Сам по себе факт избиения меня не удивил, поведал Левенцов. Все сейчас злые стали. Но я поражён мотивом. Прозевал момент, когда агония перестройки обернулась отвратительным мутантом. Только сегодня, увидев его на экране телевизора, я носился по улицам и вглядывался в лица. Меня поразило безразличие. Потом этот пьяный вопль: «Наши победили!» Это уже было мерзко. В подонках и прежде не ощущалось недостатка, но чтобы принародно ликовать по случаю расстрела соотечественников В советской России на такое ни один подонок не решился бы. Это другая страна, это не Россия.
Не бери в голову, Слав. Алла хлопнула пальчиками о ладошку. Это временно. У нас с конца прошлого века до двадцать четвёртого года этого вообще мрак был. Прошло ведь! А мы восемь годков всего лишь во мраке, обижаться нам грешно.
Как мы легко о Родине! произнесла с укором её мать. Вроде тех оболваненных юнцов, что восклицают: «Истина дороже Родины!». Абстрактная, расплывчатая, переменчивая в пространстве и во времени истина им дороже единственного во Вселенной образа жизни, без которого они сами обращаются в нечто абстрактное, расплывчатое, переменчивое! Отправить бы их в такое место, где ни добра, ни зла, ни трудолюбия, ни лени, ни трезвости, ни безрассудства, а одни лишь голенькие истины, живо вспомнили бы о Родине!
Что ты меня Родиной всё тычешь, мам! возмутилась Алла. Люблю я Родину, люблю! Только, в отличие от тебя, не идеальную, а какая есть, понимаешь? Ты просто не хочешь себе сознаться, что не в Родине дело, а в ностальгии по привычному, которое ты в своё время поругивала крепко, а когда ушло, вдруг мило стало.
Поругивала я любя, как поругивают родного человека, возразила Алевтина Владимировна. А теперь чужое торжествует, и это чужое я не поругиваю, а отвергаю. Мне вот даже эти эрзац-продукты в глотку не идут, потому что все они не русские.
He все, мам. Селёдка вон, Алла кивнула на тарелку с сельдью. не русская тебе?
Не русская, нарочито по-детски беспомощно произнесла Алевтина Владимировна. Канадская это селёдка, доченька, продавщица мне сказала.
Ну и что! Канадскую селёдку съешь, нерусской что ли станешь?
Господи, какой же ты ещё ребёнок! Неужели ты не понимаешь, мы же превращаемся в колонию!
Разговор принимал характер семейного спора между матерью и дочерью. Обе они немного рисовались в споре перед гостем, а он искусно делал вид, что потрясён их умом и эрудицией.
В двенадцатом часу ночи Левенцов объявил, что ему пора домой, а то завтра на работу.
Шутить изволите, молодой человек, возразила Алевтина Владимировна. С разбитой головой, и на работу! Я как врач прописываю вам постельный режим минимум на неделю. Больничный я сама оформлю. Сейчас постелю вам на диване в библиотеке.
Заснул Левенцов быстро, но в четвёртом часу утра проснулся с болезненно ясной головой. В голове крутились мысли об изобретении. Перевести мысли на что-нибудь полегче не удавалось. Мыслительный аппарат помимо воли продолжал анализ сделанного им открытия. И вдруг Левенцов замер, задержал дыхание: мыслительный аппарат нашёл принципиальную ошибку в сделанных вчерашней ночью выкладках. Изобретённое им, как он и предчувствовал, опять «перпетуум-мобиле». Левенцов вздохнул было с облегчением, но голова заработала ещё интенсивней, доискиваясь теперь ответа на вопрос, настолько ли ошибка принципиальна, чтобы отвергнуть казавшийся таким блистательным вариант. «Да будь ты проклято моё проклятие!» выругался он и, с яростью перевернувшись с боку на бок, вдруг застонал от боли в рваном ухе. Боль была изрядная, а ругнуться по этому поводу уже не доставало свежести, слишком много энергии отняло предыдущее ругательство. Левенцов принялся подыскивать для головы безболевое положение на подушке, но скоро вынужден был прийти к печальному выводу, что такого положения не существует. Обезболивающее действие спиртного кончилось. Становилось хуже даже, чем от мыслей об изобретении.
