Алексей Дмитриевич остановил на перекрестке недалеко от кафе с сырыми пирожками. Сжала ему руку, поцелуй в улыбающееся лицо Алексея Дмитриевича и в смеющееся Александра, пошла к кафе. Кончился маленький проспект, еще проспект. Деревья, дома, многоэтажное здание администрации с тускло и угрюмо блестящими окнами, почти напротив наполовину закрытый железными лесами кинотеатр, цирк с плохо натянутым наверху длинным желтым полотнищем, на котором написано: «С 11 июля пять гигантских азиатских слонов», и по краям красная и синяя слоновьи головы с поднятыми вверх хоботами, стадион, и все приближались зеленые с желтыми продольнослоящимися скалами горы слева. Мост, слева новая церковь с блестящим крестом, мутный и небольшой Подкумок, уходивший за церковью назад и там тоже мутный и кое-где блестящий под солнцем и вспыхивавший блестками. Горы и справа в полукилометре тоже горы, чудесные, поросшие травой и дальше деревьями, перед этими горами иногда мелькали блестящие на солнце рельсы и медленно ехали электрички. Большой ободранный желтый плакат на высоких синих столбах между дорогой и железнодорожными путями, и синими большими буквами: «Оптовый рынок Лира». Далеко впереди сквозь сероватую дымку смутно виднелись очертания чего-то большого и растущего тремя округлыми вершинами, подумал, что здесь нет горы с тремя вершинами, что это игра облаков. Но очертания становились все явственнее; он понял, что это гора. А, Бештау, сказал Алексей Дмитриевич. Съездите с Сашей вот он освободится в Пятигорск. Хорошо, правда, большевики его изуродовали этими безобразными санаториями, как они умели все уродовать, к чему ни прикасались.
Горы слева кончились, горы справа отступали все дальше и дальше. Повернули, подождали темно-зеленый поезд, переехали в струйке машин рельсы, коротко простучав по опустившимся в серый жаркий асфальт чешуйчатым и сиявшим под ослепительным солнцем стоявшим перед ними железным треугольникам, свернули влево, вправо.
Узкие улицы, собственные одноэтажные и не собственные разноэтажные дома, среди собственных домов то и дело разоренные и брошенные, с выбитыми стеклами, санатории, работающие и не работающие, с зелеными кустами и иногда деревьями на крышах; людей почти не было.
Повернули в улицу, почти все с двухэтажными домами, в начале которой стоял одноэтажный темно-зеленый дом с разбитыми стеклами и с полуразбитой красноватой стеклянной вывеской «Казино». Хохот Межина. Что это? Где? А! хохот Алексея Дмитриевича. Еленский выглянул в окно. Ха-ха-ха! Впереди над подъездом с курившей в синем переднике худой девушкой была темно-синяя узкая вывеска с белыми буквами, сворачивавшая в переулок: «херская». Межин хохотал. Магазин для женщин? Когда проехали, увидели, что на той части вывески, которая была вдоль улицы, было: «Парикма».
Во всех домах на первых этажах были разные заведения. Проехали двухэтажный с облезшей местами краской дом, наверху которого была вывеска какого-то банка, остановились перед следующим, последним, тоже двухэтажным, но недавно покрашенным в такой же бледно-желтый цвет, как и дом Межиных.
Контора была такая же, как десятки контор, которые видели оба в Москве и в провинциальных русских городах, кроме того, что курили, кто где хотел. В комнате перед кабинетом Алексея Дмитриевича сидел за столом какой-то маленький и живенький молодой человек и сидел на подоконнике Мердин, кончивший говорить по радиотелефону, как только они вошли. Три стола, кроме того, за которым сидел живенький молодой человек, были заложены листовками, брошюрками и плакатцами с фотографией Алексея Дмитриевича, и брошюрки и плакатцы лежали в пачках и разбросанные на полу и открытых окнах. Были несколько мужчин и женщин разного возраста и постороннего вида, по-видимому, пришедших за плакатцами и листовками. Мердин сразу подлетел:
Срочное дело, Алексей Дмитрич, и, когда прошли в приемную с черненькой и молоденькой и довольно милой секретаршей: Звонил только что Илья Лукич. Вечером приезжает Каксиков, решит с атаманом: надо решать вопрос. И еще: казаки схватили двух журналистов с телевидения, выпороли их плетями и заперли в сарай.
