И втроем мы вышли на улицу. Стояла почти совершенная ночь, и на небе ясно проступили звезды. Мы снова перешли через мост: отражения газовых фонарей накладывались на отражения их бесконечно изломанных золотых лучей, и казалось, что они танцуют на конце эластичной нити. На улицах стало тише и малолюднее. Я размышлял о том, не поселились ли в бочках духи восточных сказок в ожидании часа, когда можно будет ворваться в дома квартала и рассказать его бедным обитателям о существовании неведомых кладов.
Папа предложил руку маме, а мама взяла за руку меня. Так мы и пошли мимо ярко освещенных магазинов, по более оживленным улицам, прочь от этих сонных и пустынных набережных.
Отец был весел и рассказывал не знаю о чем, наверное, о своих делах, о сестре, о г-не Годферно; он жил в своей маленькой вселенной, как мышь из басни в своем сыре7, вся она для него заключалась в торговле. Между тем для его ума существовали две бесконечные отдушины: его служащие и Ирма. Что до нас, то мы, разумеется, составляли сердцевину его маленького мирка. Думаю, пока он рассуждал, мама его не слушала. Разве не знала она давным-давно все, что он мог ей сказать?
Вдруг на углу улицы рука мамы слегка дрогнула в моей. Мимо нас очень быстро прошла какая-то тень. Мама обернулась, и я увидел, как она поспешно улыбнулась Кому? Я машинально оглянулся назад. По мостовой, держась за руки и смеясь, шли три работницы. Навстречу им шагал пожилой господин. По тротуару удалялась худощавая фигура молодого человека. Напрасно я искал никого знакомого я не заметил Чтобы отблагодарить жену за визит, отец захотел подарить ей цветы. Она их обожала. Мы зашли в цветочный магазин. Там стоял полумрак и прохлада та прохлада, какая бывает ночью в садах, и так же пахло сырой землей и ветками. В глянцевых глубинах переплетались зеленые кустарники, образуя в миниатюре девственный лес и выбрасывая вверх пальмовые ветви и листья: пятнистые, как пантеры, мохнатые, как гусеницы, или сверкавшие ярче клинков. В больших, тяжелых, слегка потрескавшихся вазах стояли букеты. Отец купил разных хризантем: белоснежных, бордовых, оранжевых, взъерошенных, как рассерженные коты, или рассыпающихся, как переливающиеся макушки фонтанов. Некоторые из них были лишь пучком вьющихся волосков, тускло-золотым или бледно-розовым пухом на кончике хрупкого стержня
Повеселевшие, втроем мы вернулись домой. Этот трофей из венчиков с триумфом нес я
На другое утро мама вышла на прогулку одна и вернулась с букетиком фиалок на корсаже. Она поставила его в венецианское стекло напротив вчерашнего большого букета.
Через несколько дней все цветы завяли. Хризантемы мать выбросила без сожаления, но когда настал черед фиалок, она заботливо высушила их, протерла ватой и заперла в маленькую продолговатую черную лаковую шкатулку одну из тех японских шкатулок, в которых хранят перчатки и с которых улыбается дородная японочка под золотой сосной с рельефными сучками на стройном стволе и с иголочками тоньше волоска
На прошлой неделе я нашел его в ящике, этот старый букетик. Ни цветов, ни листьев на нем было уже не различить. От него осталось нечто жалкое, пожелтевшее, бесполезное, засохшее, съежившееся, пахнущее пылью. Как-нибудь вечером я сожгу его.