Тщетно пробовал Левенцов уснуть, пристраиваясь на подушке не головой, а шеей. Было такое впечатление, что головные раны связаны с шеей сигнальным устройством, стоило прижаться к подушке шеей, как тут же остро простреливало в голове. Промучившись так до пяти утра, он поднялся, включил большой свет, надел халат и стал обходить остеклённые книжные стеллажи, подымавшиеся в несколько рядов до потолка, потом посидел у окна, зашторенного портьерой, за массивным красного дерева столом на массивном стуле. Потом взял наудачу с полки книгу. Оказался Герцен, «Былое и думы».
Раскрыв книгу наугад, он прочёл: «Чтоб не ходить так далеко, как Китай, взгляните возле, на ту страну на Западе, которая наибольше отстоялась, на страну, которой Европа начинает седеть, на Голландию: где её великие государственные люди, где её живописцы, где тонкие богословы, где славные мореплаватели? Да на что их? Разве она несчастна оттого, что не мятётся, не бушует, оттого, что их нет? Она вам покажет свои смеющиеся деревни на обсушенных болотах, свои выстиранные города, свои выглаженные сады, свой комфорт, свою свободу и скажет: Мои великие люди приобрели мне эту свободу, мои мореплаватели завещали мне это богатство, мои великие художники украсили мои стены и церкви, мне хорошо, чего же вы от меня хотите?..»
«Однако» усмехнулся он, вспомнив своего гостя из галлюцинации. Вернув книгу на полку, он взял наугад другую. Эта оказалась о Томазо Кампанелле.
Он сел в кресло и, листая книгу, начал выборочно читать, всё больше заинтересовываясь и забыв о боли. Его поразило сходство своих взглядов с образцом мышления великого итальянского подвижника. И судьба сходилась в главном. Ни изнурительными каменными мешками, ни жуткими инквизиторскими пытками судьба, слава Богу, его самого пока не проверила, но всё-таки он тоже был подвижник, отказавшийся от личной жизни ради будущего человечества.
«Но Кампанелла не сломался, а я вот, кажется, сдаюсь, подумал Левенцов, дочитывая заключительную главу. Он стократ мужественнее меня, но мудрее ли? И ещё неизвестно, как он повёл бы себя, узнай, что по прошествии сотен лет главный вывод его книги Город солнца, восторжествовав в России, будет затем с улюлюканьем опять отвергнут, вывод о том, что всё зло на земле от частной собственности?»
Уже светало. Голова продолжала сильно болеть. Выключив свет, он подошёл к окну и отодвинул портьеру. Окно выходило на уютный двор. Внизу стояла Аллина машина.
В дверь постучали, и вошла сама Алла, свежая и энергичная, одетая в турецкий свитер и американский джинсовый костюм, по куртке которого полукругом шла загадочная надпись по-английски: «Будущее будущего». Подойдя к нему, она тронула его забинтованную голову:
Больно, бедненький?
Не очень. Ты машину всегда под окном держишь?
Забыла вчера в сарай загнать, беззаботно махнула она пальцами. Я по делам поеду, Слав. Мама в поликлинику ушла, больничный тебе оформит, у неё там подруга терапевтом работает. Завтрак на столе на кухне. Поправляйся, к обеду я приеду.
Мне домой бы надо, сказал Левенцов.
Не надо, возразила Алла. Забыл, где тебя вчера повязали? Здесь пока у тебя дом, ясно?
Глеб будет беспокоиться. Да и вещи мне некоторые нужны: свежая рубашка, бритва, зубная щётка
Вон бумага на столе, напиши ему записку, я всё доставлю.
На работу ещё надо позвонить.
Телефон в прихожей, на тумбочке, сказала она и, взяв у него записку, вышла.
Левенцов наблюдал в окно, как Алла садится в машину.
Она помахала ему рукой и укатила.
5
Умывшись и позавтракав, Левенцов вернулся в библиотеку, лёг и попытался уснуть. Повреждённое ухо пульсировало болью, и хоть глаза слипались, сон не шёл. Левенцов встал, нашёл на кухне бутылку коньяка, недопитого вчера вечером, щедро плеснул себе в бокал и залпом выпил, как какую-то водку. Ему было не до смакования вкуса и аромата, он лечился, стремился заглушить надоедливую боль.