Дом Мухиной выглядел весьма скромно рядом с трехэтажным архитектурным сооружением, увенчанным террасой с деревянной колоннадой, ее соседа Грабаря. Дача-мастерская Мухиной практически не имела мастерской, соответствующей масштабности ее творчества. Это был длинный приземистый сруб с мансардными комнатами под крышей. Работала Вера Игнатьевна в некоем летнем сооружении, внешне напоминающем теплицу, размещавшемся за прудиком в десятке метрах от дома. В Абрамцеве Мухина жила уединенно со своим сыном, её поддерживала семья сторожа Василя, которая и занималась коровой, огородом и другими хозяйственными заботами. Внешне Вера Игнатьевна выглядела суровой, замкнутой, неконтактной. Так ли это было на самом деле? К моей маме она относилась с искренней сердечностью и теплотой. Мамин портрет работы Мухиной бережно хранится у нас в семье.
Кроме уже упомянутых мною художников, живших в нашем поселке в те годы, вспоминаю и другие имена: Е. А. Кацман, В. Н. Перельман, Б.В.Иогансон Их дачи-мастерские располагались в начале поселка за оврагами. Их дети были постарше, внуки помоложе, так что в памяти тех лет остались лишь имена художников.
В первое послевоенное лето на нашей поляне перед участками Радимовых появилась пухленькая миловидная девочка лет семи-восьми со светлыми волосами, заплетенными в косички и, вероятно, с бантами. С ней был еще худенький мальчик, как выяснилось младший брат, еще был огромный мяч. Светлана и Коля Немоляевы и их огромный мяч эта картина из далекого прошлого запомнилась на всю жизнь.
На всю жизнь запомнилась и первая послевоенная зима в Абрамцеве. Теплый уютный дом с заботливой, всегда удивительно доброжелательной Бабой Вавой в засыпанном снегом дремучем уснувшем лесу. Картошка, приправленная репчатым луком, мукой и молоком, запеченная в дровяной печи. Чай с медом
Вечером, засыпая при мерцающем свете керосиновой лампы, я разглядывал на дощатом потолке удивительные загадочные картины, нарисованные причудливой текстурой дерева, большими и малыми распилами сучьев. Тут были и забавные физиономии, и разнообразные следы как бы реально существующих и сказочных животных. Чего только не было. Благодатное поле для разгула детской необузданной фантазии.
При первой возможности я отправлялся из Москвы в Абрамцево. Выходные дни, школьные каникулы или даже сорокоградусной мороз, освобождающий от посещения школы, предоставляли мне такую возможность.
В первую послевоенную зиму в заснеженных Абрамцевских лесах у меня произошли две незабываемые встречи. Первый раз это был тот самый случай, когда из-за крутых морозов можно было не ходить в школу.
Поздним холодным утром я оделся потеплее и отправился на лыжах в лес. Миновал усадьбу и двинулся дальше через поля в сторону деревни Глебово. Запрятанная в кустах на моем пути речка Яснушка даже в сильные морозы не замерзала, и потребовалось много времени, чтобы найти возможность перебраться на другой берег этой милой, нежно журчащей на перекатах речушки. В конце концов, пропахав в пушистом снегу в чапыжнике около километра, я по стволу упавшей березы с лыжами в руках преодолел возникшую преграду и оказался на Глебовском берегу. Поднявшись из ложбины на взгорье, вышел на поле уже на задворках деревни. Пошел было дальше по краю поля, но остановился с каким-то странным предчувствием опасности.
Огляделся. Декабрьский зимний день короток. Небо за лесом на западе зажелтело, а снег вокруг, отражая сине-зеленое небо в зените, окрасился в сине-зеленые тона. Тишину зимнего вечера порой нарушали лишь резкие хлопки лопающейся на морозе коры деревьев. И тут я увидел волков. По другому краю поля след в след они двигались в мою сторону. В ужасе я замер. Не помню своих ощущений в тот миг, кроме парализующего сознания страха. Помню только жаркое чувство облегчения, когда стая, не дойдя до меня полусотню метров, свернула в лес. Было мне в ту пору двенадцать лет.
