Назавтра ближе к полудню к дому подкатил не своем фаэтоне балагур и весельчак Меир. Он легко, словно играя, уложил и связал наш багаж, элегантно помог маме устроиться на заднем сидении вместе с сестрой и братом. Отец последний раз обошел дом и, убедившись, что все ставни и двери закрыты, присоединился к нам. Мы уезжали из Ильинец, не подозревая, что уезжаем навсегда, что дом наш, как и другие дома, оставленные, как казалось, на несколько недель, будет разграблен местными жителями еще до прихода немцев, а затем разрушен прямым попаданием в него бомбы, о чем узнал отец в 45 м, навестив местечко после демобилизации. На железнодорожном вокзале было душно и грязно, хотя людей почти не было. Мама предложила расположиться в привокзальном сквере на лавочках под тенью деревьев. Отец, ушедший разыскивать начальника вокзала, вернулся не скоро и сообщил, что ждать придется долго, поскольку поезд ожидается поздно вечером. Нам очень повезет, если он придет вообще и если остановится, чтобы заправить паровоз водой. Начальник станции обещал в этом случае посадить нас в вагон, где будут места, и эти места еще предстоит найти за то время, пока паровоз будет заправляться.
А если не будет мест, забеспокоилась мама, или будут, но в разных купе или, не дай бог, в разных вагонах.
Купе, передразнил ее отец. Мы должны уехать любой ценой, даже если придется сесть на крышу вагона, даже если нужно будет стоять или сидеть на руках друг у друга! Хорошо, хорошо, примирительно произнесла мама, все будет хорошо. А сейчас давайте перекусим, дети уже проголодались.
После еды папа, я и брат отправились бродить по станции. Было любопытно увидеть вблизи железнодорожные стрелки, увенчанные фонарями, водоразборные колонки для заправки паровозов водой с длинными брезентовыми рукавами, похожими на хобот слона, семафоры, решительно протянувшие над рельсами свои
руки, словно преграждая путь поездам, сваленные на обочине колеи похожие на огромные катушки, колесные вагонные пары и сложенные штабелями деревянные шпалы, пахнущие мазутом. Отец рассказал нам, как работает семафор, как и для чего переставляют стрелки и как заправляют паровоз. Брат поинтересовался, для чего паровозу вода, и отец популярно объяснил, как в паровозном котле вода превращается в пар, который толкает поршень, а тот, в свою очередь, вращает колеса. Начало смеркаться, и мы возвратились в сквер. На руках у мамы тихо посапывала сестричка, да и сама мама время от времени клевала носом сказывалось напряжение последних дней. Глядя на них, мне и самому захотелось спать. Отец составил несколько баулов вместе, и мы с братом улеглись на это импровизированное ложе. Было тихо, станция казалась вымершей, лишь издалека доносилось мычание коров и лай собак. Когда я проснулся, было уже темно, и луна просвечивала через листья деревьев, образуя на земле причудливый орнамент. В голове промелькнула мысль а вдруг поезд уже прошел, пока мы спали. От этой мысли у меня перехватило дыхание, и я окончательно пришел в себя. Отлегло, когда бодрствовавший отец, увидев, что я поднимаюсь, подошел ко мне и шепотом сказал:
Спи, спи, сынок, поезда пока нет, а когда придет нам всем будет не до сна.
Вновь уснуть я уже не смог, просто лежал на спине с открытыми глазами, глядел на звездное небо и думал о предстоящей поездке. Звезды излучали яркий свет и мерцали, поддакивая моим мыслям. Послышался отдаленный рокот, похожий на раскаты грома.
Ты слышишь, Иоси, встревожилась мама, нужно будить детей и перебираться на вокзал, пока нас не застал здесь дождь.
Какой дождь, возразил отец. Что ты говоришь, посмотри на небо ни одной тучки.
Да, согласилась мама, вскинув голову, а что же это гремело.
Отец не ответил, вслушиваясь в ночь. Вновь прогрохотало, на этот раз сильнее и значительно ближе. Почти тотчас послышался нарастающий гул моторов.
Господи, вскрикнула мама, да это ж самолеты!
И как бы в подтверждение этого тишину прорезал нарастающий вой падающей бомбы.
