От этих мыслей делалось совсем горько.
За окном энергично шелестела сирень у нее были большие планы на эту весну. Дом поскрипывал, как будто почесывался, в солнечных лучах кружились пылинки, от которых хотелось тереть нос и смеяться. Здесь, на Пушкина, 13, царила осмысленная вечность.
Олег Анатольевич глубоко вдохнул и подумал, что грустные мысли навевает ему запах плесени, который Данилыч притаскивает из подвала. А жизнь, пожалуй, права как есть.
И начал совещание.
Итак, что у нас?, с деловитым напором Олег Анатольевич навис над сотрудниками.
Алеша полез за своими записями из отделения полиции, зашуршал бумажками.
Данилыч подался вперед и сказал:
Чужак в городе.
Слова прозвучали веско и значительно. И повисли в воздухе, поддерживаясь игривой домашней пылью.
Олег Анатольевич с внимательным видом кивнул продолжать, и Данилыч продолжил:
Бунин Александр Витальевич, 1969 года рождения, паспорт московский, прописан в Люберцах, никогда не менял место прописки. Здоров, образование среднее специальное по специальности токарь, работал в токарном цеху до 1995 года в Москве. Далее в трудовой книжке записей нет.
Остановился в гостинице на трассе, оплатил 10 суток проживания наличными. Не храпит, ест не в гостинице, из вещей чемодан, но он его держит в машине. Машина Хендай акцент с пробегом 123000, цвет асфальт, в хорошем состоянии, куплена б/у.
Штрафов, алиментов, детей, жен, долгов не обнаружено. Пижон.
Никогда, никогда и никто не спрашивал Данилыча, откуда он берет свои сведения. Зачем все портить? Молча поблагоговели.
Алеша предложил сделать чаю, Олег Анатольевич рассеянно кивнул.
Алеша потопал в переднюю» делать чай, и на его шаги дом отзывался ласковым теплым скрипом. Как будто Алеша шел и немножко щекотал дом половицы, двери, дверцы старого резного буфета из красноватого тяжелого дерева.
Буфет невозможно было вынести из комнаты: он делался на заказ (по легенде в Италии), собирался в комнате, и им не смогли поживиться судебные приставы, разорившие первого владельца. Привести его в большевистский вид тоже не удалось наглый резной буфет во всю стену столовой переливался виноградными гроздьями и гранатами на боках. Буфет пережил всех, окончательно отсырел, рассохся и распоясался, но позиций не сдавал.
Буфет, похоже, думал, что живет здесь именно он, а люди так, приходящая прислуга. И ведь был прав.
В свое время ошалевших задержанных проводили мимо всего буфета (комната была проходная) в знаменитый подвал, и резные гроздья красного дерева было последним, что отпечатывалось на сетчатке памяти несчастных.
А что он здесь делает?, спросил Олег Анатольевич.
Всем говорит, что приехал как режиссер выбирать место для съемок фильма. В вещах бумаг не обнаружено. В машине обнаружена книжка, автор Ле Карре, название «Шпион, выйди вон».
Данилыч многозначительно посмотрел на Олега Анатольевича. Олег Анатольевич постарался многозначительно посмотреть в ответ, но так до конца и не уверился, что у него получилось. На всякий случай многозначительно помолчал.
Алеша принес чай, весело громыхая подстаканниками.
А что у него за штаны?, спросил Алеша, раздавая чай.
Кстати да, Данилыч. Ты его видел? Описание внешности есть?, Олег Анатольевич обжегся, но виду не подал.
Вида неприметного. Рост средний, чисто выбрит, есть залысины, глаза серые, черты лица невыразительные, особых примет нет. Одет как петух., Данилыч занялся чаем.
Чаинки могли бы разглядеть усмешку в самой глубине его невозмутимости, мол, дальше сами.
А штаны?, не отставал Алеша.
Дались тебе штаны. Штаны на нем точно были.
А почему петух?
Потому что пинджах на ём был светлый и коришневый как понос Данилыч на глазах превращался в лешего из дремучих квакшинских мертвых деревень, и шарфих. Красный. ХитрО повязанный.
