Алексей Евсеев
Жалкая жизнь журналиста Журова
Арсений Тарковский. «Дума». 1946И горько стало мне,Что жизнь моя прошла,Что ради замысла я потрудился мало
Я тебя люблю Я тебя тоже нет.
Серж Генсбур
© Евсеев А., текст, 2024
© «Геликон Плюс», оформление, 2024
Часть l
1
Сердце вдруг остановилось, Журов мгновенно проснулся и попытался сделать вдох. Не получилось. «Все! Конец!» ужаснулся он и заорал во весь голос и этим криком словно заново запустил заглохнувший механизм. Тяжело задышав, он прижал трясущуюся руку к сердцу, этим движением словно поддерживая его и одновременно защищая от какой-то опасности извне. Другой рукой, ладонью от себя, прикрыл глаза, закрываясь от потерявших привычные очертания фотографий и телевизора, висящих на стене спальни. Журов окончательно проснулся. «Так я и умру, решил он. От внезапной остановки сердца Быстро и во сне. Такой стремительный прыжок в никуда. Ложишься вечером спать и» поймав себя на этой мысли, он испуганно перекрестился.
Запахнувшись в халат, Журов перешел в гостиную. Включил телевизор да кто же это смотрит-то? выключил. На журнальном столике третий день стояла недопитая бутылка красного вина. Испортилось? Кто мешал убрать в холодильник Он осторожно глотнул из горлышка. Надо же, все в порядке. Журов усмехнулся видимо, судьба вина беспокоила его больше, чем сердце. И что? Хуже ведь определенно не стало. А раз так Он достал бокал и, смакуя каждый глоток, допил бутылку. Может, померещилось с сердцем-то?
Переместившись на диван, он с неприязнью уставился на разросшийся до гигантских размеров цветок, название которого, как ни старался, запомнить не мог замиокулькас! На самом-то деле растение ему нравилось, и даже очень, но занимало оно весь угол, который в мечтах Журов отводил под книжные полки, обязательно открытые и под самый потолок. Мечтам этим, как он понимал, сбыться было не суждено. Варька категорически выступала против, квартиру убирала она, а книги, как известно, пыль притягивают катастрофически. Журов перевел взгляд на картины, без которых гостиная продукт модного московского дизайнера и Варькина тихая гордость потеряла бы свой изысканный вид. Впрочем, при всей легкости и изяществе гостиной висевшие в ней картины отличались некой депрессивностью, постоянно питающей в душе Журова неугасающий огонь ненависти к живописи вообще. «Варвара, душа моя! Ну почему или серая зима, или мрачные натюрморты! Где яркие краски, светлое небо, море, живые цветы? Давай снимем всю эту мазню к чертовой матери и развесим фотографии, где мы счастливы и смеемся! Весеннюю Барселону, Флоренцию или твой любимый Санторини!» в той или иной интерпретации с какой-то периодичностью начинал метать икру Журов. За его страстными призывами скрывалась заурядная ревность. Варька, как ему казалось, чрезмерно культивировала присутствие бывшего мужа автора всех работ. В кругу знакомых он почему-то считался талантливым, однако его творения продавались слабо ввиду низкого культурного уровня населения и отсутствия вкуса у его платежеспособной части.
Журов вздохнул. О том, чтобы лечь в постель, и помышлять нечего. Вот уже много лет, единожды проснувшись среди ночи, он не засыпал до самого утра. Чего только Журов не перепробовал пил теплое молоко с медом, подолгу стоял под горячим душем, смешивал коктейль из валерьянки, пиона и корвалола, все впустую. Умные люди советовали ему вообще по жизни перейти на снотворное полпланеты сидит на лекарствах и принимает таблетки горстями! но у Журова были свои резоны. Во-первых, он панически боялся привыкания, в результате которого лекарство вдруг или постепенно перестанет на него действовать что тогда, какое средство останется для крайнего случая?! Во-вторых, от любого снотворного через неделю-другую слюна исчезала напрочь, причем настолько, что он не мог произнести и двух слов, не прополоскав пересохший рот водой, которую приходилось постоянно таскать с собой. Такое не комильфо на людях Журов себе позволить не мог.
С сожалением поставив пустую бутылку на пол, он открыл ноутбук, зашел в Фейсбук. Ничего примечательного. Привычные грязь, истерика и нетерпимость По какому, любопытно, праву, еще недавно, казалось бы, вменяемые люди вдруг принялись разоблачать и осуждать все и всех на свете? Иначе как всеобщим помутнением эту оголтелую непримиримость и не назвать.
