«Наши соотечественники в ГДР должны сами решить, каким путем они хотят идти в будущее, провозгласил канцлер. Конечно, мы будем уважать любое решение, которое примет народ ГДР во время свободного волеизъявления». По вопросу экономической помощи он добавил, что она окажется бессмысленной, «пока не будет проведена необратимая реформа экономической системы и не будет положен конец бюрократической плановой экономике, не будет введена рыночная экономика». Другими словами, самоопределение в принципе было совершенно свободным, но вполне подвержено небольшому подкупу.
В своей речи Коль сделал сдержанный кивок в сторону западных союзников Бонна и не высказываемых ими опасений возрождения германского национализма. «Мы являемся и остаемся частью западной системы ценностей», утверждал он, добавляя, что было бы «фатальной ошибкой» замедлять процесс европейской интеграции434.
Его зашифрованного заявления о «Европе» было, между тем, недостаточно, чтобы развеять все страхи. Это стало очевидным, когда Коль отправился в Париж на специальный обед глав государств Европейского сообщества 18 ноября. Миттеран, который в то время по ротации занимал пост президента ЕС, срочно пригласил своих коллег в Елисейский дворец он хотел убедиться в том, что ЕС-12 будет активным партнером для стран Центральной и Восточной Европы, вступивших на путь реформ, но при этом не станет уклоняться от идущего процесса углубления экономической и политической интеграции. В особенности французский президент беспокоился о том, чтобы на предстоящей встрече Совета ЕС в Страсбурге 89 декабря планы экономического и валютного союза (ЭВС) после драмы в Берлине не были отодвинуты с позиции центральной темы. Он считал, что эти планы становятся еще более срочными и актуальными как раз из-за масштабных преобразований во всем Восточном блоке. И он хотел, чтобы ЕС публично обозначило свою позицию перед саммитом и переговорами БушГорбачев на Мальте 23 декабря435.
Когда Миттеран говорил о «Европе», у него была вполне ясная собственная повестка дня. Но как лидер Франции он довольно отчетливо волновался о том, куда, собственно, сейчас движется Германия. Он и Коль не встречались с того эпохального вечера 9 ноября, и Миттеран хотел использовать встречу в Париже чтобы напрямую поговорить со своим немецким коллегой. И они поговорили, как пишет Коль в своих мемуарах, во время короткой встречи тет-а-тет перед ужином. Миттеран предпочел не упоминать вопрос воссоединения, но Коль чувствовавший, что это носится в воздухе, поднял этот вопрос сам. «Я говорю вам как немец и как канцлер», сказал он, и затем торжественно выразил свою деятельную приверженность строительству Европы. Более конкретно он добавил: «Я вижу две причины для развития на Востоке: та, что Альянс (т.е. НАТО) будет сохранять твердость благодаря двухтрековому решению436 и тому факту, что Европейское сообщество так динамично развивается». Так, сжато, он подчеркнул свитую воедино лояльность и западному альянсу, и Европейскому проекту437.
Выложив карты на стол, Коль и Миттеран присоединились за ужином к остальным лидерам ЕС. Ужин в одном из самых роскошных залов Елисейского дворца проходил гладко. Никто даже шепотом не произнес слово «воссоединение», как позднее вспоминал Коль. Вместо этого Миттеран стал говорить о поддержке процессов демократизации на Востоке в целом. Он выступал за непременную осторожность и против всего, что могло хоть как-то дестабилизировать Горбачева. Хотя германский вопрос, очевидно, там присутствовал, но не обсуждался.
В конце концов Маргарет Тэтчер не выдержала. После десерта она буквально взорвалась, обращаясь к Колю: «Не может быть и речи об изменении европейских границ», что было закреплено Заключительным актом совещания в Хельсинки. Любая попытка поднять это или вопрос о воссоединении Германии содержит риск подорвать позиции Горбачева, предупреждала она, и это «откроет ящик Пандоры с пограничными претензиями по всей Центральной Европе». Коль, видимо, подался назад под ее напором, что омрачило все настроение за ужином. Стараясь как-то ответить, он процитировал декларацию саммита НАТО 1970 г., в которой союзники выражали свою поддержку в вопросе о германском единстве. Тэтчер возразила, что это высказывание принадлежит времени, когда никто всерьез не верил, что воссоединение может когда-либо произойти. Но Коль продолжал копать. Может, так оно и было, сказал он холодно, но НАТО приняло эту декларацию, и это решение по-прежнему в силе. Даже Тэтчер не сможет остановить немецкий народ на его пути: люди теперь держат свои судьбы в собственных руках. Откинувшись назад, заполнив собой просторное кресло, он посмотрел прямо в глаза британскому премьеру. Топнув в гневе несколько раз ногой, она воскликнула: «Вот как вы это видите, вы видите!»438
Колю было совершенно ясно, что Железная леди хочет сохранения статус-кво. Для нее границы были неприкосновенны; и даже их мирное изменение нельзя было рассматривать. Это относилось и ко внутренней германской границе, которую он как и большинство немцев не считал международной границей, не исключая и границу по Одеру-Нейсе с Польшей.