Ложись! Истошно закричал отец и рухнул на баулы, прикрывая собой меня с братом. Раздался оглушительный взрыв. Подо мной будто разверзлась земля, и я почувствовал, что проваливаюсь в бездну вместе с отцом, братом и баулами. Ощущение падения продолжалось какое-то время; заложило уши. Испуг прошел, когда все кончилось, когда я увидел себя и брата, по-прежнему лежащими на баулах, а отца, обнимающего плачущую маму и сестренку. Я видел, как плечи мамы содрогаются от рыданий, вторящую ей сестру и отца, говорившего что то успокаивающе. Все это выглядело как в немом кино: без звука. В ушах звенело, во рту ощущалась горечь, и когда я сглотнул ее, услышал женский плач и шум удаляющихся самолетов. Я со страхом посмотрел на небо, еще несколько минут тому назад тихое и доброе, ставшее в одно мгновение враждебным и опасным. Бомба упала, по-видимому, за пределами железнодорожной станции, погруженной во мрак, не причинив ей вреда. Нигде ничего не горело, лишь в воздухе ощущался
привкус оседавшей пыли. На наше счастье немцы ограничились одной бомбой, приберегая остальной боекомплект для более достойной цели.
Поезд пришел под утро. Не помню, как садились, кто помогал перетаскивать и грузить в вагон вещи; память сохранила пугающий полумрак теплушки, запах свежевыструганных досок доставшегося нам деревянного настила и раскачивавшегося при движении поезда подвешенного к потолку вагона фонаря «Летучая мышь». При тусклом свете этого фонаря, название которого никак не вязалось с моим представлением о летучих мышах, с которыми был знаком не понаслышке, отец застелил настил одеялом, извлеченным из баула, и мы, как были в одежде, устроились на ночлег. Лежать на настиле было жестко, но усталость взяла верх. Спать долго, однако, не удалось вновь началась бомбежка и машинист поезда, маневрируя, чтобы избежать прямого попадания, то резко тормозил, то ускорял ход. Взрывы слышались со всех сторон; в вагон через маленькие окна и щели проникали яркие сполохи и тугие порывы воздушной волны. В вагоне, естественно, никто не спал, но разговаривали шепотом, как будто громкая речь могла выдать наше местонахождение. Паники не было, лишь, когда бомбы ложились близко, слышались иногда женские приглушенные вскрики. Кто-то попытался, было, приоткрыть двери вагона, чтобы посмотреть, что происходит, но на него зашикали. Единоборство машиниста с бомбившими нас самолетами продолжалось недолго, однако, казалось, прошла целая вечность прежде, чем поезд пошел ровно, набирая скорость, словно стараясь поскорее покинуть то место, где еще несколько минут тому назад дыбилась земля, а камни и комья земли, вырванные взрывами, стучали о стены и крышу вагона. Некоторое время ехали молча. Начало светать, и кто-то открыл дверь. В широко открытый дверной проем, вспыхнувший ярким экраном, на котором проступило неправдоподобно голубое небо и поля, уходящие за горизонт, ворвалась утренняя прохлада и запах трав. Одна картина сменялась другой: поля сменялись перелесками, деревни тянущимися вдоль железной дороги огородными участками, окаймленными тянущимися к солнцу подсолнухами и кукурузой.
Кажется, пронесло, послышался густой бас, и высокий плечистый мужчина с накинутым на плечи пиджаком появился в створе двери.
Надолго ли, с сомнением произнес другой мужчина, подходя к плечистому. Оба сели на пол у края двери, свесив ноги.
Ты думаешь, они вернутся, Николай? Вновь пробасил первый.
Конечно, вернутся, Виталий Васильевич, пополнят боезапас и вернутся, чтобы накрыть нас. Немцы не из тех, кто просто так отступается.
Нужны мы им, повернулся к Николаю Виталий Васильевич и я увидел профиль его лица крутой лоб, мясистый нос и полные губы, контрастировавшие с маленьким подбородком, это же не военный эшелон, хотя, конечно, на нем это не написано. Думаю, что бомбили немцы не столько нас, сколько железную дорогу, и, поскольку мы продолжаем двигаться, цели своей они не достигли . пока, во всяком случае.
Коля, прекрати курить! Раздался чей то женский голос, ветер относит дым вглубь вагона, дышать нечем. Николай послушно загасил папиросу о торец двери, выбросил окурок, поднялся и, подойдя к нашему настилу, наклонился, пытаясь разглядеть нас.
Так вот из-за кого мы столько времени стояли в Липовцах, сказал он полушутя полусерьезно. Ну-ну! Кто же вы, наши новые попутчики, не пора ли вам представиться?
Отец приподнялся, опираясь на локти, и посмотрел на Николая.
Ну что ж. Он встал, застегнул пояс и, подойдя к Николаю, протянул ему руку. Давайте знакомиться. Меня зовут Иосиф Ионович, это моя жена Гитл и дети Абрам, Фима и Евочка.
