За несколько месяцев до этого администрация Рейгана попыталась добиться от советского правительства согласия на открытие консульства в Киеве и возобновление Соглашения о культурном обмене, приостановленного при президенте Картере после советского вторжения в Афганистан. Но после катастрофы с самолетом авиакомпании KAL всякие переговоры прекратились. Невзирая на решительные протесты с советской стороны, США вернулись к своим планам о размещении ракет «Першинг» в Европе. Все дипломатические контакты между США и СССР были решительно остановлены. Столбик температуры холодной войны опустился до значений глубокой и всеобщей заморозки.
Советы решительно настаивали, что авиалайнер был шпионским самолетом, не отвечавшим на предупреждения. Сеймур Херш в своей книге «Цель уничтожена» (The Target is Destroyed) дотошно проследил всю хронологию события и показал, что причиной его были как трагические ошибки в расчетах пилотов рейса 007, так и подозрительность и страхи запаниковавших советских военных. Он пишет, что небольшая группа аналитиков ВВС США подготовила секретный доклад с использованием слайдов, показавший, что разведка ВВС в считанные часы разобралась в том, что Советы не собирались сбивать самолет, но в силу остроты момента их докладу не уделили никакого внимания. Херш завершает свое исследование словами: «Печальным фактом является то, что те в Вашингтоне, кто выбрал курс на обострение международной напряженности и их коллеги в Москве, ответившие на это аналогичным образом, действовали, игнорируя факты. Рейс 007 стал кризисом, оказавшимся намного более опасным из-за взаимного роста непонимания и вызванных этим антисоветских настроений». Итак, была ли это трагическая ошибка, порожденная паранойей холодной войны, или же здесь скрывается что-то еще более зловещее? По собственному опыту зная, что все, что происходит в Советском Союзе, в действительности может быть совсем иным, чем кажется на первый взгляд, я продолжила свои попытки разобраться. Инцидент произошел в конце лета, в то критическое время года, когда советские лидеры обычно находятся в отпусках. Андропов тяжело болел, и в Москве его не было. Не являлось ли это попыткой устроить переворот со стороны сторонников жесткой линии в Кремле? В последующие годы мне намекали в Москве, что могло быть и так. Как и во всех других случаях, после того как прозвучали первые уверения с советской стороны, что катастрофу тщательным образом расследуют, а ответственных за приказ об уничтожении самолета найдут и накажут, невзирая на попытки орд зарубежных журналистов, пытавшихся получить дополнительные сведения, почти ничего так и не было сделано. И если какие-то теневые фигуры и могли быть вовлечены в эту трагедию, они так и остались неизвестными до сего дня.
* * *
Майкл Дивер, находившейся вместе с президентом Рейганом в Калифорнии на его любимом Ранчо-дель-Сьело, поведал мне интересную историю о том, как Рейган отреагировал на инцидент: «Рейгана было трудно вытащить с этого ранчо, но я настаивал, говоря, что американский народ хочет видеть его в Вашингтоне. И Рейган безо всякой охоты, как был в джинсах, сапогах, вместе со мной и Стетсоном полетел в Вашингтон, сразу направившись в Ситуационную комнату Белого дома, где все с волнением ожидали, что он будет делать. Какие будут приказы? Поднимут ли по тревоге Шестой флот? Что еще? Он мог сделать все, что хотел! Вместо этого он вытянулся в кресле и сказал: Мы не будем делать ничего. Мир сделает за нас все. Нам надо думать о наших долгосрочных интересах». Вот так, публично резко осуждая Советы, он напрямую ничего не сделал им в отместку.
Что касается меня, то даже в такой конфликтной и неопределенной атмосфере, созданной происшествием с южнокорейским самолетом, я не собиралась отказываться от намерения вернуться в СССР спустя одиннадцать долгих лет отсутствия. Друзья искренне недоумевали: «Ты ведь не планируешь отправляться в эту страну сейчас?» А я отвечала им, что если понадобится, то пойду туда пешком.
