Меня не надо провожать, сказала Вероника, заметив, что Сергей Васильевич поднимается из-за стола вместе с нею.
Я и не собираюсь, ответил он. Но должен еще нанять фурманку, потому и ухожу вместе с вами.
Когда вышли на улицу, Вероника почувствовала страх. Удивительно, в войну не боялась, а теперь, когда город не обстреливается и даже освещен электрическими фонарями, ей страшно ходить по нему вечерами. К счастью, до дому отсюда недалеко, только за угол завернуть и десять минут пройти по Богадельной.
Рельсы конки холодно поблескивали посередине Захарьев-ской улицы в свете фонарей. Вероника поглубже нахлобучила синюю берлинскую шляпку-клош и подняла воротник полупальто. Вдруг поможет от страха, как от холода? Но не помогло ни от того, ни от другого: полупальто слишком легкое для нынешнего стылого октября, а страх угнездился слишком глубоко.
Сергей Васильевич
Она неожиданно вспомнила, о чем хотела его спросить, прежде чем отдавать деньги. Вот ведь бестолковая!
Слушаю вас.
Он смотрел прямо на нее, и она снова отметила: да, точно как во льду на Ясельде преломляется свет в его глазах. Каждый раз, когда Вероника вспоминала что-нибудь связанное с детством, на сердце у нее становилось спокойнее и действительность оборачивалась светлой стороной. Даже та жестокая действительность, частью которой является этот Сергей Васильевич, которому она вынуждена доверить свое счастье, свое будущее и саму свою жизнь. Потому что больше помощи ей ожидать не от кого, да и на его помощь дают надежду лишь деньги, переданные ему в конверте.
А вы уверены, что меня пропустят? спросила Вероника. В метрике у меня написано, что я родилась в Багничах, а это теперь Польша Но достаточно ли того для пограничников, чтобы пустить меня домой?
Пока она произносила все это, собственный вопрос уже казался ей беспредельно наивным.
Вам не придется предъявлять документы советским пограничникам, ответил он. Мы перейдем границу нелегально.
Он произнес это таким невозмутимым тоном, словно нет ничего естественнее подобного занятия.
Вероника устыдилась так, что даже голову опустила. Какая несусветная глупость задавать подобные вопросы сейчас, после всего, что пришлось пережить! Она вспомнила госпиталь последних пинских дней, и эшелон до Минска, в котором не стон стоял, а душераздирающий вой сотен раненых, и свой передник, насквозь пропитанный их кровью, и как входили в Минск то белые, то красные, то поляки, то бандиты, то немцы, то снова красные, и как трупы лежали на улицах, и И после всего этого беспокоиться о том, что границу придется переходить тайно! Каков ни есть Сергей Васильевич, а прав будет, если сочтет ее круглой дурой.
Она осторожно подняла на него глаза. В его взгляде не было ни искры насмешки. То есть искры были, но не те веселые, что появляются в глазах, когда человек смеется, пусть даже и насмешничает, а какие-то совсем ей непонятные. Однако смотрит он внимательно, ожидает любых вопросов и ответить готов на любые.
Но о чем уж теперь спрашивать? Будь что будет, и лишь бы поскорее.
С польской стороны даже не пограничники, а простые полицианты. Если придется с ними встретиться, что тоже не обязательно произойдет, довольно будет и того, что вы со мной и возвращаетесь на родину, не дождавшись ее вопроса, сказал Сергей Васильевич. Для них ваша метрика сгодится. А в отеле в Ракове ее не попросят.
В отеле? удивленно спросила она. Но что мне там делать?
Полагаю, отдохнуть. Прежде чем отправляться дальше к жениху. В Варшаву?
В Краков, машинально ответила Вероника.
Хотя совсем не обязана была отвечать на этот его вопрос. К тому же и слово «отель» не вязалось с ее представлением не именно о Ракове даже, но о любом приграничном городке или местечке. Ведь только что закончилась революция, война Да и закончилась ли?
Он богатый человек? поинтересовался Сергей Васильевич.
«Вот уж это вас совершенно не касается!» мысленно воскликнула Вероника.
