Старик подошел к дереву, обнял его, прижался лицом и, закрыв глаза, прошептал:
Вижу, и тебе недолго жить осталось. Да-а-а, вот и жизнь прошла. Пожили уж. У тебя две дочери, а у меня два сына! Вот только твои навсегда при тебе будут, а мои разлетелись по стране, и увидеть их большое счастье для меня, потому как такое очень редко случается. А корни-то у нас с тобой навсегда в этой родной земле останутся.
Так и стоял старик, пока сердце не перестало щемить.
Родная душа
Рано утром, как всегда, Марфа мышкой прошмыгнула в прихожую через маленький коридорчик, минуя кухню, и вышла из дома. Сноха хозяйничала на кухне и не заметила ее. Идти было всего километр, молодая была за 10 минут добегала, но теперь ноги болели и о возрасте все время напоминали. Только через час она вошла в ближайшую церковь.
Марфа подошла к иконе святого Пантелеймона, перекрестилась, произнесла: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа», прислонилась к образу сначала челом, затем губами, опустилась на колени и истово стала молиться. Не за себя молилась, хоть и старость уже настала в ее жизни десятый десяток заканчивался. Шутка ли сто лет поле свое переходила и была уже у края этого поля, но не за себя душа болела за сына. Отец Мефодий не спеша подошел к Марфе. За много лет он привык видеть ее в церкви каждый день. Женщина ходила в эту церковь, когда он еще не был в этом приходе; все ее знали и любили. Безотказная была всегда поможет, что надо: то воск с подсвечников соберет, то догоревшие свечки, то поможет немощному человеку с колен подняться, то подскажет прихожанке, где какая икона висит и какой от чего надо молиться. Но сейчас вид ее был растерянный и беспомощный.
Мефодий подумал: «Не пройти ли мимо и не мешать ей?» но сердцем почувствовал: надо поговорить.
Здравствуй, Марфа, поздоровался он.
Здравствуй, батюшка, здравствуй, не вставая, поклонилась Марфа.
Никогда не видел тебя около иконы святого Пантелеймона, не заболела?
Да не за себя, батюшка, не за себя помолиться пришла.
С кем же беда случилась?
С сыном, батюшка, с сыном, не поднимая на священника взгляд, сказала Марфа. Пьет, батюшка, каждый божий день пьет спасу нет.
Помнится мне, женат он, ты бы вместе с женой его образумила, посоветовал Мефодий.
Так жена вместе с ним и пьет, и тоже каждый божий день.
А друзья?
Так друзья остались у него такие же, что пьют. Да и те редко бывают. А те, что непьющие, так те уж давно перестали приходить к нему о чем с ним говорить-то? Какая водка дешевле или лучше? грустно сказала Марфа. Живу, батюшка, хоть и в собственной квартире, а как в келье: выйти из своей комнаты боюсь, сплошь за дверью мат да ругань, да на кухню только по расписанию пускают. А еще все требует сноха, чтобы я им комнату свою уступила, потому что она поболее будет, а то они, мол, совсем ютятся.
Может, Марфа, оно так и правильно будет, ведь семья же какая-никакая.
Да ведь и я так поначалу хотела поступить, а как узнала, что прежний ее муж спился, и квартира от него трехкомнатная осталась, и что как расписалась она с сыном моим, Степаном, так и сдает она ее, а сюда на восемь метров к сыну переехала жить, так и задумалась. Добрый он у меня и слабохарактерный. А ведь до нее вообще водки в рот не брал. Придет с работы, а тут уж и закуска, и бутылка; а закончится водка сама первое время бегала, чтоб «добавить» ему. Теперь уж он к этой водке проклятущей так привязался, что сам бегает в магазин, чтобы еще выпить, но первую бутылку, чтобы сразу с работы пришел и принял, она покупает, Марфа перевела дыхание и продолжила. Мне уж помирать скоро, и сына сноха водкой со света сживет вот и квартира ее будет. Для того так она все и делает, да ведь только неймется ей все быстрее хочется, вот и мат, и ругань в доме, и все на мой счет. Про меня, кроме как «эта стерва старая», и не говорит. А сын молчит, совсем спился и под каблук попал. Да родни-то у меня нет совсем, а то бы завещала квартиру кому-нибудь.