Шел третий час ночи. В сети была Ирка Лукьянова, ныне по норвежскому мужу Бьорген. Журов перешел на ее страницу, что делал уже неоднократно, и, словно в первый раз, с сожалением принялся рассматривать фотографии этой далеко уже не молодой женщины, как-то по-русски уставшей и рано сникшей вопреки благополучию и достатку, уже более двух десятков лет окружавшим ее в Норвегии.
Привет! Вот не сплю, опять бессонница.
Пьешь?
Какое там! Так, иногда красное вино в умеренных количествах. Как ты?
Устала от работы. Дома воюю с мужем и с дочерью. Всё воспитывают меня. Муж постоянно хочет секса. А я хочу, чтобы меня оставили в покое!
Дочь-то что?
Она всегда на стороне отца.
Это ты про секс? Ха-ха!
Мне не до шуток. Хочу танцевать с тобой и целоваться! Но никак.
Я больше не танцую.
Что так?
Стал старым и скучным.
В зеркало на себя смотришь? Если ты выглядишь как на фото с этой твоей Варварой, то не гневи Бога!
Я живот втягиваю. А так толстый.
Врешь, как всегда. Я тебя тогда возненавидела. А до этого любила! Страстно.
Не знаю, что и ответить. Пойду попробую поспать. Целую!
Целую, любовь моя несостоявшаяся.
Ирка Лукьянова, студентка второго курса скандинав-ского отделения, сидела в читалке филфака, обложившись учебниками, тщетно пытаясь зацепиться за мысль или фразу, которые позволили бы наконец начать эту чертову курсовую. А внутренний голос настойчиво нашептывал, что правильнее будет на нее плюнуть, махнуть кофе в буфете у Тамары и прошвырнуться по Невскому. А еще лучше с кем-нибудь из девчонок завалиться в «Щель» «Астории» и выпить шампанского. Ну а там кто знает Ирка потянулась к модному пакету с ковбоем Мальборо (три рубля у спекулянтов. Так еще и не достать!), чтобы побросать в него тетради, как вдруг заметила в дверях молодого мужчину, который, похоже, выискивал кого-то в зале. Какая правильная девушка к концу второго курса не знает в лицо всех симпатичных студентов и преподавателей факультета! Этот был незнаком. «Не наш. Залетный», подумала она и уткнулась в учебник.
Над чем пыхтим, прелестное дитя? залетный уселся рядом, от него пахло вином, и смотрел он на Ирку весело и нагло. Почему-то это было приятно.
Над курсовой.
Ну-ну, усмехнулся он, Курсовая твоя никуда не денется! Пойдем лучше выпьем шампанского где бы лучше нам это сделать Предположим, в «Щели» «Астории»! Тебя как звать-то?
Ирка вздрогнула ну разве не сигнал свыше? Или он прочитал ее мысли?
Ирина, и тут же, недолго раздумывая, согласилась: А давай! Только подожди меня пару минут у «Наркоманки».
У кого тебя подождать?
Не у кого, а где! «Наркоманка» это курительная комната на «Сачкодроме».
?
У нас тут все как-нибудь называется. С давних пор «Сачкодром» это лестничная площадка на втором этаже перед 25-й аудиторией, хотя номер аудитории тебе ничего не говорит, она засмеялась. Там стоят «Диваны», а еще есть «Новый свет», «Катакомбы». Вот сейчас мы с тобой в «Школе». А тебя как звать-то?
Борис, можно Боб или как тебе заблагорассудится откликнусь на любое имя! Можешь звать меня Игнатом или Жан-Полем Ну так жду тебя, как говоришь, у «Наркоманки»?
Угу.
Как только он вышел, Ирка немедленно достала зеркальце, но его поверхности недоставало, чтобы с достоверностью оценить степень своей сегодняшней неотразимости! Побросав тетради в пакет, она без очереди втиснулась сдать взятые учебники, причем сделала это с такой веселой беспардонностью, что никто не успел толком возбухнуть, схватила свой читательский билет и устремилась к туалету. Там у старого, всего в трещинах зеркала она придирчиво осмотрела себя. Хороша! Джинсы обтягивают длинные слава родителям! стройные ноги, ресницы радостно хлопают над большими серыми глазами, брови ухоженные, губы чуть припухлые, их даже не обязательно подкрашивать, нос маленький и правильный, а волосы! Копна абсолютно непослушных каштановых кудряшек вылитая итальянка! Ирка повернулась к зеркалу боком, потом другим ну, нет у нее к себе претензий ни в фас, ни в профиль! И побежала к «Наркоманке».