Но вслух сказала, невольно копируя его же ледяной тон:
У него достаточно средств, чтобы оплатить мой приезд к нему.
Однако для того, чтобы говорить ледяным тоном, надо иметь соответствующий характер. В ее же исполнении снова вышло глупо. Какой приезд? Можно подумать, завтра ее ожидает спальный вагон, а не телега, на которой еще неизвестно, далеко ли удастся проехать.
Вдобавок ко всему именно в этот момент ее угораздило оскользнуться на мокром листе и чуть не упасть.
Отрадно, поддержав ее под локоть, кивнул Сергей Васильевич. Во всяком случае, для меня.
А куда вы идете? спохватилась Вероника. Вы же не собирались меня провожать.
За разговором она не заметила, что он дошел с ней почти до самого дома доктора Цейтлина.
Не собирался, подтвердил он. Но заметил, что вы боитесь.
Ничего подобного! возмутилась Вероника. И тут же, не сумев скрыть любопытства, спросила: Как вы могли заметить?
Невелика тайна. Он пожал плечами. Даже гораздо более изощренный в обмане человек, чем вы, подает множество внешних сигналов о своем внутреннем состоянии. Есть язык тела, и читать его несложно. Вы не робкого десятка, но ходить одна по городу в темноте боитесь и совладать с собой не можете. В психиатрии это называется фобия.
Такое слово Вероника слышала впервые. Оно ее заинтересовало, а слова про язык тела смутили, что опять-таки было странно: после того как началась война и она стала сестрой милосердия, все связанное с телом приобрело для нее сугубо медицинский смысл, поэтому смущать не могло.
А вы успеете нанять фурманку? скрывая неловкость, спросила она.
И снова вышло невпопад по всему, что за сегодняшний вечер стало ей понятно о Сергее Васильевиче, едва ли может вызывать беспокойство, успеет ли он сделать то, что намерен сделать.
Он словно не заметил глупости ее вопроса. Да, манеры у него безупречные. Хотя он не военный, это заметно. Впрочем, что она знает о манерах? Что папа рассказывал, увещевая, что она не должна вести себя как крестьянка, да что внушала в гимназии классная дама, которую называли Фифой. И, конечно, что успела заметить в поведении Винцента его манеры были именно безупречны даже в горячечном госпитальном аду.
Мне на Немигу, сказал Сергей Васильевич. Так что пока нам по пути. Далеко вы живете?
Уже пришла, ответила Вероника. Вот мой дом.
Ваш?
Он оглядел двухэтажный дом, рядом с которым они остановились на Богадельной. Электрический фонарь над входной дверью освещал выщербленные пулями стены с облезлой штукатуркой. Но и при такой запущенности понятно было, что построен этот дом добротно и с хорошим вкусом.
Конечно, не мой, объяснила Вероника. Это дом доктора Цейтлина. В первом этаже он пациентов принимает, во втором живет. А я у него комнату снимаю и столуюсь. И ассистирую на приеме.
Странно, что вашего доктора не потеснили, заметил Сергей Васильевич.
Потеснили, кивнула она. Но после всё вернули. Лазарь Соломонович очень хороший доктор. Не только общей практики, но и по нервным заболеваниям. Знаете, на Коломенской улице больницу открыли? Там он тоже работает. И пациенты у него есть высокопоставленные.
Чекисты? Да, у них работа нервная.
Не знаю, чекисты или нет. Я об этом не расспрашиваю.
Правильно делаете. Что ж, до завтра, мадемуазель.
Он пошел вниз по улице, к Немиге, но, сделав несколько шагов, обернулся и сказал:
Оденьтесь завтра попроще.
Селянкой? деловито уточнила Вероника.
Селянкой не стоит: взгляд вас выдает. Но и шляпку эту не надевайте. Женой мастерового, что-нибудь такое.
А вы мастеровым оденетесь? вспомнив его шикарный пиджак, иронически заметила она.
Именно так.
Вас речь выдает.
Об этом не беспокойтесь.
Сергей Васильевич скрылся за поворотом улицы.
Вероника достала ключ, но дверь открылась прежде, чем она вставила его в скважину. На пороге стоял Яша.