Хохот Межиных и Еленского.
Алексей Дмитриевич:
Как выпороли?
Так. Они что-то до этого снимали и казакам не понравилось, грозили, но ничего бы не было, по крайней мере Илья Лукич так говорит, да напились у кого-то на свадьбе.
А он куда смотрел?
Его не было; он был в Ставрополе. Приехал, сразу позвонил.
Прошли втроем в кабинет Алексея Дмитриевича. Тот же кабинет, который видел в Москве Еленский. Большой старый с зеленым сукном стол посередине, за столом прямое кресло, вверху большая люстра с тремя позолоченными кругами, вдоль стен застекленные книжные шкафы, русские старые пейзажи и опять Грез белокурая головка, повернутая назад, с белыми крыльями.
Езжай сейчас в станицу, где выпороли, ха-ха-ха! этих журналистов: с атаманом так, как договорились; с ними замни. Я пока встречусь с Каксиковым. Алексей Дмитриевич направился к одному из шкафов, открыл дверцу, вернулся. Не хватит, бросил на зеленое сукно две пачки денег.
Я зайду в банк: у меня в этом банке счет.
Алексей Дмитриевич кивнул, доставая из кармана сотовый телефон:
С Богом, с Богом. Желаю счастливых наблюдений, добавил он, рассмеявшись, взглянув на Еленского.
Вы пока с нами? спросил Александра Мердин, когда они вышли в комнату перед кабинетом; Еленский опять поймал на себе его косой и неприязненный взгляд, который он раза два заметил, пока Мердин говорил с Алексеем Дмитриевичем. В станицу? Мердин кивнул, немного улыбнувшись. Удачи. Почти не глядя, кивнул Еленскому.
Он на тебя косо смотрит, сказал Межин, когда они вышли из конторы. А! это, кажется, тот господин, который влюблен в сестрицу, она мне говорила, уже год, кажется. Да ты с ним не поссорился? Значит, ревнует, ха-ха-ха! Тятенька все тот же, добавил он и опять рассмеялся, вероятно, за эти два года это уж десятая секретарша; заметил, как он сладко на нее поглядывает? ха-ха-ха! Кроме нее, у него еще сейчас две любовницы и такие же, лет двадцати, хе-хе-хе, почти сразу сказал, как я приехал.
В банке было двое или трое человек, на одной стене в коридоре большим прямоугольником висело множество объявлений и листков с правилами банка. У желтоватого окошка в конце коридора стоял прямоугольный тонкий деревянный столик, похрустывавший и пошатывающийся, пока на нем, присев, писала кавказская старуха в черном платье и черном платке. На столике валялись какие-то бумажки и стояли в темно-красном пластмассовом держателе плотные желтоватые бланки, отпечатанные в конце прошлого или в начале этого века. На других стенах были тоже несколько объявлений, и Еленский, ожидая Межина, переписал два, бывшие слева и справа от одного из двух овальных тусклых окошечек касс. В одном говорилось, чтобы клиенты не отвлекали кассиров, разговаривая с ними и по мобильным телефонам, в другом клиентов просили писать в жалобах и заявлениях «и отчество», и в скобках было добавлено: «если есть».
Взяли белые «жигули» с узким желтым шахматным значком вверху, поехали теми же улицами. Подъезжая к вокзалу, увидели на другой стороне дороги на тротуаре толпу человек в тридцать, идущую с оранжевокрасными висящими вниз флагами и плакатами, в которой Еленский заметил Кавенина, молодого человека с топорным темным лицом, и ему показалось, что одного или двух тех молодых людей, которых он видел вчера в кафе. Толпа шла по направлению к площади, бывшей напротив вокзала.