Он стоял на лестничной площадке, слегка опершись о перила, и с ласковым равнодушием рассматривал окружающих. Ирка приостановилась, чтобы приглядеться к нему: чуть выше среднего роста, слегка сутулый, худой, лицо правильное, прямые русые волосы. «Не красавец, но интересный, резюмировала Ирка, породистый даже какой-то. Вон как элегантно держит руку в кармане и этот вельветовый костюм мятый, правда, но как-то правильно и стильно мятый, очень ему к лицу».
А теперь давай колись, кого искал в читалке?
Тебя, не моргнув глазом, ответил он.
Он нравился. В нем предугадывалась легкость будущего общения, от него так и веяло праздником.
Так каким ветром тебя занесло в наши края?
По пути из Главного здания. Из библиотеки. Диплом вот пишу. А какой тут диплом, когда с утра уже с ребятами пару пузырей раздавили на факультете. Я на журнали-стике, пояснил он, Шел я шел, да и решил заглянуть к братьям-филологам
Скорее, к сестрам И тут я тебе на глаза попалась!
Не так! Я влюбился в тебя! Как только увидел! с пылом заявил он.
«Вот же трепло», тепло подумала Ирка.
Они вышли на улицу. На Дворцовом мосту их настиг порыв пронизывающего ветра. Борис слегка приобнял Ирку, прикрывая собой. Хотелось поцеловать его и запустить руку в его развевающиеся волосы.
Никто с точностью не может сказать, откуда появилось название «Щель». То ли потому, что место было маленьким и темным, то ли потому, что располагалось в щели между двумя гостиницами: «Асторией» и «Англетером». Некоторые причисляли это заведение к рюмочным, коих в те времена было в городе предостаточно, но более оно все-таки походило на буфет с прямым входом с улицы. От рюмочной, где в продаже всегда имелась водка с доступной закуской вроде черного хлеба с килькой, «Щель» в «Астории» отличал шикарный ассортимент армянский коньяк, шампанское, бутерброды с икрой и с рыбой. Слово «щель», судя по всему, грело душу выпивающих ленинградцев, что дало им повод окрестить крошечный закуток рядом со знаменитой пирожковой в «Метрополе» тем же именем. Однако дальше название не пошло, так в городе и осталось всего лишь две «Щели».
Они стояли у узкой стойки вдоль стены, чуть касаясь друг друга плечами. Ирка опьянела сразу после первого бокала и дурачилась, постоянно называя его разными именами. Взгляд ее увлажнился, смеялась она чуть громче и чаще, чем требовала их болтовня. Прежде чем взять очередной бокал, Борис, надо отдать ему должное, спрашивал, не хватит ли. Ирка встряхивала своими роскошными кудряшками, будто невзначай слегка прижималась к нему бедром и, хохоча, отдавала команду: «Наливай!» Он шел за шампанским, на закуску брал конфеты «Кара-Кум».
В такси, закрыв глаза, Ирка прильнула к нему. Голова кружилась, но оторваться от него она была не в силах. Он довез ее до дома, дверь открыла мама. На пороге Ирка зачем-то опять скомандовала: «Наливай» и нетвердой походкой, хохоча, проследовала в ванную. При выходе оттуда она увидела его беседующим с мамой на кухне, помахала на прощанье ручкой: «Чао!» и прямиком пошла к себе в комнату. «Будет моим», прошептала она с блаженной улыбкой, проваливаясь в сон.
Ирка, вставай! Хватит дрыхнуть. Ты же не собираешься целый день в постели валяться? Подъем!
Мам, я не пойду в университет сплошные лекции ничего такого, чего нет в учебниках сделала Ирка слабую попытку окончательно не просыпаться и выкроить еще пару часиков.
И думать не моги! Кому говорю, вставай! Иркина мама Лариса Дмитриевна подошла к постели и решительно рванула на себя одеяло, потом не менее решительно выдернула подушку из-под кудрявой головы.
