Не говори так, дяденька, горячо запротестовал Тимошка, раз ты опомнился, значит, выправишься. А ноги И без ног можно жить да людям служить.
Лицо больного исказила мучительная гримаса.
Зови меня Максимыч.
Он бессильно откинулся на набитую сеном подушку, прикрыл глаза и прошептал:
Пить.
Тимка поспешно выпростал из кармана пузырёк с куриным бульоном, которым все эти дни подпаивал своего больного вместо воды. Он хорошо помнил, каким вкусным показался ему бульон тети Симы, когда он очнулся в доме Петра Сергеевича.
Спасибо.
Мужчина одним глотком осушил бутылочку и тревожно посмотрел на Тимошку.
Исповедаться перед смертью уже не успею Чую, последние минуты доживаю. Так и уйду на тот свет со страшным грехом на душе. Таким страшным, что не будет мне прощения во веки вечные.
Он некрасиво скривился от боли, и около его запавших глаз появились влажные дорожки слёз.
Послушай хоть ты меня.
Тимошка согласно кивнул и погладил мужчину своей тёплой ладошкой по заскорузлой руке с выступившими жилами. Больной немного успокоился и начал рассказывать:
Родился я в слободе около Финского залива. Об отце я ничего не ведаю, а мать моя была цапкой. Знаешь, что это такое?
Нет, дядя Максимыч, слыхом не слыхивал.
Был у местных баб такой разбойничий промысел когда возы с сеном на рынок шли, бабы подбегали и цапали с телеги полные руки сена кто сколь сумеет. Проворная цапка за день несколько мешков сеном набивала. А потом ямщикам подешёвке продавала. Так сызмальства я и привык к воровству. За особую честь почитал обирать добрых людей да куражиться над ними. А как в силу вошёл, меня вожаком над цапками признали. Только я не захотел с бабами работать, а пошёл сам воровской фарт искать. Стал поездным вором. Катался с напарником по чугунке и высматривал богато одетых господ. Выхватим, бывало, у нарядного господинчика саквояжик, у расфуфыренной барыньки ридикюльчик стянем, а то и серьги из ушей выдернем в накладе не останемся
У Тимошки в мозгу словно молния сверкнула: «Максимыч!» Это имя он слышал в поезде, когда хотел предупредить Петра Сергеевича, что того хотят ограбить. Так вот кто это был! Он во все глаза уставился на Максимыча, боясь пошевелиться от волнения. Тот понял его взгляд по-своему.
Что смотришь? Противно с вором разговаривать? То-то же. И мне противно такой груз греха на тот свет за собой волочить. Но и это ещё не всё. Он перевёл дыхание и вдруг захрипел.
Умирает! прошептал Тимка и хотел было кинуться за фельдшером, как почувствовал, что его схватили за рубашку.
Не уходи, парень, дослушай, не дай встретить смерть один на один.
Тимка покорно уселся на табурет.
Самое страшное моё преступление, с трудом выговорил Максимыч, это то, что я мальчонку, аккурат такого, как ты, в Гатчине под поезд столкнул.
Тимка похолодел:
Не может быть!
Может, заплакал вор, верь мне, может! До последнего края я дошёл в своей подлости. Ну а потом уже вообще как с цепи сорвался: пил, дома поджигал. Ну, да что там говорить
Он слабо махнул рукой и отчаянно приподнялся на локтях:
Дай ответ, как умереть спокойно? Кто меня простит?
Тимка растерялся. Он с такой заботой пытался выхаживать этого страшного человека, оказавшегося вором и убийцей, так привязался к нему, желал выздоровления. А вон оно как сложилось Ему было отчаянно жаль этого сильного русского мужика, бессмысленно и глупо прожившего свою единственную, подаренную ему Богом жизнь.
Я прощаю тебя, дядя Максимыч, неожиданно для себя сказал Тимошка. Это меня ты столкнул под паровоз в Гатчине, и я прощаю тебя от всей души. Ну а за другие грехи тебе не передо мной ответ держать.
Мужчина напрягся, впился в Тимошкино лицо враз расширившимися зрачками и вдруг нечеловечески закричал, разрывая цепкими руками полотно тонкого покрывала:
Господи! Господи, сила Твоя!!!
На его крик в палату вбежали фельдшер Яков Силыч и сёстры. Они оттеснили Тимошку в тёмный коридор и принялись хлопотать около кровати умирающего. Постепенно крики смолкли, из палаты показался бледный Яков Силыч и с сожалением посмотрел на мальчика:
Скончался твой больной.