Ого! воскликнул Виталий Васильевич, подходя к отцу и протягивая ему руку, Сплошь библейские имена Ева, Авраам и Иосиф. Что же вы, Иосиф, пожевал он губами, в жены себе не Марию, а Гитл взяли? Был бы почти полный комплект. Кстати, что это за имя такое Гитл? Никогда не слышал ничего подобного.
Обычное еврейское имя, возразил отец, а вы, собственно, кто будете?
А мы будем, вновь забасил Виталий Васильевич, причмокивая, как и вы, эвакуированные, а еще вчера работники института сахарной промышленности. Я Главный инженер, Николай инженер-механик, здесь же наши семьи и семьи еще нескольких сотрудников, ушедших воевать. Из мужчин, не считая детей, четверо: вы, мы с Николаем и его отец Иван Николаевич; все остальные женщины и дети. Так что на нас теперь забота о них.
Куда мы едем, Виталий Васильевич? Поинтересовался отец, присаживаясь на край нар, и жестом пригласил своих собеседников присоединиться к нему.
Куда мы едем? Переадресовал Виталий Васильевич вопрос отца Николаю.
Вопрос не в том, куда мы едем, а как быстро движется наш состав, заметил Николай. Хорошо бы без остановок подальше от бомбежек, как в той песне «Наш паровоз вперед лети». А еще надо бы помолиться, чтобы мост через Днепр, который вот-вот должен показаться, был цел, и мы без помех оказались бы на левобережье. А там уже не страшно.
И все же, куда мы едем, повторил свой вопрос отец, неужели вам не говорили, куда вас эвакуируют?
А вам, не все ли равно. У вас что, есть выбор?
Нет, выбора у меня нет, просто хочется иметь определенность. Не хотелось бы удаляться от родных мест. Мы ведь не рассчитывали уезжать надолго.
Ну это уж, как судьба распорядится, точнее как мы будем противостоять немцам, включился в разговор Виталий Васильевич. Днепр наша естественная защита; не пустим их за Днепр, война скоро кончится.
Не думаю, возразил Николай и снова достал папиросу. Вряд ли Днепр станет препятствием. Если они без труда преодолели Южный Буг и Днестр и их самолеты беспрепятственно бомбят, что мы уже познали на себе, Днепр их не остановит. Подозреваю, что нам придется бежать далеко-далеко за пределы Украины.
Ты пессимист, Николай, со значением сказал Виталий Васильевич, я так не думаю. По крайней мере, не хочется так думать.
Послушайте, вы, мыслители, раздался женский голос, подумали бы лучше, как нам умыться и извините оправиться, время вставать.
А что мы можем придумать, вздохнул Николай, ведро уже задействовано в качестве ночного горшка, немного воды для питья в чайнике; на первой же остановке достанем еще одну емкость для воды. А пока нужно ждать, если кому-то
невмоготу мы отвернемся. К сожалению, в товарных вагонах туалеты не предусмотрены.
Извините, вступила в разговор мама, поздоровавшись. Скажите, как быть с горячей пищей. Мы, взрослые, конечно, обойдемся, но детям нужен чай, хотя бы.
Почему «хотя бы», поддержала маму еще одна женщина, детям нужен будет нормальный обед, нам он тоже не помешает, но в первую очередь горячая вода обмыться, постирать кое-что, опять же чай. Так что на первой же станции нужно будет запастись кипятком, а в буфете едой, желательно горячей. Вы мужчины договоритесь между собой, кто, чего делать будет, кто ведра искать, кто кипяток таскать, кто в буфете еду покупать. И еще, нужна лестница, чтобы можно было, не задирая платье и не обдирая колени, в вагон подниматься.
Через некоторое время, после того, как женщины разбудив детей, привели себя и их в порядок, свободное пространство в вагоне начало заполняться людьми, знавшими друг друга, видимо, много лет. Кто-то предложил накормить детей. В мгновение на наш настил поверх одеяла вместо скатерти легли полотенца, а на них бутерброды, лук, крутые яйца, соленые огурцы и куски вареной курицы традиционный дорожный набор, не меняющийся с годами. Дети расселись в кружок и с аппетитом набросились на еду.
Дома бы они так не ели, заметила одна из женщин, намазывая на хлеб масло.
Мои так точно, согласилась мама, их, чтобы уговорить съесть кусок хлеба с маслом, знаете, сколько сил и времени нужно!
Все дети одинаковые, сказала полная женщина в цветастой шали, накинутой на оголенные плечи, мои тоже не лучше, только я боюсь, что отныне с этим проблем не будет.
Что вы имеете в виду? спросила мама, доставая из баула банку с вареньем.