Алеше показалось, что сейчас Данилыч перекрестится, плюнет через левое плечо и прискажет «Чур меня». Стоило моргнуть и морок исчез.
Олегу Анатольевичу никак не удавалось представить себе взрослого мужика в пиджаке цвета поноса и с красным шарфиком в Квакшине. Не хватало воображения.
Он сказал: похоже на приманку. Что за хмырь такой, с гладкими документами, машиной как у всех и шарфиком как у никого?
Взять и допросить бы его, решительно мечтательно сказал Алеша. Он хотел посмотреть на штаны этого Бунина и узнать, где тот их покупал.
Нельзя, мы на улице людей не хватаем. Сейчас повод нужен.
Этот пришелец приманка для нас. Не заметим, спишут!, заметил Данилыч.
Верно говоришь, Данилыч. Его надо раскрутить грамотно, чтобы не прикопались потом к нам. Все как по нотам. Предлагаю наблюдать, постараться свести знакомство, но аккуратно крайне засветимся, спишут как пить дать.
Данилыч кивнул. Продолжать совещание не было смысла, оставаться втроем им было неуютно. На Олега Анатольевича снова начала наваливаться тоска, и он отодвинулся от Данилыча.
Осталось решить, писать ли сразу наверх про этого Бунина или пока погодить. Если это проверка, ретивость отметят, а если никакая не проверка, засмеют или даже «спишут» паникерство начальство очень раздражало.
Договорившись с собой написать про Бунина, но в следующем еженедельном отчете, Олег Анатольевич раздал оперативные задания и ушел.
Данилычу тоже надоело поддерживать свою телесность, и Алеша остался наедине с буфетом и особнячком.
Один золотой зуб
Бабань, а куда ты доски складываешь?, спросила за ужином Маша.
Папаня заинтересованно поднял брови.
В сарай во дворе.
Но во дворе нет сарая, удивился Папаня.
Семь гордых девятиэтажек были построены в 80-е с современными дворами, детскими площадками по последнему слову техники, песочницами и лавочками. Сараев им не полагалось.
Бабаня не удостоила его ответом, а после ужина Папаня с Машей нашли во дворе сарай. Справедливости ради придется заметить, что он находился в непроходимых кустах и на сарай был не похож, однако из него торчали старые доски, а Бабаня, следившая за ними из окна, грозно махала руками, чтобы ничего не трогали.
Маша лучше всех понимала Бабанино горе об утраченном доме. Сама она в нем никогда не жила, дом был продан в 90е, когда Бабаниным дочерям понадобились деньги Бабуле на сад с домиком, а ее сестре на отъезд в другой город.
Папаня тогда только в школу пошел. Много позже, когда Маша была маленькой, а Бабаня поадекватней, каждый раз, когда они шли мимо этого дома, Бабаня начинала причитать (а по правде говоря, голосить), что дочки оставили ее без дома на старости лет.
В одну из таких прогулок Маша увидела за забором светлоголового мальчика. Она сердито сказала ему: «Это наш дом!», а мальчик посмотрел на нее очень внимательно, подумал и спокойно ответил: «Не похоже. Я Николенька. А ты кто?».
И вот Николенька ее лучший друг, и она проводит уйму времени в доме, когда-то принадлежавшем ее семье.
Маша отлично понимает, чего лишилась Бабаня. Дом был старый, большой и теплый.
Внутри него был воздух прошлого, как будто дом вдыхал обычный воздух снаружи и выдыхал его, уже переработанный, внутрь. Им было интересно дышать.
Двухэтажный, да еще с большим мансардным чердаком, который полностью заняли дети, дом хранил множество вещей, историй и отметин следов жизни, шрамов и татуировок.
Николенька и Маша читали по стенам, гадали по теням, исследовали пыльные залежи, доставшиеся чердаку как от Машиных предков, так и уже от более поздних жильцов.
Просторный и теплый чердак подходил для любых игр, тихих и шумных, а маленькой лампочки у потолка почти хватало, чтобы зимними вечерами читать, делать домашку и, в Николенькином случае, рисовать.
Машины подружки и по сей день никак не могут ей простить, что Николенька мальчик. «Так ведь он же живет в НАШЕМ доме! Это же как родня!», убеждает она девчонок.