Это Сарош, тот темноликий субъект, физиономия как будто вырублена топором, возглавляет одну из группок в молодежном отделе «России во истине». Темно-розовый, почти красный, большая часть группки такие же. Да? Странно, что кого-то из них могли заинтересовать религиозные вопросы. Это администрация? спросил Межин у шофера, кивнув на серое трехэтажное здание, протягивавшееся с одной стороны площади. Наверно, будут демонстрировать, наверно, потому, что у почтенного Псоя Иудыча избирком нашел кое-какие грешки. Посмотрим?
Шофер остановился, почти проехав вокзал, у многоэтажного дома с разными заведениями внизу. Перешли дорогу рядом с ободранной желтой железной бочкой с черными буквами «квас», у которой на пластмассовом стульчике покоилась толстая пожилая сиделица с покрасневшим пятнами от жары лицом, в красном переднике и зеленой спортивной кепке с длинным козырьком, стояли три или четыре преющих человека, и стоял несколько поодаль, наклоняясь и мыча, сумасшедший, кавказец лет тридцати, с голым желтым бритым и широким черепом, с голым до пояса здоровым телом, с висевшим на груди поблескивающим железным полумесяцем, сжимавший в правой руке стеклянные прозрачные четки с чем-то болтающимся на них удлиненным и заостренным и тоже прозрачным; тело, руки, голова и лицо кавказца лоснились.
Глава 16
Площадь спускалась вниз от дороги, отделявшей ее от вокзала и которую они перешли; с другой стороны ее тоже ограничивала дорога. Между этими двумя дорогами и площадью были асфальтовые тротуары. С одной стороны спускалось вниз то серое трехэтажное здание, которое они увидели, подъезжая к вокзалу. С другой стороны, перпендикулярно этому зданию, шли три дома, ближе всех стоял одноэтажный красноватый довольно мрачный дом, потом трехэтажный светло-серый, потом, с другого края площади, двухэтажный. Прошли по тротуару вдоль дороги, отделявшей вокзал от площади, спустились по другому тротуару до двухэтажного дома. Дом был кирпичный и розоватый, с балконами с железными выпуклыми решетками, на которых были плоские цветы. На площади кое-где были полицейские в белых рубашках, и человек шесть-семь полицейских стояли у подъезда мрачного одноэтажного дома.
Толпа, подойдя к розоватому дому, растянулась перед ним; двое молодых людей, кажется, бывших с Сарошем в кафе, поставили, как надо, двух других молодых людей, почти подростков, вышедших впереди толпы и державших перед собой длинное оранжевое узкое полотнище с белой надписью: «Утро! Родина! Вперед!», походили в толпе, ставя на другие места людей с плакатами и флагами, вернулись к кучке впереди толпы, в которой были Сарош и Кавенин. Сарош начал говорить в синий ободранный рупор, и они поняли, что Межин догадался. Кончил, крикнул что-то, толпа нестройно подхватила, крикнул еще, то же самое, толпа опять подхватила, еще, еще, потом крикнул другое, потом пошел к кучке, ставшей впереди и сбоку толпы. Молодой человек в фиолетовой футболке и черных джинсах, с остреньким брюшком, взял у него рупор и вместе с другим молодым человеком, тоже с рупором, пошел вдоль толпы и стал перед ней посередине. Тоже что-то хрипловато крикнул и опять толпа подхватила, уже намного стройнее, еще, еще, еще. Наверху переходила дорогу, поднимавшуюся с этой стороны площади, еще толпа и тоже человек в тридцать, тоже с флагами и плакатами, с другой стороны площади на нее из-за трехэтажного дома выходила другая толпа. Крики стоявших на площади, крики подходящих; вышедшие навстречу подходящим, отделившиеся от кучки Сароша несколько человек; толпа соединяется, молодые люди снуют в ней, и снова, с утроенной силой, крики. В защиту Псоя Иудовича кричали мало, кричали главным образом речевки и лозунги.