И хотя Коль был потрясен диатрибой Тэтчер, он понимал, что ее глубокая антипатия по отношению к европейскому проекту означает, что она аутсайдер при принятии решений в ЕС. И что она не сможет разыграть американскую карту, потому что Коль уже точно знал, что Буш поддерживает принцип германского воссоединения. Коля больше волновало то, что Миттеран все это время сидел спокойно и, кажется, одобрял слова Тэтчер. Не он ли ее вдохновил? Существует ли англо-французская ось при принятии решений? Канцлер начал беспокоиться, что, быть может, французский лидер ведет двойную игру439.
Всего за две недели до этого Миттеран сказал Колю в Бонне, что он не боится воссоединения Германии. В то же время в конце разговора французский президент предостерег, что ему надо подумать над тем, а что же лучше для интересов Франции и Европы. Другими словами, существовала некая двойственность во французской позиции: Миттеран думал, что для воссоединения Германии понадобится немало времени (la necessaire duree du processus процесс требует времени), а одновременно с этим процессом следует ускорить создание все более сплоченного Европейского союза. Эта двойная динамика долготы и ускоренности (largo и accelerando), очевидно, много значила для француза. И, в свою очередь, затрудняла ситуацию для канцлера. Но он решил довериться истории их партнерства и сотрудничества, уходившей в 1982 г.440
Коль начинал понимать, что ЕС или уж точно один из его главных членов собирается в ходе переговоров об объединенной Германии что-то потребовать взамен. Обдумав оба разговора в Бонне и Париже, он осознал, что нужно убеждать Миттерана в том, что Германия все-таки привержена осуществлению Европейского валютного и политического союза и что она не просто попутчик в этом деле, а соратник, готовый использовать всю мощь франко-германского тандема. Это имело еще большее значение, потому что у Коля не было иллюзий относительности холодного отношения многих европейцев к объединению Германии, и не в последнюю очередь в Италии и Нидерландах.
Канцлер решил затронуть этот вопрос на специальной сессии Европарламента 22 ноября, собираемой для обсуждения недавних событий в Восточной Европе. Его выступление стало провозглашением того, что разделение и Европы, и Германии закончилось. Не только Лондон, Рим, Дублин и Париж принадлежат Европе, провозгласил он, но также Варшава и Будапешт, Прага и София. И конечно, Берлин, Лейпциг и Дрезден. Германское единство может быть достигнуто только в рамках широкого общеевропейского процесса объединения: «В свободной и объединенной Европе свободная и объединенная Германия», «Политика в отношении Германии (Deutschlandpolitik) и политика в отношении Европы (Europapolitik) это две стороны одной монеты», сказал Коль441.
Коль настойчиво просил Миттерана лично присутствовать на своем выступлении. И когда президент так и сделал, это было воспринято как явное одобрение заявления канцлера. Для Коля Страсбург стал огромным успехом. В конце заседания Европарламент почти единогласно принял резолюцию (против были лишь два депутата из 518), гласившую, что у восточных немцев есть право «быть частью объединенной Германии и объединенной Европы»442.
Канцлер Германии обратился к Европе и получил одобрение. Поскольку Буш никакого особого смущения по этому вопросу не выказывал, оставив инициативу в руках Коля, то была надежда, что пусть и несколько позже, с помощью американцев, если уж не французов и ЕС, но удастся добиться присоединения к этой общей линии и Тэтчер. Но ничто из этого, тем не менее, не могло скрыть факта растущего давления на Коля дома, и он должен был внятно и открыто высказаться, как он намерен достичь германского единства, потому что до сих пор канцлер был подчеркнуто осмотрителен в отношении деталей. А его шпыняли со всех сторон.
Среди множества голосов, требовавших, чтобы канцлер определенно выступил за объединение, был Рудольф Аугштайн, редактор журнала «Шпигель». В номере от 20 ноября он написал колонку под заголовком «Скажи, что и как» (Sagen, was ist). Аугштайн с трудом скрывал свое нетерпение. Не пытаясь прятаться за разговоры о европейском единстве, он доказывал, что правительство Коля должно признать, что находится перед лицом подлинно всенародного стремления к германскому единству. Вопрос не в том, надо ли это делать, но в том, как может быть проведено воссоединение443.
Точно так же высказывался за объединение и Алфред Херрхаузен, глава «Дойче банка», адвокат европейской экономической интеграции и одновременно советник канцлера. В своем интервью он подчеркнул реальность того, что, как только в ГДР разрешат иностранные инвестиции, западногерманская экономика очень быстро проглотит восточную. Ссылаясь на идею о возможном членстве ГДР в ЕС, Херрхаузен говорил, что как банкир он считает в краткосрочном смысле это положительным, но как гражданин Германии он определенно не желает терять историческую возможность объединения. Это для него перевешивало все остальные соображения444.
Впрочем, Коль испытывал давление и со стороны тех, кто не верил в воссоединение.
