Они определенно не были заинтересованы выслушивать мои доводы о важности знакомства американцев с русскими, и уж конечно не собирались всерьез помогать сумасшедшей американке (подразумевалось неблагонадежной) лично общаться c советскими гражданами (непонятно зачем), которых она так отчаянно стремилась снова увидеть (что потенциально способно создать очевидные проблемы или кто знает, что там еще?) Руководитель советского отдела, нервно потирая руки, сказал: «В настоящее время для нас было бы неуместным делать что-либо». С учетом того, что меня лишили визы, все это ясно указывало на то, что я сама должна сделать хоть что-то, при том что я была для них никем. Было понятно, что они ничего не будут или ничего не могут делать, чтобы заставить Советы снять телефонную трубку.
Честно говоря, все это на самом деле было общей проблемой. В те дни телефоны советского посольства либо были постоянно заняты или никто не брал трубку, а если вдруг кому-то удавалось дозвониться, то сердитый голос отвечал, что человек, с которым вы хотите поговорить, отсутствует. Железный занавес оставался опущенным. Советское посольство располагалось на Шестнадцатой улице, в элегантном особняке, когда-то принадлежавшем царскому послу в Соединенных Штатах4, но теперь это была мрачная крепость. Тяжелые шторы всегда задернуты, ворота закрыты, со всех сторон работали видеокамеры службы безопасности, и лишь иногда можно было заметить, как чье-то лицо с подозрением выглядывает из-за занавески.
В отчаянной попытке вернуться любым способом я отправилась в Финляндию и, используя свой швейцарский паспорт, обратилась за визой в местное советское посольство. Я прождала в Хельсинки десять дней и получила ее. Но лишь для того, чтобы обогатить свой опыт тем, что меня снова остановили и мне пришлось провести несколько напряженных часов, находясь в руках пограничников. В конце концов мне отказали во въезде и отослали обратно в Хельсинки. Трижды мне удавалось проскальзывать безо всякой визы на пару дней, устроившись лектором на круизный теплоход и сбегая из экскурсионного автобуса для пассажиров судна. Каждый раз я ждала, что чья-то тяжелая рука опустится на мое плечо, но снова и снова мне удавалось встретиться с кем-то из друзей и вернуться на корабль, вовремя вклинившись в очередь поднимающихся на борт после экскурсии пассажиров.
Позорным проявлением атмосферы середины семидесятых стало то, как приняли в Соединенных Штатах Александра Солженицына. Его официально сочли потенциально опасным в том новом бравом мире разрядки. В 1970 году писатель получил Нобелевскую премию. В своей опаляющей книге «Архипелаг ГУЛАГ» он страстно обнажал ужасы советской системы и навеки разоблачил аргумент ее апологетов, что «нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц». В 1974 году Солженицына выслали из Советского Союза. Когда он впервые приехал в Соединенные Штаты, ни одна организация не пригласила его выступить публично, кроме профсоюза АФТ-КПП в Сан-Франциско. «Нью-Йорк таймс» отказалась помещать материал об этом выступлении, напечатав лишь крохотную заметку на последней странице. Колумнист Хилтон Крамер из «Таймс» возмутился и перед следующим выступлением Солженицына в Вашингтоне в 1975 году по приглашению все той же АФТ-КПП заявил, что лично напишет репортаж о его выступлении. Я была на этом выступлении, сидя за одним столом с группой крутых профсоюзных лидеров, казавшихся несколько смущенными речью нобелевского лауреата.
Мы были настолько введены в заблуждение всей этой обнадеживающей политикой разрядки, что президент Джеральд Форд, поддержанный Генри Киссинджером, даже отказался принять великого писателя и нобелевского лауреата в Белом доме, потому что, дескать, это «может разозлить Советы» и создаст угрозу «прогрессу» и «продолжению разрядки». В частном разговоре Форд назвал писателя «лошадиной задницей», считая его человеком «не для паблисити»5.
Умы наших вершителей политики были настроены совершенно определенным образом, и они не желали знать о фактах, которые не соответствовали их убеждениям. Доминировала доктрина, в соответствии с которой Советский Союз следует «сдерживать», но не бросать ему вызов; они были убеждены, что этот режим останется таким, каков он есть. И это происходило в то время, когда любой, кто приезжал в страну, видел, что режим уже трещит по швам, а в русском народе широко распространяется недовольство. Наши массмедиа нападали на Солженицына, вменяя ему то, что он ретроград, националист и антисемит, которым он не был, порицая его за то, что он решился критиковать некоторые стороны американской жизни в речи перед выпускниками Гарварда в 1978 году, поэтому он постепенно оказался почти в полной изоляции и был дискредитирован в Америке, так же как и в Советском Союзе.