Когда они подошли к площади, ни на ней, ни рядом с ней почти никого не было, хотя это, кажется, был центр города, но уже через десять минут после того, как толпа начала кричать, у площади на тротуарах стояли человек тридцать. Подходили еще, еще, скоро было человек сто, некоторые сливались с толпой и тоже начинали кричать. Толпа вошла в раж, и двое молодых людей, бегавших, скакавших и кричавших в рупоры перед ней, тоже вошли в раж; молодые люди, кажется, старались, чтобы толпа кричала как можно громче, и толпа кричала все громче. Громкие и ритмичные крики возбуждали. Еленский заметил, что Кавенин, кажется, увидал их, но, кажется, нарочно не смотрел в их сторону. Зрители были в основном местные, и было видно, что им непривычны такие зрелища.
Пора было идти. Они пошли к дороге между площадью и вокзалом. Поднялись немного по тротуару, начали переходить наискось площадь. На площади и рядом было уже человек четыреста, и половина кричала, скандируя.
Прошли мимо полицейского с беспокойным лицом, еще мимо одного, со злым, говорившего одной из кучек на площади уходить. Кавказец лет двадцати двух, со странным наивным темным сердцем на щеке, как его рисуют дети, стоявший в кучке, что-то сказал полицейскому, полицейский схватил его за руку, потащил, кавказец вырвался, ударил. Белая рубашка полицейского и черная футболка кавказца быстро приблизились к ним, это не нарисованное зачем-то сердце, а темнокоричневое родимое пятно со светлыми редкими волосами. Кровь на рубашке полицейского, бежит другой, бегут и подходят другие кавказцы, полицейские бегут от мрачного одноэтажного дома. Отхлынувшая толпа и рядом с дерущейся и валяющейся кучей ревущий и истово кланяющийся кому-то сумасшедший с желтым мусульманским черепом и со стеклянными четками и с белой и двигающейся пеной вокруг рта.
В толпе на тротуаре вверху площади Еленский заметил чем-то неуловимо отделяющегося от других невысокого худощавого дагестанца с черными длинными кудрявыми волосами, с очень загорелым чисто выбритым лицом, исподлобья поглядывавшего на дерущуюся толпу, непрестанно ухмылявшегося, говорившего с двумя-тремя другими стоявшими с ним кавказцами, повернувшегося, чтобы уходить, когда они проходили мимо, встретившего взгляд Еленского и провожавшего его взглядом. Перешли дорогу, остановили опять «жигули», темно-зеленые. Полицейские сирены.
Из города. Дорога. Поворот, минут через десять показался упавший посередине в узкую речку деревянный мост. Шофер затормозил. Старый, лет тридцать стоял, сказал он, а вы лучше так: станица вон там, показал на лес справа от дороги, уходящей вперед и потом постепенно поворачивавшей направо за мостом, за лесом. Минут через двадцать дойдете. Мне не жаль, могу подвезти, да ехать в объезд почти час: дороги плохие. А по мосту идти нечего.
Прошли по ветхим серым доскам моста, перепрыгнули упавшую часть, несколько минут шли по серой пыльной дороге с двумя довольно глубокими колеями, потом свернули и пошли зеленым полем, за которым был лес.
Откуда у тебя деньги, если не секрет?
Не секрет; продал сценарий художественного фильма одной английской фирме. Страшная дрянь, главный узел сюжета украл у Джека Лондона: писал для денег: деньги были нужны, чтобы писать роман: у меня три месяца назад уже был готов сюжет и собраны материалы, но не мог писать: литературная дрянь, которой занимался, отнимала много, и это притом, что едва хватало денег на отвратную квартирку, на которую я переехал со старой, той, помнишь, недалеко от моего института, где до этого жил, почти сразу, как мы с тобой разошлись. Разумеется, перевел. До этого предлагал, кажется, всем нашим фирмам, отказались. За день до того, как узнал, что фирма покупает сценарий, пошел играть в рулетку: думал, и здесь не купят, и, представь, забавный случай.