Был бы мой отец счастлив здесь? Ему бы не понравились эти пейзажи. Он любит споры, дискуссии, сцену. Он живет в мире реплик. А в сибирской тайге не с кем вести разговоры. Конечно же, ничто не ограничивает свободу самовыражения. Можно даже завыть, как это сделал финский мельник из романа Арто Паасилинны. Только от криков толку не будет. Когда речь идет о выживании в природных условиях, бунт штука бесполезная. В лесной глуши единственной добродетелью является принятие. Как у стоиков, у лесных животных, а еще лучше у безмолвных камней. Тайга может предложить нам только две вещи: свои богатства, которыми мы так спешим воспользоваться, и свое полное равнодушие. Вот, например, вчера луна сияла, и я сделал запись в дневнике: «Рог цвета слоновой кости наносит раны черному ночному небу». Но ведь луне-то глубоко плевать на эти жалкие литературные потуги!
Вечером дочитал детектив. Ощущения как при выходе из «Макдоналдса»: тошнота и легкое чувство стыда. Четыреста страниц проглочено, чтобы узнать, чем мистер Икс зарезал мистера Игрека: ножом для масла или ножом для колки льда. Бурный сюжет. Все выдержано в стиле полицейских протоколов. Персонажи беспомощны перед лицом непреложных фактов. Обилие деталей маскирует пустоту. Книга, которую забываешь, едва закрыв.
Полночь. Выхожу на прогулку к Байкалу. Хочется снова пережить те чувства, которые я испытал семь лет назад, впервые оказавшись на этом берегу. Мое сердце разрывалось от счастья. Где теперь эта радость, которая мешала мне уснуть? Уют моей избушки притупляет восприятие. Удобства покрывают душу пеплом. Потребовалось всего две недели, чтобы привыкнуть к новому месту. Скоро я буду знать здесь каждую сосну так же хорошо, как знаю каждое кафе на моей улице в Париже. Почувствовать себя своим в каком-либо месте это начало конца.
В сотне шагов от хижины находится сортир, хлипкая дощатая постройка с вырытой в земле ямой. Отправляясь туда, вспоминаю рассказ «Яблоня» Дафны дю Морье: о том, как некий муж замерз в собственном саду, так как его нога застряла в расщелине пня, который остался от яблони, посаженной его покойной ненавистной женой. Представляю, как в 30 °C ниже ноля я падаю и не могу подняться. И умираю здесь, в пятидесяти метрах от дома, глядя на поднимающийся из трубы дымок и слушая траурные залпы трескающегося льда. Устав бороться, испускаю последний вздох со словами: «Какая глупая смерть!» О, все эти люди, потерявшиеся и погибшие, в то время как спасение было так близко!
Расстояние в несколько шагов может оказаться непреодолимым. Куросава снял фильм на эту тему: группа альпинистов замерзает в снежной буре неподалеку от лагеря. Или экспедиция Роберта Скотта на Южный полюс: он сам и все его товарищи погибли, не осилив последние восемнадцать километров, остающиеся до склада с провизией. А вот Свен Гедин, путешествуя по пустыне Такла-Макан, переживает другой опыт: он думает, что потерялся, и готовится к смерти, но неожиданно натыкается на оазис.
2 марта
На юге, в восьмистах метрах от моего жилища, гранитный выступ рассекает заросли деревьев. Шесть лиственниц обрамляют его шишкообразную вершину, возвышающуюся над озером. Снег поблизости усеян следами рыси. С трудом карабкаюсь по заснеженному скалистому склону, проваливаясь в сугробы. Иногда нога соскальзывает в пространство между камнями. Достигнув вершины, созерцаю бескрайнюю, покрытую мраморными венами равнину Байкала. Лесная тишина окутывает все вокруг, и звуки этой тишины не умолкают миллионы лет. Я вернусь сюда. Это место станет моей смотровой площадкой в те дни, когда захочется взглянуть на мир сверху.