23
Тимка, не плачь, уговаривал Кирьян, чуть касаясь своей головой Тимошкиного лба, ну, помер твой больной, жалко, конечно, но все говорили, что он скоро Богу душу отдаст.
Тимошка обнял братца и прижался к его тёплому боку:
Эх, Кирька, знал бы ты
Он не договорил и снова заплакал. Горько и безутешно. Разве расскажешь Кирюхе, что несчастный безногий, которого он с такой любовью выхаживал, оказался форменным разбойником? Они сидели на самой дальней скамейке больничного парка, закрытой густыми кустами только что отцветшей сирени, куда Тимошка забился, чтобы пережить тяжёлый разговор с умирающим.
Оставь его, Кирьян, сказал подошедший Яков Силыч. У каждого лекаря, даже будущего, есть своё кладбище, где покоятся все, кому он закрыл глаза. А ты поплачь, поплачь, сынок, а то и свечечку в церкви поставь за упокой души новопреставленного. Легче будет.
Он взял Кирьку за руку и повёл в больничный корпус, ободряюще потрепав Тимку по плечу на прощание. Добрый фельдшер! Он даже не догадывался, какую ношу своих грехов перевалил на Тимошку только что умерший вор и поджигатель Максимыч.
«Что мне делать, кому рассказать? думал Тимка, сглатывая солёные капли, разъедавшие глаза и потоком скатывающиеся со щёк. Здешних батюшек в церкви я не знаю, дяди Пети нет, Нине Павловне и Юрию Львовичу этакое не расскажешь, Танечка меня не услышит, а как повидать Севу, князя Езерского, я и представить не могу».
Он лёг спиной на влажную от моросящего дождя скамью и подставил пылающее лицо под свежий ветер с Финского залива. Над головой в неведомые страны плыли серые облака, похожие на рваные застиранные тряпки, и весь мир вокруг Тимошки казался ему серым и измятым. Вдруг он почувствовал, что рядом кто-то есть. Мальчик выпрямился, встретившись взглядом с небольшими остренькими глазками, поглядывающими из-под затейливой шляпки с чучелом птицы. Бабка!
«Только её мне нынче и не хватает, с раздражением подумал Тимка и отодвинулся на самый край скамейки, скорее бы она убралась восвояси».
Но старуха не собиралась никуда уходить. Она по-хозяйски расположилась на лавке, порылась в старой, но изящной меховой сумке, висящей у неё на шее, и выудила оттуда носовой платок. На удивление чистый.
На, утри слёзы, сунула она платок Тимофею, да не лей их зря. Побереги слезу-то. Она тебе ещё пригодится.
Тимошка насторожился. Интересно, что обозначают эти последние слова старухи? Он послушно взял носовой платок и вытер щёки.
Так-то лучше, удовлетворённо промурлыкала старуха. А слёзы разливать самое распоследнее дело. Помяни моё слово, не пройдёт и полвека, как вся наша Русь-матушка так слезами умоется, что никаких платков не хватит.
Она наклонила голову набок и оглядела Тимошку с головы до ног.
Который день к тебе присматриваюсь и в толк взять не могу, из каких краёв ты такой объявился? Вроде бы самый обычный паренёк, собой не красавчик, а видно, что доброта в тебе есть особенная. Она-то и спасёт тебя в лихие годы. Ни одна змея не сможет в твою душу яда напустить
Что ты говоришь такое, бабушка, запротестовал Тимошка, о каких таких змеях ты рассуждаешь? Объясни! Мне про змей уже один старичок говаривал.
В ответ старуха лукаво хихикнула и, как маленькая, захлопала в ладоши:
Угадай, угадай!
Тимошка в сердцах махнул рукой:
Плохой я отгадчик. Ты вот, бабушка, наверно, со всеми в городе знакома?
А то горделиво приосанилась собеседница. Я в Петербурге всех знаю от последнего нищенца до великих князей.
Вот-вот, уцепился за словечко Тимошка, князей мне и надобно. Точнее, одного князя, он нахмурил лоб, припоминая, как старший лакей приказал ему величать друга Севу, и старательно выговорил: Его сиятельство князя Всеволода Андреевича Езерского.
