Шли дни и ночи, всё это порядком надоело: днём работа, ночью сиди, трясись
Чтоб она
Как раз в то время, когда люди, уставшие и издёрганные, уснули глубоким сном, река ожила, рельса загудела.
Ну, пошло, охнуло вокруг.
Пожарник с бестолковой лихорадочностью садил в рельс.
Казалось, он собрался поднять даже мёртвых.
Чтоб тебе лопнуть, гремишь, как полоумный.
Повскакали все. Кто что схватил и на дорогу. Здесь уже, что делать, понять невозможно: кто бежал туда, кто сюда, коровы, свиньи собаки, люди. Всё это кричит, мычит, пищит, лает, толкается, шарахается по сторонам, падает, снова встаёт
Неожиданно всё это покрыл жуткий глухой гром. Свиньи и те на миг оборвали свой истошный визг.
Было ясно: что-то случилось. С визгом «Лёд», Ханафеев, живший на самом берегу, обезумевший от чего-то, возможно, действительно страшного, пронёсся мимо онемевших людей к двухэтажной школе в центре посёлка.
Стало не до коров и прочего. Бабы, похватав своих ребят, с воями и причитаниями кинулись в темноте за начальством. Мы с мамой и сестрой вышли из дома чуть позже и попали в живой поток несущейся массы. Над деревней бушевала стихия.
Без паники, дети, без паники, успокаивала нас мама.
Оставшиеся до школы двести-триста метров мама несла меня уже по колено в воде на руках. Я хоть и болел (надо же было перед самым наводнением заболеть), мигом сориентировался. Как только ступил на твёрдый пол школы, побежал по ступенькам на второй этаж, а там на крышу. Света не было, вся школа кипела бог знает кем. Я имел свою цель, отбиваясь и протискиваясь, направлялся туда, куда мне было сейчас очень надо
На крыше было уже много мальчишек. Здесь же был и Ханафеев.
Да, не сладкая у вас здеся житуха, сопляки. Хреновина получилась он всё ещё сидел в одних подштанниках и майке, что-то из верхней одежды держал в руках.
Он один из всех видел, что произошло. А произошло то, чего отродясь в здешних местах не случалось.
Я из дому а она на меня, будь она проклята, льдина, Ханафеев скользил дрожащими коленками на скользкой, обросшей мхом крыше, всматривался туда, откуда только что бежал. Дома-то нет, что ли?..
Я не обращал уже на него внимания, слишком страшное творилось внизу. У самой школы, внутри её, стоял плач, мат и вопли.
Серёга, да где ж ты, мой родименький? выла во всё горло Томка, жена пекаря. Был же тут Утонул, утонул, бабоньки, и их. Бросилась, видно, в прибывавшую воду.
Я оглянулся.
Серёга её сидел рядом со мной и орал во всё горло:
Здеся я, мамка! Чё орёшь, как ударенная?
Услышав среди шума и грохота своего сына, тётка обозвала его от радости матерными словами.
Тот, кто успел добраться к школе, был печально счастлив. Школа была высокая, стояла на бугре, где когда-то давно поселился первый поселенец этих мест.
Вокруг ходила смерть. Животных уже слышно не было. Их смыл первый вал. За валом воды пошёл выползший из берегов лёд. Он сплошной стеной понёсся по деревне. Трещали под его натиском и падали кое-где сохранившиеся и светящиеся ещё столбы с фонарями, дома
Прошло несколько часов. Вода прибывала. По-прежнему было темно и холодно. Все ждали рассвета. Я уже продрог, несмотря на то что заботами мамы был одет неплохо и доставлен сюда сухим.
Когда относительно утихли треск льда и стенания людей, в ночи над деревней раздался тонкий дребезжащий старушечий голос. Кто-то пел.
Аллилуйя и ещё малопонятные издалека слова.
Голос принадлежал бабушке Нюре. Не знаю, как у остальных, у меня на голове начали шевелиться волосы.
Её жуткая песня длинно неслась над всем, что было подо мной. А подо мной были вода и лёд.
Слухи уже пошли, что деревни нет, что её снесли льды. Так где же, думал я, эта баба Нюра? На льдине плывёт, что ли? Её окликнули. Ответа не последовало, и её песни тоже. Только донеслось: «Рятуйте», это был голос её деда. И всё.
Утонули, царствие им небесное, отмаялись, сердечные.