Гюнтер Грасс, автор левых убеждений, имевший большую популярность интеллектуал, жестко выступил против идеи «конгломерации власти» в сердце Европы, призывая вместо этого к «конфедерации двух государств, которым предстоит самоопределиться». Другими словами, он хотел устроить «сеттльмент» между Западом и Востоком. Он настаивал на том, что прошлое мертво: «Дело совсем не в том, чтобы оглядываться на Германский рейх, в каких бы границах он ни был, 1945 или 1937 года; это все в прошлом. Нам надо заново самоопределиться»445.
Оскар Лафонтен из СДПГ, соперник Коля за пост канцлера, также занял диаметрально противоположную позицию. Невзирая на беспорядки, предшествовавшие падению Стены, он предупреждал о «спектре мощного Четвертого рейха», который будет «устрашать наших западных соседей, не меньше, чем восточных»446. И 8 ноября, после того как Коль восхвалял единство через самоопределение, Лафонтен проклинал призывы к единому национальному государству как «неправильные и устаревшие»447. Если границы будут открыты, Лафонтен предсказывал возникновение тяжелой, почти бредовой атмосферы «национального опьянения» и упрямо спрашивал, правильно ли будет, если все восточные немцы явятся на Запад и просто получат доступ к преимуществам системы социального обеспечения ФРГ. Принимая во внимание грядущие федеральные выборы, он пытался сыграть на беспокойстве западных немцев, которые, по опросам Гэллапа, были готовы помогать Восточной Германии финансово, но без повышения налогов для них самих448.
Особенно поразительным стало отрицание воссоединения со стороны Эгона Бара (СДПГ), который в 1960-е гг. был отцом Новой восточной политики, основанной на идее, что «изменения через сближение» проложат дорогу к единству. Накануне 9 ноября он говорил, что люди должны перестать «мечтать и болтать о единстве»449. И он отрицал приоритет, отдаваемый «лжи» об объединении, бормоча, что это «отравляет» атмосферу и порождает «политическое загрязнение». Потом он занял осторожную линию, предпочитая медленное приближение к воссоединению, и оставался в тени Лафонтена450.
Внутри СДПГ только Вилли Брандт, старый патрон Бара, высказывался за единство. Будет непростительно, провозглашал он, задраить люки на Западе451. Германское единство сейчас это только вопрос времени, и оно не обязательно должно воспоследовать за достижением единства Европы. Этим Брандт дистанцировался от линии ЛафонтенаБара в своей собственной партии, и в более общем плане от тех слева, кому была ближе прежде всего панъевропейская структура или горбачевский «Общеевропейский дом», внутри которого могла объединиться Германия452. Он также отстранился от геншеровского «Плана-Европа», вброшенного в октябре, который предполагал, что восточные европейцы, включая ГДР, будут интегрированы в ЕС в то самое время, когда Брюссель вовсю продвигался к валютному и экономическому союзу453.
Ирония заключалась в том, что по вопросу германского единства позиция, занятая Лафонтеном и Баром, оказалась ближе к позиции оппозиции в ГДР (и даже к реформаторам в СЕПГ), чем к точке зрения их собственного федерального правительства в Бонне. На самом деле, писатели и клирики, представлявшие оппозицию в Восточном Берлине, призвали 26 ноября к независимой самодостаточности ГДР, полагая, что у них все еще есть шанс как «равных соседей всех европейских стран развивать социалистическую альтернативу ФРГ»454.
Коль и Тельчик были особенно обеспокоены заявлением премьер-министра Восточной Германии Ханса Модрова в его первой «правительственной декларации» 17 ноября. Он обещал тайное голосование на многопартийных выборах в 1990 г., а также глубокую перестройку командной экономики, но не немедленный переход к рынку. Модров был уверен, что решающие изменения в Восточной Германии положат конец «нереалистичным и опасным спекуляциям на тему объединения». Он предложил, что стабильная ГДР это первоочередное условие для более широкой стабильности в Центральной Европе, и даже для Европы в целом. В этом смысле, глядя на Бонн, он провозгласил, что его правительство будет «готово к переговорам» об установлении отношений с Западной Германией на «новом уровне». Его целью был «договорной союз», который будет построен на основе комплекса политических и экономических союзов (Ostpolitik и Osthandel), подписанных между двумя государствами в предыдущие десятилетия455.
Первое официальное заявление Модрова было обращено и к ФРГ, и к ГДР о том, как двигаться вперед в отношениях между двумя Германиями. Он опередил Коля и, более того, явственно вознамерился остановить движение к объединению. Критика канцлера со стороны восточных немцев стала более резкой. Редактор «Ди Вельт» 19 ноября спрашивал: «Мы что, позволим другим диктовать нам проекты единения?»456 А сооснователь крайне правой партии «Республиканцы» Франц Шёнхубер узрел в молчании Коля шанс повысить вес своей партии, поставив в предвыборной программе темы «воссоединения» и «возвращения» восточных территорий457.
А Коль все еще сдерживался. В понедельник 20 ноября обеспокоенный Тельчик записал в своем дневнике: «Международное, равно как и внутреннее обсуждение шансов германского единства, полностью развернулось, и его не остановить. Мы все больше и больше это осознаем, но директивы канцлера остаются прежними: быть сдержанными при публичном обсуждении. Ни внутри коалиции и вообще во внутреннем пространстве, ни в международном плане он не хочет подставляться для атаки со стороны».