Дом был большой, крепкий, на важной улице Пушкина, и в народе назывался «Дом Сторгиных». Однако с тех пор, как Василий Сторгин сгинул на Отечественной Войне, а сын его, последний Сторгин, замерз по пьяни в лесу в 1965, Сторгины в Квакшине перевелись.
Бабаня, Сторгина в девичестве, все убивается по дому, как по покойнику: она в нем родилась и выросла, и жизнь прожила, и дочек вырастила.
А сейчас в нем живут Николенькины родители врачи, приехавшие в Квакшин «откуда-то с Сибири». Машина мама, хоть и работает в регистратуре поликлиники, с ними не общается, а Папаня и вовсе незнаком. Так что остальной Машиной семье вход в дом Сторгиных заказан.
Несколько лет назад Бабаня перестала оплакивать дом и начала таскать доски с заброшек. Говорит, собирает на новый. И хотя квакшинцы считают Бабаню психованной маразматичкой, на ее фокусы с досками не реагируют. Морщатся и отворачиваются, когда она скребет доской дорогу. Жалеют.
***
В Бабанином сарае досок оказалась целая прорва, с удивлением обнаружил Папаня. Можно сделать большую собачью будку. Маша потянула какую-то тряпочку с василёчками, тряпочка развернулась и выронила бабанин схрон. С круглыми глазами Маша подняла с земли золотой зуб.
А ну отдай! Это моё!, Бабаня неслась со всех ног, размахивая тряпкой. Прыть у нее обнаружилась удивительная.
Да у тебя сроду не было золотых зубов, сказал Папаня, забирая у Маши зуб и тряпочку с василёчками.
Что тут началось! Бабаня впала в форменную истерику, завыла, замахала руками на Папаню и Машу, ругаясь и плача одновременно. Маша сердито забрала у отца зуб, завернула его обратно в тряпочку и отдала Бабане, убаюкивающе что-то приговаривая.
Папаня возмутился мол, надо же разобраться!, но Маша строго посмотрела на него, махнула (потом, позже!) и повела Бабаню обратно к сараю.
Пока Маша росла, а Бабаня потихоньку выживала из ума, Маша научилась ладить с Бабаней и лучше всех ее понимала.
Бабань, а где ты его взяла?, невзначай спросил Папаня.
А тебе-то что?, Бабаня уже спокойно копалась в тряпочке, угнёздывая зуб понадежнее.
А там еще есть?
Золотых-то? Золотых-то больше нету, простодушно ответила Бабаня и почапала к сараю, оставив Машу и Папаню размышлять над незаданным вопросом: а какие тогда есть?
Маша потянула отца в кусты поглубже: Надо зуб на экспертизу отнести!
Так что ж ты тогда не дала его забрать? Сейчас его Бабаня перепрячет или с собой унесет, не найдем.
Не перепрячет, она ж не вспомнит потом. Обратно положит. А когда она домой пойдет, мы проверим.
Темнело. Бабаня с довольным видом прошелестела мимо кустов, и когда она скрылась в подъезде, Папаня с Машей рванули к сараю. И точно, тряпочка с василёчками лежала ровно там же, зуб тоже. Папаня потянулся забрать зуб, но Маша не дала: «Убить ее хочешь? Никуда он не денется.»
А может, и правда ну его?, задумчиво спросил Папаня., Ну зуб и зуб. Мало ли.
Он был человеком мирным и бесконфликтным. На работе его звали «Потеченцем», но без обидности, просто обозначая факт Папаниной беззубости.
Папане в детстве повезло с друзьями. Когда в лето первых школьных каникул умер его любимый дедушка, заменивший отца, разъезжавшего по всем союзным стройкам (особенно тем, что подальше от Квакшина), Витек и его семья крепкая на слово и быстрая на оплеуху задорная мать, два старших брата и большой быкообразный батя, стали осиротевшему Сереже вторым домом. Бабуля (тогда еще просто Лена, «у которой муж инженер, а по-квакшински «попрыгун из Воронежа») смирилась, а Витек с братьЯми помогали Папане там, где требовалось показать зубы.
Дома у Папани царили женщины.