Замолчал, наконец, и горемычный пожарник, добавляющий паники своим обезумевшим рельсом.
Я, как мне казалось, прикрыл слипающиеся веки, а когда пробудился светало. Деревни не было. Насколько можно было рассмотреть всё было бело. Всё пространство было заполнено льдами. Только около самой школы стояли несколько домов, в том числе наш. Отец остался дома спасал от воды метеорологические приборы, а потом уже было поздно эвакуироваться.
* * *
Вот он, за трубой сидит. А ну, давай к народу, «начальство», зло произнесла мужичья лохматая голова, появившаяся из слухового окна крыши.
Я оглянулся. За моей спиной около кирпичной трубы действительно по-прежнему сидел Ханафеев. На нём были кальсоны, пальто и всё.
Идите вы к хренам собачьим, народ. Пойло вы свиное, не народ.
Потом говорить будешь. Давай сюда, не то живо снимем. Народ ждёт.
Да уж иду, чтоб оно всё провалилось, выругался Ханафеев и с большим нежеланием отправился к народу, ступая по скользким доскам крыши голыми ступнями. Пшёл вон, народ, пнул он подвернувшегося под ногу паренька.
За Ханафеевым спустился в здание школы и я. Нашёл своих.
Попил из китайского термоса чаю, съел пирог.
Что там, сынок?
Плохо, деревню снесло, мама.
А наш дом?
Наш цел, только крыша одна торчит, а так на месте.
Ох ты, Господи, вздохнула она, что же это делается такое? Как здоровье? Потрогала она лоб холодной рукой.
Нормально.
Что мне оставалось говорить? Всё равно лечиться нечем.
Ну-ну, давай крепись. Большой уж.
Меж тем мужики заволокли беспомощное «начальство» в спортзал, раздвинули в центре место, посадили Ханафеева за стол. У стола стояли дед Михайло и бывший бригадир Иван Колосов. Кругом галдели, особенно бабы.
Ишь ты, и портки дома оставил, про план со страха теперь уж не вспоминаешь?
Вон он его план, вместе со льдами уплыл.
Цыц, бабы, Колосов опустил кулак на стол.
Стояли все, кроме Ханафеева.
Не о том говорить надо. Что делать будем? Вон она, вода всё прёт, уж и крыльцо вот-вот скроет. Каждый час вон, он показал на деда Михайла, отметку переносит. Слава богу лёд встал. Пить нечего, есть нечего, дети и старики.
В едва затихшем зале снова заголосили сначала бабы, а за ними и дети.
Чё орёте? Правильно Ванька говорит: вспухнем с голоду, ежели все не перетонем, как котята, Ханафеев для речи встал со стула.
Эт что с ним? Срам потерял, ой, бабоньки. Ширинку хоть застегни, тыкали в него бабы, кто поближе.
Эт я вот что говорю, не обращая внимания на баб, продолжал Ханафеев. Сидел на крыше от страха, думаете? Я, может, о спасении вашем думал, как народу помочь. Вон, дед Михайло лодку где-то добыл. Вот я и придумал, пока не затопило переправить народ до сопок на ней.
Ты что, очумел? Лодчонка двоих возьмёт, до сопок с полкилометра, да вода какая, да лёд прёт, а нас сколя?
Что, не пойдёт? Тогда пусть Ванька переправит меня, я по сопкам мигом махну в город, к начальству, пусть спасают
Слушай, Иван пусти-ка меня, я ему в морду свисну, сволочь. Ишь ты, на сопки ему? А то тебе не понятно ли, что вокруг тех сопок то же самое. До городу шестьдесят километров. Смыться хочешь? это наш сосед, дядя Лёня, лез с кулаками к Ханафееву.
Ханафеев даже сейчас не мог понять, что он здесь лишний, что нет в нём, кроме гонору, самого главного. Нет хребта. Он не знал местных условий, был пришлым. Но даже и не в этом его беда, его вина в его тупости и чёрствости, о которых сам он не подозревал. Он считал себя умным, энергичным, принципиальным руководителем. На нашу беду, так считали и его начальники. План по заготовке леса выполняли стабильно, были не худшие в районе.
Куда же его принципы подевались? Он сел на стол, плюнул на пол: «Сдыхайте вы все Всё вам не так».
Не кипятись, Христофор. Куда пойдёшь? До горы-то добраться, может, и можно, это ты прав, негромким уверенным голосом начал Иван. Но до города не дойти.