Другой раз я решил не искушать судьбу, не забираться далеко в лес, и направил свои лыжи к дубовой роще, что в полутора километрах от усадьбы. Миновал дом отдыха и двинулся вдоль тропы, ведущей от Абрамцева к Артемову. Дальше слева, чуть на взгорье и находилась так любимая обитателями Мамонтовской усадьбы величественная дубовая роща. На огромной белоснежной поляне, обрамленной посеребренным инеем подлеском, собрались исполинские дубы с мощными темными стволами, и, казалось, поддерживали своими цепкими разлапистыми ветвями упавшее свинцово-серое зимнее небо.
Вернуться домой я решил другим путем и, миновав рощу, углубился в прилегающий к ней лес, и вдруг явственно услышал доносящуюся из засыпанного снегом бурелома чистейшую немецкую речь. Я на мгновение затаился. Что это? Послышалось? Нет, тишину заснеженного леса вновь нарушила знакомая с детства Deutsche Sprache. Пригляделся и увидел среди кустарника солдат в серых шинелях. Вот это да! Полгода как война закончилась, а немцы еще скрываются в подмосковных лесах.
Подгоняемый неподдельным страхом, я, что есть сил, помчался домой. Весть о том, что немецкие солдаты схоронились в нашем лесу, мгновенно стала сенсацией, но так же быстро выяснилось, что это бригада военнопленных расчищает участок под строительство дачного поселка Академии наук.
Со времени завершения строительства нашего дома Абрамцево стало неотъемлемой частью моей жизни. Теперь все наиболее интересные запомнившиеся события происходили на фоне Абрамцева.
Как изначально можно было предположить, моя несравненная охотничья собака с грозным именем Пират, жила не в Москве, а в Абрамцеве под заботливым присмотром Бабы Вавы. Мне же оставалось любить четвероного друга и привозить из города для него провиант. В Абрамцеве купить что-либо было практически невозможно, а в голодноватой послевоенной Москве возможности приобрести нечто съестное строго ограничивались продуктовыми карточками. Но возникшая проблема со временем благополучно разрешилась.
По совету Королева я зарегистрировал Пирата в Отделе собаководства Московского общества охотников и заключил соглашение, в котором предписывалось в обязательном порядке показывать собаку на выставках и охотничьих испытаниях. В случае выполнения данных условий, в соответствии с договором, мой питомец получал некий ежемесячный паек пуд пшена и несколько килограммов китового мяса. Весьма щедрый дар по тем временам. Про кита не скажу, а пшенную кашу люблю до сих пор.
Летом наша дачная компания оживала. Главным местом сбора по-прежнему оставалась радимовская поляна, а точнее огромный корявый дубовый пень круглый стол детских сходок.
Однажды, ближе к вечеру, наш сверстник поселковый пастушок выложил на пень некое беспомощное существо, покрытое светло палевым пухом. Это был неоперившийся птенец какой-то, судя по размеру и крючковатому клюву, крупной хищной птицы. Каким образом это создание попало в руки юного пастуха доподлинно не известно. Он утверждал, что малыш выпал из гнезда. Имея за плечами опыт выхаживания лисят, я без колебания забрал птенца к себе домой. Самым сложным изначально было заставить его есть. Любые попытки засунуть ему в рот кусочек мяса были тщетны. Рот был намертво закрыт крепким мощным клювом. Птенец был обречен умереть. Но не умер.
Прежде мне довелось видеть, как птенцы какой-то маленькой птахи, сидящие в гнезде, дружно открывали рты уже при подлете матери. Я имитировал подлет, размахивая руками над упрямцем, и рот немедленно открылся, а мясо было проглочено.