Грех так говорить, произнес отец Мефодий, сын же он тебе.
Да а только завещала бы, чтобы снохе не досталась. Тогда, может, и сына спаивать перестала бы: смысла не было бы, тихо, но твердо произнесла Марфа.
Молись о душе, матушка, о душе молись, мирское все с собой в Божье Царство не возьмешь, только и сказал Мефодий и медленно отошел от Марфы. Он частенько попадал в тупик, выслушивая простые, на первый взгляд, житейские проблемы. Сам Мефодий в свое время поступил в семинарию, чтобы уйти от всего мирского, которое для него было запутанным, непонятным и пугало его своей сермяжной, казалось бы, простотой.
«Грех зацепилось в голове Марфы слово, оброненное Мефодием. Значит, и справедливость может быть грехом?» Этого ей понять было не под силу.
Один только грех она помнила за собой, и мысли вернули ее в воспоминания.
Война застала ее в Белоруссии: не успели эвакуироваться. Из-за нее, войны этой проклятой, и возраст, как говорится, «на выданье» прошел. Мужиков много поубивало на войне, и те, что вернулись, были нарасхват, даже и без руки или ноги. Да только они все гоголем ходили и выбирали не спеша, да помоложе. Да и не красавицей Марфа была обычная русская работящая баба, коими так богата матушка-Русь. Так и не вышла замуж. Уже когда ей сорок лет было, специально сошлась с командированным, приехавшим в соседний колхоз на неделю: так уж ей ребеночка хотелось, чтобы не быть одинокой и свою (пусть и без мужа) семью иметь и родную душу всегда рядом, да и на старости лет чтобы было на кого опереться! Мужчина, отработав свое, уехал к себе домой, куда-то на Кубань, где у него была жена и двое детей. Он и адреса своего не оставил, а Марфа все ждала, будет у нее в срок или нет, и все в церковь ходила молилась. К вере-то ее никто не приучал: и отец, и мать были неверующие; сама в церковь пошла, больше просить было не у кого. А уж как стало ясно, что беременна, тут и вера пришла, да на всю жизнь. Вдвоем с матерью поднимали сына: отец с войны не вернулся. Позже, когда уж мамы не стало, перебралась из деревни в город. Так и жила, в сыне души не чаяла. Как матери-одиночке, завод квартиру выделил как раз около этой церкви. Пришло время и на вторую работу, по совместительству, устроилась, а все же подняла сына институт окончил. И такой добрый и ласковый Степа рос, что ни худого слова, ни упрека какого Марфа от него ни разу не слышала.
«Все изменилось, как женился он, с тоской вспоминала Марфа. Женился поздно детей уж быть не могло. Детей снохе и не надо было: дочь у нее. Дочь под стать мамаше: легла под одинокого да малахольного мужика с квартирой, поженились, а как родила, сразу и развелась так с квартирой и осталась. Сдает теперь ее, а сама уж то ли с третьим, то ли с пятым мужем живет».
Все не нравилось Марфе в снохе и ее дочери, и то ведь сказано же в Евангелии от Матфея: «Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые. Итак, по плодам их узнаете их».
Летом легче Марфе было: уезжала за город на свои шесть соток; тянулась душа к земле, вспоминала Марфа свои крестьянские корни. Пусть сарайчик маленький и крыша протекает лет двадцать уже просила сына подправить а душой отдыхала она, работая на огороде и вспоминая отца, мать, да речку их, куда с детства с девчонками купаться бегала. Да и поговорить было с кем: соседка тоже одна на огороде мыкалась. Вместе решали они, что и как посадить в этом году, цветами обменивались, а частенько и ужинали вместе, а уж как у кого что заболит, так вместе рылись в аптечке, решая, что принять. Да и забор-то между их огородами никогда не стоял: не было лишних денег ни у той, ни у другой.
Вот уж и руки на себя наложила бы Марфа, не будь этой отдушины этого родного кусочка земли, этого малюсенького, но столь близкого сердцу кусочка родины.