Телефон бы, Иван.
Али рацию.
Телефон? Рацию? Иван сам зло заорал. Пошли, мужики, где баб поменьше. Хоть покурить да поразмыслить без ихнего визгу.
Уже совсем рассвело. Вода прибывать перестала. С крыши я уточнил обстановку: дома снесены не все, то там, то здесь из-за нагромождённых торосов льда виднелись редкие чёрные крыши. Стоял лёд, стояли на месте и крыши, казалось, они не принадлежат домам, а просто лежат поверх льдов.
Барак бабы Нюры стоял. Они с дедом вовсе и не утонули, сидели вдвоём на крыше барака и держали корову за рога, а вокруг вода до конька крыши и льды. Несколько храбрецов по льдинам в лодке добрались до них, хотели снять, да где там, бесполезно, от коровы их было не оторвать.
В унынии и вынужденном безделье проходил первый день. Каждый ел, что прихватил, если прихватил, хуже было с питьевой водой.
К вечеру вода в реке не прибыла.
Давайте, детки, прилягте здесь, вот и место свободное, упрашивала мама нас с сестрой.
Она постелила своё пальтишко на пол. От пережитого мы мигом заснули.
Новое утро ничего нового не принесло. Вода в реке не уходила, лёд стоял. Дети плакали, хотели есть, пить. Воды вокруг много. Но пить никто не решался, она была тёмная от ила и с мусором.
Мужики куда-то засобирались, сели в лодку и отправились только им знамо куда. Нашей радости не было границ, когда после долгого отсутствия они вернулись. Оказывается, пекарь вспомнил, что поставил хлеб в пекарне перед случившимся, а сейчас предположил, что его можно взять целым, так как пекарню не снесло льдами, и, по его предположениям, печь не полностью в воде.
Хлеб не успел допечься, вода залила низ печи. Но ели и были довольны таким.
Время томительно тянулось, но лёд и вода не собирались уходить. Огромные ледяные торосы вцепились в деревню, не желая с ней расставаться.
А ну, Мария, говори давай, какая погода будет, когда вода схлынет? Зря, что ли синоптиком работаешь на своей метеостанции?
Знаете, я и сказать ничего не могу. Приборов нет Да и вообще, может, Женя бы, муж, и сказал что, он поопытней меня, да вот сама не знаю жив ли. Дома остался.
Бабы печально вздохнули, вспомнили, кого ещё нет в школе, кто ещё мог быть во льдах.
Одно я вам скажу, мама или решила успокоить, обнадёжить людей, а может, уверена была: Завтра должно быть солнце и тепло, вода уйдёт, потом она добавила: Если этого не случится можете со мной не здороваться.
Кабы завтра хоть, так ладно. Дети-то ревьмя ревут, болеют, есть хотят. Смотри, того и Господу Богу душу кто отдаст.
Ни воды вскипятить, ни обсохнуть. Ладно, если завтра.
Назавтра действительно сошли низкие тучи. Но странное дело как не светило яркое солнце, тепла не было, холодом несло от кругом стоящих льдов.
На третий день к обеду в небе загудел кукурузник. Ханафеев, похожий теперь на одичавшего индейца, влетел первым на крышу и завопил, махая пальто над головой.
Сюда, сюда. Не видите, гибнем. Спасите Силы ему изменили, пальто улетело в воду, сам опустился за трубу.
Самолёт сделал несколько кругов над школой, выбросил уйму спасательных кругов, совершенно бесполезных, не причинивших никому вреда, и улетел.
Так окончился третий день. Стихия не отступала. На следующее утро прилетел вертолёт, сбросил в реку ниже деревни на место затора взрывчатку.
После взрыва вода медленно сошла. Лёд остался, осел на землю, подмял под себя вcё, что было под ним, почитай полдеревни.
Взрослые оставили детей в школе и двинулись по ледяным торосам и по грязи, достигающей пояса, к предполагаемым местам своих бывших жилищ. Мы с мамой добрались до своего дома. Отец был жив и невредим, находился на чердаке и даже кое-что спас из вещей. Мне под руки попался подаренный на день рождения фотоаппарат «Любитель». Он оказался заряжен. Я вылез на крышу дома и засвидетельствовал последствия наводнения.
Многие лишились крова. Все лишились своего хозяйства, домашнего скота. Как ни странно, Ханафеевская изба оказалась цела. Снесло все постройки, но дом остался и даже не был повреждён. И жена его, переждавшая наводнение на крыше, вся поседевшая, была жива.