Севу? живо отреагировала бабка. Хороший мальчишка, душевный. Под стать тебе. Всегда странников привечает. Один раз даже своё бланманже мне передал. Я с детства бланманже уважаю.
Она мечтательно улыбнулась, вспоминая лакомое блюдо, и спросила:
А тебе князюшка на что?
Друг это мой. Хочу ему письмо написать.
Дру-у-уг, протянула старуха и решительно пристукнула каблучками стоптанных сапожков. Друг это святое. Коли так, то помогу тебе. Пиши послание. Так и быть, отнесу его к Езерским и в самые княжичевы ручки передам.
Тимошка с уважением посмотрел на вездесущую бабулю и расстроенно подумал, что у него здесь нет ни бумаги, ни пера с чернилами. Старушка поняла его мысли:
Ты вот что, касатик, отписывай весточку и приходи сюда, на лавочку. Я частенько здесь обретаюсь.
Спасибо тебе, бабушка, поклонился Тимошка и хотел поинтересоваться, как скоро она передаст Всеволоду его письмо, но старуха его уже не слушала. Она деловито отобрала у него платок, громко высморкалась в него и затолкала в сумочку.
Запомни: меня зовут Досифея Никандровна.
Бабуля на прощанье кивнула так, что птица на её шляпке, как живая, затрепыхала крыльями, потом спрыгнула со скамейки и живо юркнула в мокрые от мороси кусты.
Досифея Никандровна! Не перепутай! донесся да Тимошки её задорный тоненький голосок.
Мальчик вышел вслед за новой знакомой на больничную дорожку, но она была уже пуста. На душе у него стало спокойно и ясно, словно Досифея Никандровна вытерла все его мятежные мысли своим большим носовым платком. Особенно радовало то, что можно передать поклон князю Езерскому.
«Хорошо, что всё устроилось таким образом, успокоенно думал Тимошка об исповеди своего больного по пути домой. Главное, что Максимыч успел повиниться перед смертью.
А ведь не приведи меня судьба в эту больницу, так и помер бы человек без прощения».
Мальчик тихонько перекрестился, поминая новопреставленного, засмотрелся на разносчика газет и чуть не столкнулся с дворником Иваном Лукиным.
Тю, никак Тимка собственной персоной, поприветствовал его односельчанин. А вам почтальон письмо принёс. Видать, от твоего папашеньки с холерной эпидемии, потому как от конверта карболкой разит так, что дух перехватывает.
Письмо от дяди Пети! Тимошка прямо подпрыгнул от радости. Зря Досифея Никандров-на слёзы напророчила. Какая тут печаль, если долгожданная весточка голубем прилетела. Он припустил домой во все лопатки, не замечая, как из-под его башмаков фонтаном разлетаются грязноватые брызги петербургских луж, до колен обляпывая свежепостиранные брюки.
Нина Павловна! Нина Павловна! Правда, что нам от дяди Пети письмо пришло? выкрикнул он, с лёта перемахнув порог квартиры.
Правда, Тима, тускло отозвался непривычно тихий голос хозяйки, и он услышал, что Нина Павловна плачет.
24
Тимошка почувствовал, как у него пересохло во рту и ноги стали ватными.
Письмо про дядю Петю? ожидая ответа, он смятенно посмотрел на Нину Павловну.
Она кивнула, не выпуская из рук продолговатого конверта с коричневой маркой:
Да. Не хотела тебе говорить, да шила в мешке не утаишь. Беда у нас. Пётр Сергеевич заболел холерой.
От такого известия у Тимошки земля ушла из-под ног: дядя Петя сейчас болен, лежит в бреду, не пивши, не евши, а он, Тимошка, ничем не может ему помочь. А вдруг дядя Петя уже умер? От такой ужасной мысли у Тимки даже голова закружилась. Нет! Этого не может случиться! Господь не допустит, чтобы он стал сиротой ещё раз и снова из-за этой проклятой холеры! Дядя Петя должен обязательно поправиться, ну что ему стоит, ведь он доктор.
Мальчик почувствовал, как сзади его мягко обняли чьи-то ласковые руки, и понял, что его жалеет Танюша, которая сквозь пелену своего безмолвия смогла ощутить его отчаяние.
Юрий Львович сегодня будет телефонировать в канцелярию генерал-губернатора и постарается узнать все подробности, пообещала Нина Павловна, нам надо немного подождать.