Орлик, так я назвал своего питомца, рос день ото дня. Ел мясо, полевок лисий деликатес и не отказывался даже от лягушат. Дальше были счастливые дни освоения оперяющимся птенцом окружающего мира. К концу лета он уже самостоятельно существовал под крышей сарая. Парил в небесах со своими сородичами канюками[4], и, когда я вылезал на крышу и приглашал его на обед, охотно спускался с небес на землю.
Все закончилось трагически. Выросший среди людей, Орлик доверял людям. Его застрелил соседский сторож Василь. Потрясенный случившимся, я записал историю моего доверчивого питомца и отправил написанное в редакцию журнала «Пионер». После публикации рассказа[5] со всего Советского Союза пошли письма юных читателей с одним вопросом: за что?
Чтобы как-то пережить случившееся, я в упор занялся воспитанием Пирата. Не скажу, чтобы дела на этом поприще были успешны. Опыта натаски, разумеется, у меня не было, а нрав у будущего охотника был буйный. Но что делать, надо было выполнять условия договора и, для начала, показать его на собачьей выставке в Москве.
В ряду матерых охотников собаководов худенький подросток, с трудом удерживающий на поводке свою собаку, выглядел нескладно. Это заметили. С особым сострадательным вниманием ко мне и к Пирату отнеслись судьи-эксперты на ринге, среди коих оказался Николай Павлович Пахомов. Волею прихотливой судьбы он на следующий год стал директором Абрамцевского музея, обретшего с 1947 года статус академического.
Николай Павлович был широко образованным интеллигентным человеком, хорошо знающим музейное дело. Что касается разносторонней образованности, то об этом в какой-то мере можно было судить по контактам с нашей семьей. Он сотрудничал с моим отцом по вопросам, связанным со становлением музея. Консультировал отца как знаток классической псовой охоты, в период его работы над иллюстрациями к «Дубровскому» Пушкина и стихотворениям Некрасова, где это тема присутствует. Как лермонтовед был консультантом на фильме «Княжна Мери», в котором в роли Мери снималась моя будущая жена. Натаскивал меня по вопросам, связанным с нагонкой. Николай Павлович был специалистом по собакам для псовой охоты гончим, а мой Пират был легашом, пригодным для охоты на пернатую дичь. Чепрачный гончий выжлец[6] по кличке Соловей появился у меня годом позже.
Пахомов привлек к работе в ученый совет музея наиболее авторитетных художников их нашего поселка и кое-кого из потомков семьи Мамонтова. Помню Всеволода Саввича Мамонтова степенного благообразного старика в окружении домочадцев на боковом крыльце барского дома, обращенном к кухне. Среди них был его внук мой сверстник Сева, который в дальнейшем примкнул к нашей поселковой компании. Всеволод Саввич несколько лет, вплоть до своей кончины, был главным хранителем музея-усадьбы. Забавно, что он, как и Николай Павлович, был среди прочего экспертом всесоюзной категории по гончим и борзым. Так что невесть откуда возникшая у меня с детства любовь к охотничьим собакам есть некая данность для обитателей Абрамцева того времени.
Участие в выставке охотничьих собак осталось позади. Впереди маячили охотничьи испытания. К полевым испытаниям надо было готовиться на поле. И такое поле было в Абрамцеве. Располагалось оно по обе стороны от тропы, ведущей от музея к дубовой роще. Слева колосилась пшеница, справа залегли сенокосные угодья. Летом это открытое пространство, в окруженном лесами Абрамцеве, звучало голосами всевозможных птиц. Жаворонки, желтогрудые трясогузки, коростели, перепела на свой лад создавали музыку лета. Высоко в небе, наблюдая за происходящим на земле, степенно парили канюки собратья моего Орлика.
К осени с помощью конной косилки луга были выкошены. Сено собрано в стога. Пшеница увязана в снопы. Как тут не вспомнить проникновенные строки Тютчева.