До середины лета таял полутораметровый панцирь льда.
Да, мужики, молиться Богу надо, что лёд не пошёл. Сейчас хоть что-то у кого осталось. А двинь-ка голое место от деревни осталось бы, успокаивал односельчан дед Михайло.
Он был прав: и горе, и спасение было в том, что лёд остался. У кого ничего не осталось, не знали, что и делать, с чего начинать. Но жить-то надо. Поплакали, поматерились и приступили строиться.
Сколько было слов сказано, разговоров переговорено. «Живыми останемся ни за что не останемся здесь. Чёртово место» Прошло время, мало кто на другом месте избы свои поставил, в основном на своих, давно приглянувшихся и обжитых местах. Даже Афросинья не двинулась с места.
Что уж, всю жизнь прожила здеся, туто-ка и умирать мне.
Фроська, так ты поедешь со мной? Последний раз спрашиваю.
Нет, Христофор Михайлович, извини. Здесь я уж останусь.
Ну как знаешь, добра же тебе желаю, корове, а ты ерепенишься. Заживём в другом месте не хуже здешнего, уже мечтал оживший Ханафеев.
Фрося и сама не знала, что делать. Ходила к деду Михайлу за советом.
Что делать мне, дед? Надоумь: уехать или остаться?
Дед молчал, думал, что скажешь женщине.
Любишь коли, так поезжай. А то присмотри здеся другого мужика: мужика, конечно, надо тебе, и то верно. Так опять же, ребяток нету у вас. Этот вот, твой Христофор, да простит меня Бог, пусть убирается, житья от него нисколько не стало. А ты ничё бабёнка, справная, можешь ещё и здеся пригодиться. И опять же, родители, царствие им небесное, у тебя здеся схоронены Изменится ли муж твой, будет ли тебе с ним хорошо? Вон он какой. Здесь и миром поможем, сама, что не сможешь. А там что? Обидят и пойти не к кому. Чужой здесь, чужой он и в другом месте будет. Никому нет от него счастья.
Так и уехал Ханафеев, не оставив после себя ничего, кроме зла. Смыла его весна, как навоз с нашей дороги.
Всё бы это было хорошо, как если бы Ханафеевы эти не стоили так дорого.
Советская Нефертити
Накануне дня 8 Марта пополудни я возвращался из командировки. До электрички меня проводил старый однокашник Володя «Фомич», как теперь его величал водитель видавшего виды уазика. День был солнечный. На небе не было ни одной тучки, но северный холодный ветер пробирал сквозь зимнее пальто до самых костей. Конечно, тут было не до разговоров. Я поспешил в вагон. Фомич в машину, на работу.
До отхода электрички оставалось минут пятнадцать. В вагоне пассажиров было немного. Я выбрал место, как мне показалось, наиболее удобное, расположился. До Свердловска было два с половиной часа пути. Было время не только подвести итоги своей командировки, но и наметить план реализации её результатов. Углубился в себя. Оказалось, не так уж и мало успел за эти два дня. Польза делу непременно будет.
Электричка тронулась, мысли мои сбились и возвращаться в прежнее русло почему-то не желали. За окном мелькали последние дома Нижнего Тагила, его улицы, покрытые брусчаткой. К слову, об этой самой брусчатке: мне показалось, она стоит со времён царя Гороха, а оказалось, что это оригинальная доисторическая технология строительства дорог дожила здесь до наших дней и пользуется у местных дорожников большим спросом. Никогда бы не поверил, если бы не видел собственными глазами. Просто невероятно, как могут сосуществовать здесь технический прогресс и вековая отсталость. Булыжная мостовая, надо же.
Город окончился, пошла однообразная сибирская картина: сопки, лес, снег. В вагоне было интересней. Мой взгляд самопроизвольно стал ощупывать таких же пассажиров, сидящих ко мне лицом.
Два рыбака пожилого возраста дремлют, видно, разморило от тепла в вагоне и меховой одежды, делавшей их неестественно полными и неуклюжими. Мужчина с маленькой девочкой. Она совершенно непоседлива, капризничает. А вот противоположная картина. Мама с двумя детьми лет трёх-четырёх с чемоданами. Она смотрит печально в окно. Дети смирно сидят, поджав под себя ножки: спят в самых неудобных позах.