из общежития, в котором прошли все 90-е, я перебрался в квартирку на восточной окраине Питера. В довесок привязались, проникнув в сумки, тараканы и культурологическая Даша. Несмотря на последних, я стал по кусочку собирать себя. Как у алкоголика из анекдота, который нашел припрятанную за бачком унитаза чекушку водки и бычок, жизнь стала налаживаться. Я заставлял себя работать над переводами по двенадцать-пятнадцать часов в сутки. Хотелось найти потерянную в Индии голову и перестать улетать. Короче, get my feet back on the ground20.
Двухтысячный год все расставил по местам. Появилось несколько работ, в кои-то веки денег стало хватать. Я возобновил занятия кунг-фу, ежился21 и прекрасно ощущал свое тело. Все шло хорошо и правильно, безумие и хаос мира оставили меня в покое. Просто шик, если бы не пронзавший до костей холод. Холод могильных камней. Что бы ни происходило, я не мог избавиться от ощущения, что Питер, который я знал, исчез.
Меня окружали те же люди мы встречались с ними, разговаривали, с кем-то пили, «говорили о мирах», смеялись. Однако теплота и чувство смысла исчезли, оставив зияющую пустоту. Индия неумолимо похерила эту действительность небрежным обесценивающим жестом. Ее пронзительный свет опустошил этот теплый мир, превратив его в некрополь. Я не встречал более друзей. Я ходил по кладбищу и читал на надгробьях имена из прошлого и скорее обрадовался бы, чем удивился, найдя на одном из камней свое имя.
Произошло и нечто более фатальное: я потерял предвкушение неминуемой встречи с чудом. Чудо, переживание, которое заставляло бессмысленно прыгать с трамвая на трамвай, часами бродить по ночным паркам и питерским улицам в попытке поймать нечто неуловимое. Что ты такое? Куда ты ушло? Неужели это Ты, к которой я всегда шел? Ушедшее чувство оставило незаметную, почти не причиняющую боли пустоту. Она стала частью реальности, которая вслушивалась в меня или, может, хотела, чтобы я вслушался в нее.
Последний год жизни в Питере я провел в сети нехило долбанутых отношений, сотканных из болезненной влюбленности, зависимости и умелых манипуляций. Странное, буквально содранное со страниц Мураками приключение. Долгие бессонные ночи этих эзотерических эскапад, перемежавшихся игрой на гитаре с глубоко ранящими, срывающими кожу песнями, сеансами оборотничества, внезапно возникающими стигматами и незащищенным сексом (если, конечно, не считать контрацептивом громкие вопли матом клянусь, помогает!) эта постоянная жизнь on the whiteheat22 истощила меня и заставила сомневаться в собственном рассудке. Я выпал в осадок, измученный осознанием собственной глупости и бесполезности. Кладбище перестало быть видением. Просыпаясь среди ледяных могильных камней, я натягивал одеяло, чтобы не видеть их. Конечность этого мира стала обескураживающе очевидной уже в тридцать лет. Я ничего не знал про «кризис среднего возраста», да и не поверил бы, что это может быть применимо ко мне.