Ко мне в гости наведались Саша и Юра рыбаки, с которыми я познакомился в прошлом месяце у Сергея. Следуя традиции, разливаю водку по стаканам. Как хорошо сидеть в тепле и безопасности и делить стол с товарищами. От жаркой печки мы совсем разомлели. Веки тяжелеют в блаженном полусне. Алкоголь согревает желудок. Мысли блуждают, тело расслабляется. Курим, пуская густой дым, и все реже обмениваемся словами. Общаясь с русскими рыбаками и лесничими, я испытываю умиротворение. Такое чувство, что я нашел людей, среди которых мне хотелось бы родиться. Мне нравится, что с ними не нужно прилагать усилий, чтобы поддерживать разговор. Существовать в человеческом мире трудно именно потому, что мы всегда должны иметь что сказать. Не хочется вспоминать об этой безумной жизни в Париже, где нервные и, в сущности, малознакомые люди постоянно вынуждены обмениваться дежурными фразами, вроде «Как дела?» или «Увидимся!».
Не холодно? спрашивает в какой-то момент Саша.
Нормально, отвечаю я.
Много снега?
Много.
Кто-то приходил?
Да, на днях.
Сергей?
Нет, Юра Усов.
Юра Усов?
Да, Юра Усов.
А, тот самый
Угу.
Подобные диалоги читаешь у Жана Жиано в романе «Песнь земли». В самом начале книги человек реки, Антонио, разговаривает с человеком леса, Матело:
Это жизнь, рассуждает Антонио.
Лучше лес, подхватывает Матело.
Дело вкуса, отвечает на это Антонио.
«Меньше говоришь дольше живешь», изрекает в свою очередь Юра. Думаю о Ж.-Ф. Копе, любителе выступить с длинной речью. Кто-то должен наконец объяснить этому горе-политику, что жизнь коротка.
Саша оставляет мне пять литров пива. Вечером неторопливо выпиваю два. Говорят, что это напиток для бедных. Пиво действует как успокоительное, усыпляет рассудок, отнимает всякую способность сопротивляться. Именно из пивного шланга тоталитарные государства тушат социальные пожары. Ницше ненавидел это мерзкое пойло, воплощающее собой «дух тяжести».
Палкой на снегу:
В этом мире мы и краски и кисти.3 марта
Вспоминаю о том, как пешком шел через Гималаи, пересекал на лошади горные степи Тянь-Шаня, а на велосипеде, три года назад, пустыню Устюрт. Эта неописуемая радость, когда оставлен позади опасный перевал. Эта хищная страсть наматывать километры. Это безумное желание во что бы то ни стало мчаться вперед. Иногда, в состоянии, граничащем с одержимостью, я доводил себя до полного изнеможения. В пустыне Гоби, останавливаясь на ночлег, я буквально валился с ног от усталости, но на следующее утро, едва открыв глаза, снова как на автопилоте отправлялся в путь. В ту пору я играл в волка, а сейчас превращаюсь в медведя. Надоело носиться, как ветер, хочется пустить корни, обрести почву. Меня обуревала жажда движения, я завоевывал пространство и мечтал покорить время. Казалось, оно прячется где-то за горизонтом. Я не пытался остановить стремительный бег жизни, но, как писал Монтень, старался «тем жаднее пользоваться ею, чем быстрее она течет»[2].
Человек, владеющий пространством, обретает могущество. Человек, владеющий временем, обретает свободу. В городе минуты, часы, дни и годы убегают от нас. Они вытекают из раны времени. В лесу время успокаивается. Оно лежит у наших ног, как старый добрый пес, с присутствием которого мы настолько свыклись, что не замечаем его. Я свободен, потому что мои дни принадлежат только мне.
Утром, пока топится печь, отправляюсь к проруби в тридцати метрах от берега. За ночь она обычно затягивается коркой льда, которую нужно разбить, чтобы набрать воды. Закончив, замираю на мгновение, любуясь красотой тайги. Вдруг в проруби мне чудится рука покойника (эти воды поглотили столько людей!), готовая схватить меня за ногу. Кошмарное видение, сверкнувшее как молния. Отскакиваю и роняю лом. Сердце стучит.