По пути в Москву я ненадолго остановилась в Париже, где должна была состояться встреча друзей Нью-Йоркского городского балета, в которую входили сверхбогатые американские благотворители, путешествовавшие за балетом по всему миру. Участники этой группы в самых разных городах мира старались превзойти друг друга, организуя изобильные коктейльные приемы, званые ужины и дивертисменты до и после балетных спектаклей, на которые сами и слетались, как райские птицы, разодетые в бархат, сверкая блестками, кутаясь в меха, сбивались в надушенные стаи, чирикая и обмениваясь поцелуями. Меня приняли в эту группу в роли какого-то талисмана на счастье, а совсем не по причине туго набитых карманов.
Вечером накануне того дня, когда мне предстояло лететь в Москву, после балетного спектакля Пьер Карден, знаменитый парижский кутюрье, устроил общий ужин с шампанским в ресторане «Максим», продолжавшийся до самого утра. Все яростно обсуждали инцидент с южнокорейским лайнером и проклинали русских варваров. Министр обороны Франции со злостью объявил, что Советы назвали лайнер «неопознанным самолетом», и сказал, что цивилизованные страны не сбивают «неопознанные самолеты», а в заключение с горячностью воскликнул: «С ними нельзя иметь дело!» Около двух часов ночи я ускользнула с вечера, чтобы собрать вещи и соснуть хоть пару часов, прежде чем в пять утра отправиться в аэропорт. Официально считалось, что никакие самолеты в Россию не летят, поскольку был объявлен двухнедельный мораторий на все воздушное сообщение с Советским Союзом, который поддержали и французские летчики. Но я достаточно долго жила во Франции и знала, что французы всегда найдут возможность сделать исключение из общего правила. И я решила попробовать. Продремав в аэропорту несколько часов, я дождалась-таки одного-единственного рейса «Эйр Франс» на Москву. Если не считать работника какого-то африканского посольства, я была на нем единственным пассажиром.
Я испытывала бурю эмоций и, честно признаюсь, некоторый страх. Целых одиннадцать лет прошло, но я не забыла ни безобразного обращения со мной советских таможенников, устроивших мне обыск в аэропорту, ни тех безликих людей-теней, сопровождавших меня повсюду в Ленинграде, когда я отправлялась в гости к своим друзьям. Но, несмотря на все это, у меня выступили слезы на глазах, когда после стольких лет я вновь увидела в иллюминаторе снижавшегося самолета темные леса и разрывавшие их деревни с обветшалыми домиками, что говорило о приближении к аэропорту Шереметьево.
Двадцать третьего сентября после долгих лет вынужденного отсутствия я вернулась в СССР. То, что я увидела, выглядело жутковато и было настолько нереальным, что мои воспоминания меня не покидали. В огромном напоминавшем мавзолей здании аэропорта с его протяженными залами, вознесенными к небесам потолками, темно-бордовыми мраморными колоннами, темно-серыми и тоже мраморными полами было пусто, как в пещере*. В аэропорту не было ни души, за исключением пары солдат, сиротливо стоявших в карауле. Мои шаги гулко разносились по просторным залам, когда я торопливо шла к стойке паспортного контроля. Ничто не изменилось. Как и в прежние времена, пограничник с каменным лицом сидел в закрытой кабине. Молча, но подозрительно он уставился на меня. Его лицо едва освещала маленькая настольная лампа. Переминаясь с ноги на ногу, я попыталась принять совершенно беспечный вид, пока он целую вечность изучал мои документы и медленно заполнял формы, поочередно глядя то в документы, то на меня, вверх и вниз, вверх и вниз, снова и снова, и во мне постепенно стало расти подозрение, будто что-то со мной или документами действительно не так. Затем он снял телефонную трубку, чтобы позвонить своему неведомому начальству. После невнятного обмена фразами по телефону он опять стал смотреть то на меня, то в документы. В конце концов, когда я уже решила, что все мои надежды пошли прахом и меня обязательно арестуют, послышался металлический шлепок штампа. Мне вернули мой паспорт, и воротца контроля, лязгнув, открылись передо мной.