III
На мгновение я прекратил писать, я закрыл глаза, чтобы воскресить в памяти все подробности прошлого, которое переношу для себя на бумагу, словно, придавая ему форму, переживаю его заново. Как трудно мне представить мою мать такой, какой она была в то время! Мне нужно приложить усилие, сконцентрировать волю, и тогда на сплошном черном фоне, на котором рождаются и исчезают смутные фосфоресценции, я вижу, как потихоньку проступает чрезвычайно нежный образ, детское выражение лица с большими ясными глазами, всегда такими мечтательными, что кажется, они смотрят на вас откуда-то издалека, и густые каштановые волосы, взбитые надо лбом. На мгновение я различаю тонкую, гибкую, пластичную фигуру, волнообразную и необыкновенно ритмичную походку, но это лишь короткая вспышка, и снова все расплывается и сливается Мужчины запечатлеваются в памяти лучше, может быть потому, что черты лица их резче и грубее, а может быть и потому, что мы меньше о них думаем и образ их не стирается от слишком частых припоминаний. Мой отец, высокий и грузный, с чересчур большим животом, с длинной редкой бородой, с виду казался суровым, но его строгой наружности противоречили добрые собачьи глаза. Он был апатичный и слабохарактерный и часто кричал, чтобы скрыть отсутствие воли. Но что можно скрыть от женщины или от ребенка? Его сестра оказывала на него самое неблагоприятное влияние, и это влияние, как я уже говорил, осуществлялось в ущерб нам.
У матери родных не осталось, если не считать нескольких дальних родственников, живших в другом городе. Мать она потеряла вскоре после своего рождения, и ее взяла на воспитание единственная тетка по отцовской линии. Ее отец тогда стал жить вместе с сестрой, но вдруг влюбился в какую-то актрису, уехал вслед за ней, и больше его не видели. Много лет спустя он умер в Александрии в нищете. Мать отзывалась о нем с симпатией; он был неплохим человеком, но легкомысленным, слабым, беспечным и безумно любил удовольствия. Как только у него появлялось немного денег, он бежал покупать шампанское и сладости. Он любил повторять, что хорошее вино человеку нужнее, чем мясо. Он не выносил скуки, что было причиной его несчастий, и думаю, моя мать была в этом на него похожа, а может быть, и во многом другом тоже
Так она и осталась одна, с мадемуазель Белеуди особой весьма занятной, очень порядочной, но романтической и с головой, забитой всяким вздором, историями про любовь и спрятанные клады, усердной читательницей драматических фельетонов и, несмотря на ее очень скромные средства, имеющей тягу к роскоши и расточительству и безумную любовь к театру, особой, в сущности, очень рассудительной, но воспитавшей племянницу в странном сочетании здравомыслия и безрассудства.
Она была намного старше брата, и, когда моей матери исполнилось двадцать лет, боясь умереть прежде, чем мать будет устроена, начала хлопотать, чтобы выдать ее замуж. Как обычно, посредничать вызвались подруги, священники, старые девы. Кокетливая и сентиментальная, мадемуазель Белеуди была еще и набожна, но в Бога она верила так же, как делала вообще все, то есть с большой страстью и не видя в религии ничего, кроме явлений святых, особой благодати и чудес.
И ей представили г-на Мейссиреля, отца которого знал один старый каноник. Думаю, вряд ли мама пришла от него в большой восторг, а сама она мне рассказывала, что долго сомневалась. Но он имел неплохую должность, был очень влюблен и сумел показаться убедительным; я думаю, это был единственный раз в его жизни, когда ему удалось кого-то убедить, и, может быть, было бы лучше, если бы в тот день он был не красноречивее, чем обычно.
Моя двоюродная бабушка все больше старилась, поэтому мать приняла решение, и вскоре после свадьбы мадемуазель Белеуди покинула эту землю, будто только и ждала этого события, чтобы удалиться. Она ушла спокойно, убежденная, что племянница вышла замуж по безумной любви и за человека с колоссальным состоянием. Она знала, что это неправда, но верить в нее не хотела.
Примечания
1
Кусочек сахара, смоченный в кофе.
2
Водоворот.
3
В оригинале «lèse-descendance»; ср. с «lèse-majesté» («оскорбление величества»).
4
Сорт толстого шелка, шелк-сырец.
5
Серия книг для детей издательства Hachette.
6
Дамские полусапожки со шнуровкой.
7
Лафонтен «Мышь, удалившаяся от света».