На этом отдыхающем абрамцевском поле и происходила «натаска» Пирата по перепелам. Среди лабиринта снопов три участника забавы: мой отец на одном конце длинной сворки, неуемный Пират на другом и я юный охотник-наставник посредине.
Пират, обладавший превосходным чутьем, довольно быстро находил перепелов и картинно замирал на стойке. Превосходно! Но стоило перепелам взлететь, он, не обращая внимания на мой отчаянный призыв: «Лежать», срывался в погоню, опрокидывая отца, с трудом удерживающего в руках сворку. В развитие этого действа, я стрелял вдогонку улетающей дичи, приучая темпераментного охотника к выстрелу.
Отец изначально не был сторонником охоты, и стоило неимоверных усилий уговорить его помочь мне в натаске Пирата. Но когда я в который раз промазал по взлетающим перепелам, его терпение лопнуло. В конце концов, ты когда-нибудь попадешь, Мазило! вырвалось из его груди. Он так и остался до конца дней своих противником охоты. Но уму непостижимо, как во мне сочетались любовь и сострадание к диким животным с развивающейся охотничьей страстью.
На полевых испытаниях, проходивших на угодьях Фрязевского охотничьего хозяйства в сорока километрах от Москвы, мы с Пиратом, разумеется, провалились. Но условия договора с Отделом собаководства Московского общества охотников выполнили приняли участие.
Со временем к нашей мальчуковой компании примкнула единственная сверстница в поселке Надя Исакова. Подрастала новая смена: Светлана Немоляева, чьи родители постоянно снимали в Абрамцеве жилье на лето, Ростан Тавасиев, Сергей Радимов, Млада Финогенова. Супруги Финогеновы построили дом в нашем поселке сразу после войны.
Мы же, входящие в пору отрочества, по-прежнему дружно играли в футбол, правда, уже не между собой, а с ребятами из соседних деревень. Эти эмоциональные встречи порой заканчивались массовыми драками. Сева Волков, внук Всеволода Саввича Мамонтова, вспоминал позже, что среди суровых развлечений были и кулачные бои, и ему, младшему среди нас, доставалось особенно крепко.
На территории усадьбы, на поляне, обрамленной старыми липами, между банькой и церковью, располагалась волейбольная площадка. Со всей округи вечерами здесь собиралась молодежь и дотемна шумно играла в волейбол. Порой и нам удавалось приобщиться к игре.
Разумеется, у каждого из нас были свои любимые занятия. Что касается меня, то массовым дружеским развлечениям я предпочитал счастливое одиночество на лоне природы.
Какое блаженство брести босиком с сандалиями в руках по наполненной теплой пушистой пылью дороге, пролегшей среди полей и перелесков. Слушать пение птиц, стрекот кузнечиков, уединившись в необъятном мире. Мне представлялось, что когда-то, шестьсот с лишним лет назад, в самоуглубленном созерцании, бродил по этим лугам отрок Варфоломей. В нашей семье среди глубоко верующих бабушек, мне довелось не раз слышать о Преподобном Сергии Радонежском и о его детских годах в здешних краях. И в моем воображении возникал древний Радонеж с белокаменной церковью, крепостными стенами и башнями на том холме, где ныне расположилось сельское кладбище.
Я любил приходить туда и, выломав в кустарнике палку, ворошить ею землю у подножья холма. Порой находил что-то интересное: старые изъеденные ржавчиной кованые гвозди, остатки каких-то предметов домашней утвари. Однажды я показал свои находки знакомому моих родителей археологу-профессионалу. Он похвалил меня за любознательность и посоветовал весной после обильного дождя прогуляться в тех краях по свежевспаханному полю. Мой весенний археологический улов еле уместился в большой холщевой сумке от противогаза. Экспертиза показала, что среди собранных черепков многие относились к XIVXV векам. Истинно святые места для русского человека!