В те времена официальные представители Интуриста еще встречали всех иностранцев, но поскольку никто не ждал никаких самолетов, то никаких встречающих в зале не было. Немного запаниковав, я стала думать о том, как мне добраться до города. Все офисы по обмену валюты стояли закрытыми. Денег я не имела (рубли провозить запрещалось даже тем, у кого они были, хотя для всего остального мира в них не было никакой нужды). Я оглядела весь пустой аэропорт и все-таки заметила неопрятный киоск с табличкой «Интурист». Достав свои трансферные ваучеры, я направилась к киоску и обнаружила в нем малопривлекательное создание с кричащим макияжем, занятое тщательной полировкой своих красных ногтей.
Уже не помню, как я сумела добраться до гостиницы «Интурист»*, расположенной на тогдашней улице Горького (теперь ей вернули исконное название Тверская) совсем рядом с Красной площадью и Кремлевской стеной. В «Интуристе» у меня был забронирован номер. Отель выглядел еще более запущенным и потертым, чем 11 лет назад. Была пятница, четыре часа пополудни. В городе стояла липкая жара, я чувствовала себя эмоционально выхолощенной и невыспавшейся. Лишь после долгих препирательств с неприветливой служащей отеля на ресепшене («Вас должны были встретить. Где ваш гид?») я сумела убедить ее в собственном существовании, и она, поворчав, предоставила мне комнату. Кряхтя и позвякивая всеми своими частями, старый лифт с трудом проделал путь наверх и резко остановился, чтобы передохнуть самому. Меня поместили в типичной каморке в советском стиле: узкая и жесткая кровать, спрятавшаяся в нише за слегка выцветшей, плохо закрепленной занавеской, ванная с текущими кранами и обязательными тараканами. Но все это не имело никакого значения. Почувствовав знакомый апельсиновый запах дизенфицирующего средства и услышав за окном шум транспорта на улице Горького, я оказалась буквально захлестнутой эмоциями. Я смогла вернуться назад в СССР!
Будучи хорошо воспитанной, вежливой швейцарской девушкой, я решила, что мне надо позвонить в Институт США и поблагодарить за помощь в получении визы. Я не думала, что кого-то застану на месте, потому что в пятницу с обеда москвичи обычно отправляются на свои дачи, а когда я собралась звонить, было уже далеко за пять часов. Все же я попробовала дозвониться. Однако меня не только сразу соединили с Бережковым, но, что еще более поразительно, он поспешно спросил: «Не можете ли вы приехать к нам прямо сейчас? Мы пришлем машину». Такого со мной не происходило еще никогда. Никто из советских официальных лиц не уделял мне внимания, а учитывая, что меня отлучили от страны более чем на десятилетие, все это выглядело удивительно теплым приветствием.
Чувствуя себя потной невыспавшейся замарашкой, омываемой лишь противоречивыми эмоциями, я судорожно сглотнула и лишь кротко попросила: «Могу я хотя бы руки помыть?» «Да», ответили мне, но сияющая черная «Волга» подкатила к моему отелю меньше чем через двадцать минут, а водитель дожидался меня внизу. Меня повезли в могущественный Институт США, где я раньше никогда не бывала. Зная о высочайшей репутации института в Америке, я была удивлена тем, что он располагался в желто-белом обветшалом здании XIX века со старомодной крытой аркой подъездных ворот. Институт спрятался на узкой боковой улочке, шедшей параллельно оживленному Калининскому проспекту (теперь его называют Новым Арбатом) с его выстроившимися в линию высотными зданиями. В маленьком полутемном зале-прихожей меня вежливо приветствовал швейцар, проводивший наверх по деревянной лестнице в комнату, где меня ждали Бережков и Виталий Журкин, один из заместителей директора института, с которым я однажды, но довольно давно встречалась в Нью-Йорке. Я не знала, чего мне ожидать.