Есть что-то зловещее во всякой стоячей воде. Бесчисленные призраки умерших томятся в этой юдоли печали. Озера это склепы. Бессточные озера быстро зарастают, распространяя неприятный запах ила. Когда смотришь на море, разная чертовщина меньше лезет в голову соль, яркое солнце и волны прогоняют мрак. Что же случилось на этом берегу? Попавшая в шторм лодка или хладнокровное убийство? Не хочется ближайшие несколько месяцев провести бок о бок с незнакомой страдающей душой. Мне вполне достаточно моей собственной. Возвращаюсь в тепло с двумя ведрами воды в руках. Виднеющаяся из окна прорубь кажется черной дырой на скатерти синюшного оттенка: настоящий портал в параллельный мир.
После обеда надеваю снегоступы. За полтора часа можно добраться до верхней границы леса.
Я люблю лесные прогулки. В лесу стихают все звуки. Посещая готические соборы во Франции или в Бельгии, испытываешь похожую робость. Мягкое живое тепло проникает сквозь полуприкрытые веки в череп и распространяется по телу. Уходящие в небо кроны сосен и высоченные своды соборов производят на меня одинаковое по силе впечатление. Но отныне каменной кладке я предпочитаю лесную чащу.
Деревья тонут в глубоких сугробах. Ветер никогда их не сметает. Даже в снегоступах ноги вязнут. Следы на снегу рассказывают о ночной жизни многочисленных таежных обитателей: рысей, волков, лисиц и соболей. Недавно здесь произошла трагедия, кое-где виднеются капли крови. Следы это беззвучный речитатив леса. Животные, размер лап которых пропорционален массе тела, не проваливаются в сугробы, а вот вес человека снегу не выдержать.
Тишина иногда прерывается криками соек. Пернатые стражники устроились на верхушках сосен, играющих роль дозорных башен. Птицы кричат, потому что я вторгся на их территорию. Никто никогда не спрашивает у животных разрешения посетить их владения.
Стволы деревьев покрыты лишайником. Давным-давно я читал сказку о том, как некий бог бродил по лесу, и ветки цеплялись за его одежду, разрывая ее в клочья, которые оседали на деревьях и превращались в лишайник.
У сосен грустный вид. Наверное, им холодно. Я начал подъем час назад; альтиметр показывает семьсот пятьдесят метров над уровнем моря. Последний рывок, чтобы подняться на высоту девятьсот метров туда, где лес слагает оружие. Наверху снег, обтесанный ветрами, покрыт плотным настом. Идти становится легче. Продолжая подниматься, достигаю узкой лощины, которую мне предстоит пересечь.
Там, где лес обрывается, одиноко растут несколько лиственниц. На лазурном фоне четко вырисовываются их слегка изогнутые ветви. Настоящая гравюра Хокусая кора деревьев цвета потемневшего золота, синяя гладь озера и белые звезды трещин на льду.
Иногда земная твердь уходит из-под ног. Снег, укутавший заросли кедрового стланика, проваливается подо мной. Я падаю, снегоступы застревают в сплетениях ветвей. Чертыхаясь, выбираюсь из ямы. У Варлама Шаламова есть рассказ о стланике. То ли куст, то ли дерево, в конце зимы он стряхивает снег и распрямляется во весь рост, возвещая о наступающей весне и даря надежду.
Достигнув отметки в тысячу метров, карабкаюсь по каменным выступам, обрамляющим склоны долины. Гранитные зубцы прибрежных скал нависают над озером. Некоторые мои друзья живут исключительно ради этого взбираться на недосягаемую высоту, парить между небом и землей, пребывать в царстве абстрактных форм и вдыхать разреженный воздух, щекочущий ноздри, но лишенный запаха. Когда они спускаются с гор, им кажется, что все вокруг наполнено зловонием. Альпинисты в городе несчастные люди.
На камнях, выглядывающих из-под снега, развожу огонь и грею воду для чая. Дым сигары смешивается с дымом костра, и сизые колечки плывут по направлению к Байкалу. Здесь, наверху, я погружаюсь в состояние блаженства. Просто жить. Курить один на один с древним озером, ничего не разрушать, ни от кого не зависеть, быть благодарным за то, что имеешь, и твердо знать, что природа принимает тебя. В жизни мне необходимы три вещи: солнце, обзорная площадка с прекрасным видом и приятная боль в мышцах после физической нагрузки. А также сигариллы «Монтекристо». Счастье это то, что улетучивается, как табачный дым.