«А ведь и его пропьют, окаянные», горько думала Марфа.
Похоронили Марфу вскоре после Светлого Христова Воскресения. Тихо отошла. И не болела вовсе слегла, несколько дней полежала молча и отошла. Как жила тихо, так и померла, никого ни о чем не прося и никого ни в чем не упрекая. Сноха пыталась впихнуть ей ложку каши со словами: «Ешь, старая, ну что упираешься?» Но Марфа, сжав губы, так и не приняла от нее ничего до самого конца.
Тихая пригородная станция на майские огласилась шумной разноголосицей: начинался дачный сезон. Степан плелся за женой, кряхтя под тяжестью сумок.
А водку здесь возьмем, не тащить же ее из города, деловито сказала жена.
Слышь, Маш, а ничего, что и сорока дней еще не прошло, может, рано мы поехали? раздался сзади неуверенный голос Степана.
Ничего, ничего, что ж дача простаивать будет? Да и под шашлычок, на природе, оно лучше, чем в душном городе, уверенно и даже весело сказала жена. И посмотреть надо, что к чему почем ее продать можно? Я горбатиться в земле не собираюсь!
За полчаса дошли до дачного поселка. С трудом, по номеру на угловом столбике, разыскали участок Марфы. Вошли, деловито оглянулись, заприметили кучу веток. Жена Степана стала прикидывать, хватит ли их на костер, покачала головой:
Да, в лес надо сходить за дровами, сказала она Степану.
Ну так я пошел, ответил Степан, привыкший беспрекословно слушаться жену, и направился к краю леса.
Не сразу Мария обратила внимание на старушку, вскапывающую грядку поблизости. По угловым столбикам выходило, что старушка возится на ее участке.
Ты что, старая, совсем глаза потеряла? Иди копай на своей земле! Совсем народ обнаглел! возмутилась Мария.
Впрочем, возмутилась делано: «Подумаешь, поставить старуху на место».
Вы, наверное, Маша, сноха Марфы? спросила старушка.
Была Марфы, а теперь сама по себе, огрызнулась Мария.
Сейчас, подождите меня немного, сказала соседка и ушла в домик.
Домик, как и у Марфы, скорее напоминал сарайчик, где разве что можно было переночевать, и то только в теплую и сухую погоду. Из домика соседка вышла, неся в руках конверт, и дала его Марии.
Мария достала из конверта сложенную вчетверо бумагу и сразу поняла, что бумага казенная официальная бумага. Дрожащими руками развернула она вчетверо свернутый лист и стала читать. Прочитав, Мария уставилась на соседку невидящим взглядом. Лицо у нее то краснело, то бледнело, и наконец приобрело серо-зеленый цвет. Она не могла поверить своим глазам: это была дарственная на дачу на имя соседки!
Мария в сердцах зло разорвала документ в мелкие клочья.
Это заверенная копия, специально для вас делала, тихо произнесла соседка.
Что случилось? спросил подошедший Степан, неся охапку хвороста.
Брось все, пойдем, по дороге объясню, сказала Мария. Спасибо твоей мамаше шашлык будем на сковородке жарить.
Степан зашел в комнату матери: здесь еще ничего не передвинули, не перевесили; он стоял посреди комнаты, молча оглядываясь, как будто что-то родное хотел вспомнить и почувствовать. По стенам было развешано много фотографий: вот он маленький на трехколесном велосипеде, в матроске и в бескозырке; вот они с мамой в обнимку и чему-то смеются; а вот он с букетом цветов идет в первый класс. На противоположной стене он уже старше: школа, институт, стройотряд вся их жизнь до его женитьбы. А после женитьбы ни одной фотографии ничего!
Он задержал взгляд на святом углу комнаты. Степан много раз видел эти иконы, но почему на самом видном месте стояли икона Божией Матери «Неупиваемая чаша», образ святого Вонифатия и лик преподобного Моисея Мурина, не знал. Сердцем чувствовал: что-то объединяет все эти образа, то, что связано именно с ним, и понимал, что мать постоянно думала о нем и молилась. В этих иконах была боль ее души боль за него. Он решил сейчас же сходить в церковь и выяснить все об иконах. В душе вновь просыпалось родное чувство к матери то, что было когда-то в детстве. Он стоял в оцепенении, и вдруг голос жены с кухни:
Ты идешь, наконец-то, жрать? Водка стынет, и шашлык я уже поджарила на сковородке.