Где ты ходишь так поздно? спросил он.
Сквозь волнение в его голосе пробивались едва различимые нотки ревности.
По делам, Яша, ответила она, входя в дом. А ты почему не спишь?
А как ты думаешь?
Не ответив, Вероника прошла к узкой деревянной лестнице, ведущей наверх. Яша поднялся на второй этаж вслед за нею.
Ты, наверное, голодная, сказал он, останавливаясь у двери в столовую. Мама тебе ужин оставила в буфете. Холодная телятина и жареные грибы. Берёзовики. И яблочный компот.
Вероника хотела сказать, что совсем не голодна, но почему-то устыдилась. Да не почему-то, а из-за искренности Яшиного тона и столь же искреннего беспокойства Беллы Абрамовны о том, чтобы она не осталась голодной.
Спасибо, ответила она. Ложись, Яша. Я к себе в комнату все возьму и там поем.
А я тоже не ужинал. Хотел вместе с тобой
Что ж, давай вместе, вздохнула Вероника.
И тут же подумала, что вздыхать следует не о том, что придется вести с Яшей ночной задушевный разговор, а о том, что разговор этот будет у них последним.
Она достала из буфета мисочки, накрытые белыми салфетками с вышивкой ришелье, разложила на две тарелки телятину и грибы, открыла склянку с тертым хреном. Белла Абрамовна готовила хрен со свекольным соком, получалось красиво. Вероника взяла его маленькой ложечкой и положила на ломтик телятины.
С тех пор как подписали Рижский договор и Минск отошел к Советской России, жизнь здесь копировала все российские порядки. Точно так же объявили нэп, сразу во множестве открылись частные кафе, рестораны и лавочки, в изобилии появились товары, доставляемые из деревень и контрабандой из Польши. Можно было считать, что жизнь наладилась. Но Вероника так не считала, потому и
Потому ее жизнь необратимо изменится уже завтра.
Ты чем-то встревожена, заметил Яша, когда сели друг напротив друга за стол. А глаза у тебя голубые, как как
Как медный купорос, подсказала Вероника.
Нет! Они светятся, как пралески на рассвете.
Яша мыслил поэтически, потому что и был поэтом. Он не раз читал Веронике свои стихи, и они ей нравились. Хотя стихи поэта Гумилева, которые с голоса записал Винцент Вероника вспомнила его летящий почерк в армейском блокноте, и это отозвалось в ее сердце каким-то очень дальним волнением, да, те стихи Гумилева нравились ей куда больше.
Почему же именно на рассвете? спросила она, улыбнувшись.
Солнце еще невысоко, лучи его бегут по проталинам и снизу подсвечивают лепестки первых весенних цветов. И они, голубые, становятся оттого еще ярче. Как твои глаза. У тебя что-то случилось, Вероника? без всякого перехода спросил он. Можешь поделиться со мной?
Как остро! Вместо ответа Вероника вытерла слезы, которые выступили у нее на глазах не от воображаемых рассветных лучей, а всего лишь от хрена. Прямо-таки профилактика «испанки».
«Испанка» давно прошла.
Яша был ее ровесником, но казался моложе из-за детской округлости лица и неуклюжести движений. Вероника даже яблочный компот налила ему сейчас сама, чтобы он не опрокинул кувшин. Но чудесный мягкий его взгляд сглаживал впечатление некоторой несуразности, и с лихвой сглаживал. Взгляд этот всегда казался печальным, хотя сам Яша печальным не был, а когда на Пурим распевал праздничные песенки, то и вовсе выглядел безоглядно веселым. Если не всматриваться в его глаза.
«Я должна ему сказать. Это непорядочно, оставить лишь письмо. Я должна объяснить хотя бы Яше».
Минуту назад ничего подобного Вероника не думала, но неожиданно пришедшее понимание оказалось таким непреложным, что стоило удивляться, как оно могло не явиться сразу.
Яша, завтра утром я уеду, глядя прямо в его глаза, сказала она.
Он вздрогнул и спросил:
Куда? И поспешно добавил: Если тайна, можешь не говорить.