Температура не располагает к длительному созерцанию. Выбираю место, где можно спуститься. Цепляюсь за кусты и низкорослые деревья, чтобы не слишком разгоняться. Нарушая покой задремавшего под снегом леса, за час добираюсь до берега. Двигаюсь наугад, но выхожу на опушку совсем недалеко от моей хижины. Я счастлив, когда вижу ее. Она встречает меня. Я дома. Закрываю дверь и разжигаю печь. В мае нужно будет подняться на самые высокие местные вершины.
Эпиграфом к книге «Гиперион, или Отшельник в Греции» служат слова «Non coerceri maximo, contineri tamen a minimo, divinum est»[3]. Это значит, что после прогулки, напитавшись величественной красотой Байкала, следует вспомнить о тех, кто неприметно служит этой красоте: о снежинке, лишайнике, маленькой синице.
4 марта
Солнце, проникающее сквозь оконное стекло, ласкает кожу, как рука любимой женщины. Только солнцу дозволено прикасаться к тем, кто затворился в лесу.
Чтобы хорошо начать свой день, нужно выполнить целый ряд ритуалов. По порядку: поздороваться с солнцем, с Байкалом и даже с маленьким кедром, который растет перед моей избушкой и в кроне которого по ночам прячется луна.
Моя вселенная предсказуема. Дни следуют друг за другом, и каждый из них является отголоском предыдущего и наброском следующего. В зависимости от времени суток меняется цвет неба, птицы улетают и возвращаются, в природе происходит множество едва заметных изменений. Новый оттенок кедровой коры или необычная тень на снегу становятся событием для лишенного человеческого общения отшельника. Я больше не буду презирать тех, кто любит поговорить о погоде. Метеорология имеет общемировое значение. Рассуждения на эту тему носят не менее глубокий характер, чем дебаты о связях между радикальными исламистами и Пакистанской межведомственной разведкой.
Непредвиденное для отшельника его собственные мысли. Только они нарушают монотонное однообразие дней. Нужно ворочать мозгами, чтобы не погрузиться в сон.
Вспоминаю свое путешествие на борту французского учебного судна «Жанна дАрк» два года назад. Через Суэцкий канал мы выходим в Средиземное море. Перед глазами медленно плывут бесчисленные острова. На капитанском мостике дежурят офицеры. Вокруг тишина. Мы безмолвно ликуем, вглядываясь в изрезанную линию берега.
Смотрю в окно, как когда-то смотрел в корабельный иллюминатор. Только теперь я не подстерегаю внезапно появляющиеся в поле зрения очертания какого-нибудь неизвестного мне мыса, а наблюдаю за игрой светотени и метаморфозами освещения. На корабле развлечением служит меняющееся вокруг пространство. В лесной хижине за это отвечает время, неуловимо и неустанно преображающее пейзаж. Укрывшись в тихой гавани, продолжаю движение оставаясь на месте. И если меня спросят, куда я исчез на столько месяцев, я отвечу: «Отправился в круиз».
Замечаю, что время ускоряется или замедляется в зависимости от того, где я нахожусь внутри или снаружи избушки. Внутри часы бегут с мерным журчанием. Снаружи каждая секунда как пощечина. На льду время практически останавливается, холод сковывает его ход. Порог моего жилища представляет собой, таким образом, не просто деревянный брусок, обозначающий границу между теплым и холодным, своим и чужим. Это горловина песочных часов, соединяющая два сосуда, в которых время течет с разной скоростью.
Сибирская избушка не соответствует стандартам, которым должно отвечать жилое помещение на Западе. Требования безопасности здесь не соблюдаются, ничего не застраховано. Похоже, русские взяли за правило игнорировать меры предосторожности. В пространстве в девять квадратных метров тело лавирует между раскаленной печкой, подвешенной под потолком пилой и засаженными в стену ножами и топорами. В Европе порядка ради подобные постройки были бы разрушены.
После обеда распиливаю ствол кедра. Каторжный труд: древесина плотная, и пила застревает. Смотрю на юг чтобы передохнуть. Идеально скомпонованный пейзаж: изогнутые линии бухты, сероватая полоска неба, альпенштоки сосен и величественные складки гранита. Моя хижина находится в центре композиции там, где соприкасаются озерный, горный и лесной миры, символизирующие собой смерть, вечное возвращение и божественную чистоту.