Представляешь, что Маринка с утра удумала! Напялила твои сапоги, пока ты тут прохлаждаешься, и собралась топать в них в школу! Хорошо, я ее в дверях поймала. Сопрут же, говорю, в раздевалке! А главное, рано еще в 8-й класс в финских сапогах-то! А она заявляет, что ты ей разрешила. Врет ведь?
Сон как рукой сняло. Ирка подпрыгнула в постели от негодования на младшую сестру: вот ведь зараза! Глаз да глаз за ней!
Врет, мамуля, врет! Ничего я ей не разрешала! Сама подумай, как я могу?! Свои сапоги! Ей в школу?!
И не говори, Ириш. Что с этой оторвой делать И в кого она такая?
Не переставая возмущаться по поводу провалившейся Маринкиной попытки покрасоваться в сапогах старшей сестры, они переместились на кухню. Ирка хмуро уселась пить чай с лимоном. Какой стыд, надо же было так вчера напиться! Башка раскалывается Кажется, она приставала к нему. Позорище! Что он о ней подумает? Захочет ли еще раз увидеться? Будь проклято это шампанское!
Лариса Дмитриевна, выдержав необходимую паузу для перехода к главному вопросу утренней повестки, слегка погремела посудой у мойки и устроилась напротив дочери:
Ты лучше скажи, где ты сына Журова подцепила.
Какого Журова? Ирка вытаращилась на мать.
Того самого, что по Первой программе «Международную панораму» ведет!
Чего-то я ничего не понимаю
Чего ты не понимаешь? Твой Борис вчерашний сын Анатолия Журова, международного обозревателя, ведущего программы «Время»! Еще пиджаки у него всегда такие красивые И вообще интересный мужчина. Вот же счастье какой-то женщине!
А ты откуда знаешь? недоверчиво спросила Ирка.
Сам мне рассказал Когда ты в стельку пьяная пошла дрыхнуть у тебя совесть-то есть?! Мы еще потолкуем с тобой на эту тему, учти! Мы очень мило с ним посидели за бутылочкой коньячка Весьма симпатичный юноша! «Коньячок» резанул Иркин слух, она с трудом переносила из уст матери этот уменьшительно-ласкательный лексикон работников советского общепита с их «шампусиками», «полтинничками» и «соточками» (Лариса Дмитриевна несла непростое и хлопотное бремя заведующей производством центрального ресторана одной из гостиниц «Интуриста»). Делать замечание, как, порой, случалось, Ирка сегодня не стала. Ее интересовали любые подробности.
А чего это он тебе своим отцом хвастался?
Да не хвастался он! Я сама у него все потихоньку выпытала! Мы ж не зря тут коньячок попивали, Ирка поморщилась, но опять сдержалась. Живет он, доча, у своей тетки. Та профессор и переводчица с болгарского А что, есть чего переводить? Ирка пожала плечами. Потому что не захотел оставаться с отцом, когда тот после смерти матери, недолго горюя, женился на молодухе Яичницу будешь? Ирка отрицательно помотала головой. Поэтому и в Ленинград поступать приехал, хотя и ежу понятно, что в столице оно, конечно, было бы перспективней Странный он какой-то. Вроде о будущем своем думает, говорит, чувствует в себе талант а от отца бежит, как последний дурак. Мол, я сам, все сам Как же так? Учиться на журналистике и чураться отца, известного на всю страну международника, который все может устроить! Все! Лариса Дмитриевна задумчиво опустила руки. Доча, дурой будешь, если его не охомутаешь! произнесла она с рассеянным видом. Глаз у меня наметан, чувствую, юноша с перспективой! потом, изменившись в лице, отчеканила: И не смей мне еще хоть раз в таком виде являться! Слышишь? Теперь марш в университет!
Если выход к Гостиному двору со станции метро «Невский проспект» был центром бурной деловой активности фарцовщиков и спекулянтов и именовался на городском жаргоне «Галерой», то выход на «Канал Грибоедова» скорее выглядел как место романтических встреч и безобидных посиделок на большом гранитном парапете, полукругом огибающим с внешней стороны вестибюль, от которого чуть-чуть по диагонали вправо открывался вид на Казанский собор. Наземный павильон «Канала Грибоедова» был встроен в знаменитый дом Энгельгардта (именно в этом доме Нина из лермонтовского «Маскарада» имела несчастье потерять на балу свой браслет), благодаря чему летом в тени под сводами входа на станцию было относительно прохладно, зимой же всегда значительно теплее, чем на улице. Этакий своеобразный микроклимат.