К моему удивлению, они оба тепло приветствовали меня и участливо поинтересовались: «Что мы можем для вас сделать?» Переполненная эйфорией от своего возвращения, я с улыбкой ответила, что хотела бы посетить церковь и рынок. Эта просьба озадачила их. Никто из них не знал, где поблизости есть церковь и рынок. Журкин отправился звонить по телефону, чтобы это узнать, а Бережков пошел в ближайший книжный магазин за путеводителем. Очевидно, это было совсем не то, что они имели в виду. Я сказала, что хотела бы увидеть Арбатова. Они ответили, что он уже уехал. «Возможно, позже вы с ним встретитесь», сказали они и предложили мне увидеться еще раз, «чтобы поговорить», в понедельник.
После этой встречи, стоя на углу улицы, окруженная сгущающимися сумерками, расцвеченными лишь огнями Калининского проспекта, я прощалась с Бережковым. «Могла ли я подумать, что буду стоять здесь на углу в Москве и с вами!» воскликнула я. Он посмотрел на меня с легкой усмешкой и со значением ответил: «Это потребовало некоторых действий».
Вначале я подумала, что меня приняли с такой быстротой, потому что хотели поговорить с кем-то, все равно с кем, из Штатов и я просто подвернулась под руку. Но, поразмышляв, я поняла, что не все было так просто. Для нашей встречи имелись другие причины: вероятно, Бережков докладывал, что я знаю многих в Вашингтоне, сенаторов и им подобных и что моя книга «Земля Жар-птицы» пользовалась успехом у американской публики. Даже то, что я вообще добралась сюда, появившись внезапно во время моратория на все полеты на единственном самолете, само по себе оказалось значимым. Или, возможно, потому, что, как я узнала спустя три года от высокопоставленного сотрудника КГБ, моя книга, надписанная мною для Андропова, была им получена и что сам Андропов принял решение дать мне визу. Может быть, все это и послужило для них причиной послать за мной машину.
В понедельник настроение уже было другое. Ни о каких церквах и рынках не могло быть и речи. Они хотели говорить о политике и особенно об ужасном состоянии советско-американских отношений. Я была напугана степенью искаженности их восприятия и уровнем подозрительности и враждебности по отношению к Соединенным Штатам. Когда они обратились к теме сбитого корейского лайнера, Журкин стал очень резким и злым, буквально одержимым в своих обвинениях Соединенных Штатов. «Мы считаем, что президент Рейган воюет с нами! Войну способна навлечь ментальность состояния войны! Мы полагаем, что он хочет уничтожить нас!» Он шипел, как кот, загнанный в угол, но продолжил в оборонительном ключе: «Мы и раньше жили в изоляции. Нам не привыкать. Нам никто не нужен!»
За этой напыщенностью я усмотрела чрезвычайную обеспокоенность и отчаяние, сопровождавшиеся стремлением найти какой-то выход, восстановить отношения, не потеряв лица. То что Рейган шесть месяцев назад назвал Советский Союз «империей зла», их очень уязвило. Снова и снова они возвращались к этому, казалось, они воспринимают каждое слово президента как изречение Евангелия, и хотя я пыталась призвать их больше обращать внимания на то, что он делает, а не на то, что говорит, меня не слышали. Я призывала их подумать о свернутом культурном обмене. «Никогда! твердо отвечали мне. Пока не выведут ракеты!»
Русские и особенно советские люди по своей природе конспираторы, они с легкостью пускаются на поиски сложных и злонамеренных объяснений для всего. Чуть позже на той же неделе я поняла, что далеко не только бюрократы, но и простые люди испытывают опасения в отношении намерений Рейгана. Почти все русские, которых я встречала, были шокированы и напуганы происшествием с самолетом, и все-таки они спрашивали меня: «Но зачем он два часа летел над нашей территорией?» Налицо были все более ощутимые признаки надвигающейся бури. Один опытный французский дипломат в Москве с тревогой сказал мне, что он никогда не видел «военного психоза», подобному тому, который можно было наблюдать в советских СМИ.