Войну, конечно, ответила женщина, поправляя шаль. В войну едой не перебирают. Вот когда, не то, что масла, хлеба не будет хватать, съедят все, что ни дай; помните, как в 31-м.
Что вы хотите в 31-м был голод, вздохнула мама. Я тогда Абрашу родила. Иосиф, бедный, недоедал, все старался мне отдать, боялся, что у меня молоко пропадет. Он работал, как вол, ездил по деревням, фотографировал, менял одежду на продукты, похудел, стал страшный, больно было на него глядеть. А я, стыдно сказать, пухла, как на дрожжах. Но зато, слава богу, выкормила его, чтоб он был здоров. А ведь многие не выжили тогда. В нашем местечке каждую неделю кого- нибудь хоронили.
Да, и у нас в Виннице мерли, как мухи. Особенно тяжело было видеть голодных детей, роющихся на свалках, вступила в разговор молодая женщина с ребенком на руках, видеть их огромные не по-детски печальные глаза на исхудавших лицах. Я не помню, чтобы они играли в какие-то игры. Воровали да. Но играть! Мне было тогда пятнадцать, я ходила в школу, но убей бог, не могу вспомнить себя смеющейся. Вы представляете, как это ужасно!
Вы что хотите сказать, что и сейчас наших детей ожидает нечто подобное? усмехнулась мама. В такое просто поверить невозможно. Не дай бог! Слушайте, женщины, давайте поговорим, о чем ни будь другом. И так голова идет кругом. Не знаешь, куда тебя везут, что с тобой будет, когда можно будет вернуться домой.
Мы с собой зимней одежды не взяли; а я сейчас думаю вдруг придется где-то перезимовать.
Ничего, переживем и это время, успокаивающе произнесла женщина, как бы обращаясь к ребенку. Я одна, без мужа, и то думаю все обойдется, а вы едете всей семьей устроитесь. Уверена это не надолго.
Дай то бог, вздохнула мама.
Накормив детей, женщины принялись готовить еду для взрослых. Мужчины тем временем вели свой мужской разговор о войне, о политике, о вероломстве немцев, разговаривали вполголоса, сидя в створе двери. Поезд шел быстро, мелькали телеграфные столбы и деревья; иногда мерный стук вагонных колес на стыках рельс менял свой ритм и это означало, что поезд проследовал через разъезд или небольшую станцию. Поднялось солнце и тени, отбрасываемые вагонами, стали короче, на земле стала заметно выделяться тень от паровозного дыма; ее очертания постоянно менялись, образуя причудливые картины.
Неожиданно поезд стал замедлять ход и вдруг резко остановился, будто наткнувшись на какое-то препятствие. От толчка вагонная дверь поехала по направляющим, едва не задев Николая, сидевшего с края. Запахло гарью. Отец высунулся из вагона, пытаясь рассмотреть, что произошло. Я тоже подошел к двери. Поезд остановился у края пшеничного поля, простиравшегося до горизонта. На насыпь спрыгнули отец и Николай, из других вагонов тоже высыпали люди, часть которых направилась в сторону паровоза. Мама, заметив, что я стою у двери, наполовину высунувшись наружу, забеспокоилась и потребовала, чтобы я отошел вглубь вагона. Через некоторое время вернулся отец и Николай, они сообщили, что путь разрушен взрывом бомбы, что уже работает ремонтная бригада и что на восстановление пути потребуется не менее часа. Можно оставить вагон, погулять и оправиться поблизости. Один за другим вагон стали покидать женщины и дети. Некоторые из них, боясь отстать от поезда, не отходили далеко от вагона и не отпускали от себя детей, другие, напротив, прогуливались вдоль эшелона, некоторые даже рассыпались по пшеничному полю. Несмотря на протесты мамы, отец увлек всех нас, сбежав с насыпи в сторону поля. Мама нарвала в обилии росшие здесь одуванчики, сплела и одела на голову Евочки веночек. Фима все порывался оторваться от нас, но отец крепко держал его за руку. Мы удалились от насыпи на приличное расстояние, куда не доставал запах гари. Воздух был прозрачен и свеж, пригревало солнце, слышалось стрекотание кузнечиков. Мы нашли небольшой овражек, поросший зеленой травой, и с удовольствием расположились прямо на земле, показавшейся мне после жесткого настила мягкой, как перина. Еще месяц тому назад трудно было бы представить маму, лежащей в своем дорожном костюме на припыленной траве рядом с детьми, которым никогда раньше не разрешалось садиться на землю. Лежали молча, лишь Евочка изредка что-то спрашивала маму, да Фима непоседа рыскал поблизости. Первой встрепенулась мама.