Наши отношения с Советским Союзом оставались унылыми. Леонид Брежнев безмятежно пребывал у власти, пересидев пятерых американских президентов, при том что брежневские годы ознаменовались резким поворотом к силовому подавлению советских граждан: диссидентов (мне всегда больше нравился русский термин инакомыслящие), а также неофициальных поэтов сажали в психушки, писателям не разрешали печататься, а в Москве картины художников швыряли под бульдозеры. К 1980 году поползли слухи, что больного советского лидера лечат под руководством экзотической грузинки-целительницы6. В самих США политика разрядки, основанная на идее, что развитие торговых связей приведет к смягчению режима, куда-то запропастилась. Вопрос об эмиграции, столь остро вставший в 1972 году, оказался в тупике. Несговорчивость Советов, осужденная поправкой ДжексонаВэника, по мнению наших специалистов-кремленологов, не стала меньше, а сама поправка лишь «ужесточила советскую позицию»7.
И вот в 1976 году мне неожиданно позвонила Жаклин Кеннеди-Онассис, начавшая учебу в Вассар-колледже на два года раньше меня и сидевшая рядом со мной на углубленных занятиях по французской литературе, которые мы обе посещали. Она собиралась в Советский Союз и интересовалась тем, что стоит посмотреть. Следуя моему совету, она посетила дворец в Павловске, где ее визит с теплотой вспоминают по сю пору. После своего возвращения она снова позвонила мне и предложила прочитать лекцию в художественном музее «Метрополитен», или просто в Мет. Я согласилась, испытывая стыд за то, что сама никогда не была на лекциях в Мет.
Работа в журнале «Лайф» научила меня тому, как надо рассказывать историю по картинам, поэтому я решила рассказать о развитии русской культуры, какой она виделась художникам и представлялась в их картинах. Я решила начать с посещения фототеки Мета и обнаружила, что в каталоге нет ни единого слайда русской живописи. Вот каково было воздействие изоляции во времена холодной войны! К счастью, у меня были превосходные альбомы и книги, которые передали друзья из России, и по ним я сделала несколько сот слайдов. (Весь набор я оставила потом музейной библиотеке.)
Лекция имела успех у публики и стала тем ядром, из которого потом выросла книга «Земля Жар-птицы». Чтобы написать эту книгу, мне понадобилось четыре года. Настолько спрятана и позабыта была история прежней России, что мне приходилось буквально производить археологические раскопки. Я проводила время в поисках свидетельств путешественников, просмотрела сотни книг по искусству, тканям, обычаям, музыке, балету, ремеслам, фотографии, живописи, исследовала даже дореволюционные путеводители Бедекера, чтобы проверить расписания поездов, адреса магазинов и названия ресторанов, и, конечно, изучала дореволюционные телефонные книги, которые в Европе считались одними из лучших. (Их я нашла в отделе редких книг библиотеки Колумбийского университета.)
Начался 1980 год, а моя надежда все-таки вернуться в Советский Союз казалась как никогда призрачной. Я упорно продолжала подавать заявки на получение визы и регулярно получала отказы, а иногда мои обращения вообще оставались без ответа. Несмотря на все мои усилия и многократные просьбы, никакой помощи ниоткуда я так и не дождалась. В немногих редких сообщениях, которые я получала от своих друзей через знакомых, возвращавшихся из Советского Союза, уныло говорилось, что въезд мне запрещен навсегда. С моим американским издателем дела обстояли немногим лучше. Свою рукопись я сдала ранней осенью 1979 года, и мне пообещали, что книга выйдет в свет в начале 1980-го. Но затем мой редактор занялась подготовкой к изданию книги собственного мужа. «Жар-птицу» отложили, а мне достались лишь муки ожидания.
И все-таки в сентябре 1980 года книга «Земля Жар-птицы. Краса былой России» наконец-то вышла в свет. То, как прохладно ее встретили, стало лучшим свидетельством, насколько я не вписывалась в преобладающую атмосферу того времени. В «Нью-Йорк таймс» появилась рецензия, ужасно расстроившая меня своей беспощадностью. В ней высмеивали все и то, что я написала, и то, в каком стиле я это сделала, и заметка сопровождалась такими ремарками, которые сегодня посчитали бы возмутительно сексистскими: «Это не книга, а сладенькая карамелька», написанная «дамой, ничего не понимающей в России романтически настроенной женщиной, влюбленной в русских мужчин». Это было настолько жестоко, что я чувствовала себя так, словно надо мной надругались.
Прием по случаю выхода книги, который устроили для меня однажды вечером в элегантных апартаментах Пэт Паттерсон, известной в Нью-Йорке светской дамы, я восприняла как поминки. Униженная, я изо всех сил старалась показать, что все в порядке и я со всем справляюсь. Я стояла, забившись в угол и приготовившись выслушивать соболезнования, когда ко мне подошел и представился незнакомый человек: «Меня зовут Хилтон Крамер, и я считаю, что использовать страницы литературного издания для политических атак возмутительно. Я сделаю для вас все, что смогу». Будучи влиятельным критиком по вопросам культуры, он имел свою колонку в « Нью-Йорк таймс», в которой дал жесткий ответ моему рецензенту. Затем в «Нью-Йорк букс ревью» была опубликована выверенная рецензия английского историка, которая подарила мне проблеск надежды. Но я все еще была так уязвлена, что боялась высовываться, и думала, что никогда снова не смогу что-нибудь написать. «Земля Жар-птицы» казалась мне совершенно уничтоженной и похороненной8.