Легко сказать «подождать»! Часы ожидания, казалось, никогда не закончатся. Сначала Тимошка без дела слонялся из комнаты в комнату, изредка поглядывая на притихшую Зиночку. Потом попросил кухарку Нюшу поручить ему почистить картошку и долго скоблил тупым ножом свежие лохматые клубешки нового урожая. Каждой картофелине он придумывал своё имя и с каждой разговаривал о своей беде.
Понимаешь, Катя, шептал он крутобокому розовому клубню, холера это очень плохая болезнь, но фельдшер Яков Силыч мне рассказывал, что её уже умеют лечить.
Картофелина Катя внимательно слушала его, посверкивая чисто вымытыми боками, но не возражала. А картофелина Дуся капризничала и ни за что не хотела чиститься, поэтому Тимошке пришлось взять более острый нож. Когда он выковыривал глазки из картофелины Муси, раздался телефонный звонок. Тимошка молнией выскочил в прихожую, где стоял телефонный аппарат, и схватил телефонную трубку, хотя делать это детям категорически воспрещалось.
Алё, Нина? раздался в трубке голос Юрия Львовича.
Нет, это я, Тимошка, чуть не плача от волнения, проговорил мальчик и оглянулся на Нину Павловну.
Она дала ему знак рукой: «разговаривай», и он, поощрённый её разрешением, уже более уверенным голосом спросил:
Юрий Львович, что с дядей Петей?
А потом не удержался и предательски шмыгнул носом.
Жив, коротко ответил Юрий Львович, это всё, что пока удалось узнать.
Тимошка отдал трубку Нине Павловне и, обессиленный, словно из него все косточки вынули, побрёл в свою комнату. Ну как же так? Как дядя Петя мог заболеть? Он же сильный, отменного здоровья! Он сам объяснял, что врачи редко болеют.
Тимошка сел за письменный стол и обхватил руками голову, но напряжение не отпускало его. Он медленно открыл крышку хрустальной чернильницы, обмакнул тонкое пёрышко длинной костяной ручки и стал писать, стараясь выводить буквы как можно ровнее:
Дорогой, любимый батюшка, дядя Петя!
Я люблю тебя и каждую минуточку молю
Бога о твоём драгоценном здравии.
Поправляйся, пожалуйста, дорогой батюшка.
Много раз тебе кланяюсь.
Навсегда твой сын Тимофей Петров.
Он наклонил голову, ещё раз перечитал своё коротенькое послание и решительной рукой добавил к своей фамилии ещё одно слово: «Петров Мокеев».
Пусть дядя Петя поймёт, как он его почитает. Что бы ни случилось, он, Тимошка, всегда будет ему верным и любящим сыном.
После письма для Петра Сергеевича на душе у Тимошки чуть посветлело, и он решил написать послание ещё и князю Езерскому, раз смешная бабулька Досифея Никандровна взялась переправить его адресату. Он немного подумал, как правильнее начать, переложил лист бумаги поудобнее и написал:
Ваше сиятельство, князь Всеволод Андреевич, дорогой Сева!
Кланяется тебе твой верный друг Тимошка Петров, сын Николаев.
Покорно благодарю тебя за твой подарок книгу про животных Африки.
Я читаю её каждый день и уже дочитал до жирафа.
У меня большое горе заболел холерой мой названный батюшка, дядя Петя.
Помолись, пожалуйста, за его здравие.
А ещё сегодня умер мой больной. Он был вор, и у него отрезало поездом ноги.
А ещё я познакомился с бабкой Досифеей Никандровной.
Она принесёт тебе это письмо.
Скучаю по тебе. Храни тебя Господь.
Навсегда твой Тимофей Петров-Мокеев.
Тимошка тщательно промокнул письмо тяжёлым пресс-папье, украшенным медной шишечкой, и удовлетворённо свернул оба письма.
«Бабка Досифея сказала, что её всегда можно найти в больничном дворе, припомнил он, значит, завтра, в крайнем случае послезавтра, князь Сева получит это письмо. А если будет в настроении, то отпишет ответную записочку».
Порыв ветра ворвался в приоткрытое окно, и Тимошка вздрогнул от резкого удара грома. Гроза. Весёлый дождь забарабанил по кирпичной стене дома, стекая ручьями с покатой крыши в подставленные под водостоки дождевые бочки, и почти сразу же, прорывая тучи яркими лучами, засияло весёлое солнце, а над городом повисли две радуги.