Лежа в постели, Маша спросила в темноту:
Бабань, а где ты нашла этот зуб?
А он в стеночке блестел.
А что за дом?
Да от Верушки через два в сторону оврага. Красный такой.
Маша по WhatsApp отправила Папане Бабанины ответы. Ни Маша, ни Папаня не поняли, что это за дом.
***
Папаня проснулся внезапно и резко, как будто ему кто-то крикнул в ухо. Один он спал хуже, чем с женой, а тут еще ему снились какие-то жуткие неразборчивые сны, от которых просыпаешься в поту и недоумении, как после погони.
Во сне он вспомнил, кто такая была эта Верушка когда Бабаня была молодой девицей, у Верушки единственной в городе была швейная машина, то ли Сингер, то ли Фингер. После войны у ней шился весь, почитай, город. Вспомнил и Бабанино свадебное платье на чердаке, сшитое этой Верушкой. И вспомнил, как Бабаня показывала ему дом этой Верушки, в котором уже никто не жил.
Светать только-только начинало. Не удавалось ни заснуть, ни до конца проснуться как будто он проснулся не в сегодня, а в том дне, когда он порезал на рыцарский плащ бабушкино свадебное платье, и бабушка плакала, мама ругалась, а дед смеялся и обещал сделать ему меч под стать доспехам.
Папаня встал умыться, и от ледяной воды заныли зубы. Какое-то полупроснувшееся чувство (любопытство? интуиция?) гнало его туда, за два дома от Верушки в сторону оврага. Ругая себя за идиотический романтизм, но не умея ему сопротивляться, Папаня оделся и вышел в бодрящий апрельский рассвет на поиски дома с золотыми зубами.
Папаня крался по городу. Разумеется, он не крался это был его город, знакомый с детства, но его не отпускало ощущение, что это не его время дня, что Квакшин рассветный совсем не его Квакшин, а другая версия, написанная для других людей. А его версию загружают в реальность после 7:30.
Петухи будили зарю и заливались самоупоенным кукареканьем. Пару раз на него гавкнула сонная собака. Ближе к главным улицам стали попадаться люди. Кто-то шел домой спать после ночной смены, кто-то бежал спать в ранний рейсовый автобус до райцентра на работу. Кого-то еще разбудило ледяное апрельское утро.
Папаня не мог не заглянуть в окошко: в доме Сторгиных загорелся свет. Мелькнуло лицо и Папаня кивнул ему, как будто передал эстафету. Теперь этот мальчик может быть маленьким Сережей. Теперь этот мальчик вырезает свое имя (Николенька) на нижних венцах дома, а дверные косяки рассказывают о том, как быстро он растет.
Как и остальные дома в этой части улицы, Верушкин дом, да и сама улица, клонились к оврагу так, словно вприпрыжку бежали купаться. Некоторые дома даже размахивали полотенцами на бельевых веревках.
Папане захотелось зайти в Верушкин дом, вдруг там еще стоит эта машина Фингер? И в этот момент Папаня понял Бабанину любовь к необитаемым старым домам. Он не мог воскресить их, он их не помнил живыми, а Бабаня могла. Для нее, наверное, думал Папаня, этот грязный кусок тряпки становился кружевной занавеской, а за занавеской была комната, где пили чай, и была вазочка с вареньем, и в сахарнице были непременно щипцы. Ей лишь оставалось заглянуть в комнату поискать щипцы, чтобы на мгновение вернуть себе молодость и нетронутое жизнью будущее.
От этих мыслей щипало в горле, но недолго, так как Папаня нашел дом. Нашел и стеночку. Стеночка была внутренней перегородкой, сделанная из чего-то белого, типа гипса. И из этого гипса проглядывали, как ископаемые окаменелости, зубы. И кусок челюсти. Свисали какие-то тряпки, вместе со старыми обоями, отставшими от стеночки. У стеночки лежали ломти гипсовой штукатурки, отвалившиеся и обнажившие спрятавшуюся в стеночке тайну. В торчавшей челюсти было отчетливо видно пустое зубье гнездо. И Папаня был уверен безо всякой экспертизы, что в этом-то гнезде когда-то жил Бабанин золотой зуб.