Однако в русской общине все восприняли иначе. С боевым кличем: «На книгу нападают!» русские, жившие в Соединенных Штатах, включая православных священников, встали на мою защиту, и я стала получать благодарственные письма от русских со всего света. Я послала свою рукопись Александру Солженицыну в Вермонт, где он жил в уединении, и получила в ответ настолько трогательное письмо, что расплакалась9. Через несколько дней после того как та рецензия была опубликована, мне позвонил Александр Гинзбург, один из героических советских диссидентов и любимец «Нью-Йорк таймс». Он ободрил меня и сказал: «Это даже хорошо, что так грубо. Так всегда говорит Александр Исаевич, и добавил: Я могу написать письмо в Таймс, но не думаю, что они его напечатают. Мы будем бороться.
Мы используем другое оружие». Читая свои лекции по всей Америке, он всегда брал мою книгу и рекомендовал ее в колледжах и университетах в качестве необходимого чтения.
Благодарю Господа, что большая часть Америки не читает «Нью-Йорк таймс»! «Жар-птица» стала успехом и постоянно переиздается уже 33 года. Ее используют в университетах и колледжах и берут с собой туристы. Книга добралась даже до самых дальних уголков Советского Союза, где англоязычные гиды до сих пор основываются на ней, когда работают и со своими соотечественниками, и с иностранцами10.
Меня начали приглашать читать лекции, впрочем, организатор лекций в 1980 году сказал мне, что «мужчины не любят слушать о политике из уст женщин», и делал мне предложения о лекциях исключительно в женских клубах и музеях.
За всеми этими жизненными перипетиями я едва обратила внимание на то, что в ноябре 1980 года на свой первый срок был избран Рональд Рейган. Я не голосовала за него и разделяла мнение моих друзей из числа либеральных журналистов, считавших его голливудским легковесом. Я участвовала в кампании сенатора Генри Джексона. Когда в январе Рейган приступил к исполнению своих обязанностей, его со всех сторон окружала целая фаланга сторонников жесткого курса: государственный секретарь Александр Хейг, советник по вопросам национальной безопасности Ричард Аллен и Ричард Пайпс, отвечавший за Советский Союз и Восточную Европу в Совете по национальной безопасности. Все, что еще оставалось в области наших культурных контактов, так это гастроли балета в сопровождении людей из КГБ, приезжавшего для демонстрации достижений «советской культуры» и для зарабатывания денег своему государству.
Соединенные Штаты продолжали политику в отношении коммунистического режима как законно представлявшего русский народ, отказываясь даже рассматривать возможность каких-либо изменений. Слова русский и советский оставались синонимами на все случаи жизни, тогда как в реальности они различались. То, что об этом думают сами русские, каково действительное значение культуры и религии, все это игнорировалось или не принималось в расчет как нечто несущественное. «Почему всегда говорят о советских спутниках и русских танках?» с грустью спросил меня однажды один из ленинградских друзей, и это замечание с точностью обрисовывало положение вещей. Стереотипное восприятие доминировало во всех официальных заявлениях и в средствах массовой информации. Вот несколько случайных примеров: «цари и комиссары» это одно и то же; русские «апатичны», и у них ментальность «рабов»; все «прогнило перед Революцией»; русские «всегда жили под игом деспотичных правителей»; Православная церковь «коррумпирована»; «коммунизм, пусть и жесток, но он добился социальных достижений, никогда прежде не существовавших». (И кроме всего прочего, нельзя ведь сделать яичницу, не разбив яйца. Сколько надо разбить? И что это будет за яичница?) Я видела, что все это совершенно противоречит тому, что об этом думают большинство русских в Советском Союзе, которые считали, что они стали жертвами советского режима в большей мере, чем люди в других советских республиках; что они составляют большинство в стране и что ради создания нового советского человека им приходится терпеть разрушение, вульгаризацию их культуры и надругательство над их религией.
Таково было дыхание атмосферы в то время, когда Рейган пришел к власти. Будь у меня самые смелые мечты, я никогда бы не могла подумать, что именно это событие не только вернет меня в Советский Союз, но и приведет в Овальный кабинет, что моя жизнь изменится самым драматическим образом благодаря цепи приключений и что все предыдущие годы окажутся лишь прологом к этим событиям. Все мои усилия вернуться в Россию казались абсолютно безнадежными. И когда я уже была готова все бросить, меня спасла армия Соединенных Штатов.
ВОЕННЫЕ КРОШАТ СТЕНУ
Еще со времен моей учебы в Вассар-колледже мне всегда было комфортно в общении с военными. Мне нравятся их вежливость, дисциплина и серьезное ко всему отношение. В своих сияющих надраенных ботинках, чистых до хруста отутюженных брюках с острыми, как лезвие ножа, стрелками, и своей выправкой они напоминали мне бойскаутов и лучших из наших пожарных и полицейских. Большинство из них шли в армию не ради денег, а потому что им нравилась служба. Их девиз «Долг, честь, страна» утверждает идеи, в которых среди болтовни нашего пустого теле-говорящего общества слышится благородный отзвук XIX века.