Голос его при этих великодушных словах прозвучал так, словно он поперхнулся грибами. Но к ужину Яша вообще не прикоснулся, значит, причина в другом. Да и так понятно, что в другом, и в чем именно, понятно тоже.
У меня нет тайн от тебя, ответила Вероника. Я уезжаю к Винценту Лабомирскому.
О том, что у нее есть в Польше жених, семейству Цейтлиных было известно. Когда родственница Винцента принесла от него письмо и деньги, именно Яша открыл двери, а потом вызвал Веронику, которая была занята на приеме вместе с Лазарем Соломоновичем. Так что ее решение не должно было явиться для него неожиданностью. Но сейчас, когда она сказала, что уезжает, округлые Яшины щеки покраснели так, словно их ошпарили, а кончик носа, наоборот, побелел как отмороженный.
Однако когда он наконец смог выговорить слово, это слово хоть и было произнесено дрожащим голосом, но прозвучало вполне разумно.
Ты уверена, что сумеешь попасть в Польшу? спросил Яша.
Что польская граница проницаема, знали в Минске все. Контрабандные товары, от рейнского вина до бельгийского шоколада, парижских шелковых чулок и берлинских шляпок, были наилучшим тому подтверждением.
Теперь трудно быть в чем-либо уверенной, пожала плечами Вероника. Но я уже заплатила проводнику.
Проводника, то есть Сергея Васильевича, рекомендовала та самая родственница Винцента, пани Альжбета, которая принесла письмо. Она производила впечатление весьма ушлой дамы, к тому же уверяла, что помнит дороженького Винцука мальчиком и желает ему счастья вместе с такой красавицей-невестой, как панна Вероника, а мать его, пани Ванду, и вовсе любит как родную сестру, хотя они троюродные.
Вероника Позволь мне пойти с тобой, дрожащим голосом проговорил Яша. Я только сопроводю жу Я должен убедиться, что с тобой все благополучно! воскликнул он. Что ты на польской стороне.
Яша, но как же ты в этом убедишься? Вероника положила руку поверх его неширокой, с пухлыми пальцами руки. Ведь я не поездом еду. Через границу меня переведут нелегально. Скорее всего, в темноте. Ты и не увидишь ничего.
Яша опустил голову. Веронике показалось, что он плачет.
Все будет хорошо! поспешно проговорила она. Проводник надежный. Родственница Винцента не стала бы подвергать мою жизнь опасности. Не волнуйся, прошу тебя. Я буду тебе писать. И ты мне тоже. Будешь присылать свои стихи. Мы же друзья, и неважно, где я стану жить.
Важно. Слез в его глазах не было, но печаль их сделалась такой глубокой, что превратилась в горе. Ты так дорога мне, Вероника Я Я люблю тебя.
Яша Но ведь я сразу сказала тебе Ты же с самого начала знал про Винцента.
Жалость к нему сжимала ей сердце, но что она могла поделать?
Конечно, конечно! Он заговорил быстро, горячо. Ты не скрывала. Чище, яснее тебя я девушки не знаю. Глупо с моей стороны было надеяться Но я надеялся. Думал, ведь ты так недолго его знала. Может, это было заблуждение? Может, сострадание к нему ты приняла за любовь? Я знаю, что такое прифронтовой госпиталь, я помогал папе, когда в Минске шли бои. Творился ад, и что в нем можно было разобрать? Мне уже не верится, что все это было. Какой-то мираж. Может, и ты чувствуешь то же, и ты разуверилась, может
Я не разуверилась в Винценте, сказала Вероника. И это был не мираж.
Как ни жаль Яшу, а надо это прекратить. Незачем подавать ему ложные надежды.
Он замолчал, будто на бегу ударился о стену. Потом тихо проговорил:
Да. Прости меня.
Ты меня прости.
Некоторое время сидели молча, но время это не казалось тягостным. Яша первым нарушил молчание.
Я все понимаю, Вероника, сказал он. Голос его звучал теперь до странности спокойно, даже как-то сурово. Это правильно, что ты едешь к любимому человеку. Так и должно быть. И знай: если захочешь вернуться в Минск, наш дом всегда для тебя открыт.