Что-то близкое и родное, уже почти коснувшееся его души, вдруг отодвинулось и рассеялось.
«Ладно, успею еще в церковь сходить завтра схожу», подумал Степан и крикнул:
Наливай иду.
Монах
Часы показывали двенадцатый час ночи, когда Николай Васильевич вышел из полупустого автобуса. На прощание кивнул водителю, тот в ответ махнул рукой. Они хорошо знали друг друга: Николай, возвращаясь с завода, часто ездил этим поздним рейсом. Мороз пощипывал щеки, нос. «Наконец-то настоящая зима!» думал он.
До дома ему оставалось пройти через сквер и пересечь площадь. Он жил один, его никто не ждал, и спешить ему было некуда. На службе часто задерживался допоздна и, как правило, еще и брал работу домой на выходные дни, поскольку в субботу и воскресенье на завод не пускали. Немолодой, уже далеко за шестьдесят, он обладал добрейшей душой. Сам себя он считал стариком, но многие звали его без отчества просто Николай. Впереди его ждала пустая тихая двухкомнатная квартира. Он часто вспоминал то время, когда она наполнялась голосами мамы, отца, старшей сестры и его собственным, еще детским, голосом. В такие моменты его охватывала легкая грусть.
Старик медленно шел по ночной аллее, любуясь деревьями, на которых каждая веточка была покрыта снегом. Ночью в свете уличных фонарей эта картина выглядела сказочно. В конце сквера, у самой площади, он остановился, снял шапку и, как всегда, трижды перекрестился, глядя на маленькую церквушку, приютившуюся среди деревьев. Затем взглянул на небо и замер, очарованный открывшейся его взору картиной. На фоне звездного неба искрился падающий снег. Старик продолжал любоваться. Наконец снежинки слились со звездами: мир стал един. «Почему именно зимой и именно в такие ночи уходят все сомнения, исчезают все вопросы и так хорошо верить в Бога, в то, что Он есть, что оберегает тебя и что ты не одинок в этом мире?..» думал старик.
Что-то послышалось Николаю Васильевичу, и он, обернувшись, заметил одинокого человека, сидящего неподалеку на скамейке. Тот весь сжался от холода, склонил голову и поджал под себя ноги. Николай Васильевич некоторое время наблюдал за незнакомцем. Мужчина нет-нет да и заваливался на бок, но вздрагивал и, не поднимая головы, опять принимал прежнее положение.
Очнитесь, замерзнете, сказал Николай Васильевич, подойдя к незнакомцу и тряся его за плечо. Идите домой.
Человек с трудом поднял голову, взгляд его был направлен куда-то в сторону. Это был молодой мужчина, одетый прилично, но все на нем было сильно поношено: и демисезонная куртка, и брюки, и ботинки, годные разве что для ранней осени, но никак не для зимы. Заиндевелыми губами он ответил:
Мне некуда идти.
Вы где живете, где ваш дом? Я могу проводить вас?
Я в этом городе случайно.
Незнакомец по-прежнему смотрел в сторону. Голос его был очень слабый и выглядел он настолько жалким, что Николай Васильевич подумал: «Оставлять его здесь нельзя пропадет».
Старик почему-то сразу проникся доверием и состраданием к сидящему на скамье, подхватил его под мышки, поднял со скамейки и повел через площадь. Минут через пятнадцать они уже вошли в квартиру Николая.
Наутро сели пить чай.
Первым заговорил Николай Васильевич:
Как вас звать, молодой человек?
Кирилл, вяло ответил тот.
Владыка, значит, если с греческого? бодро произнес хозяин квартиры, стараясь расшевелить гостя.
Но тот угрюмо пил чай, потупив взгляд.
А скажите на милость, что вы делали ночью около церкви?
Ждал, когда откроется. Мне к батюшке Артемию надо.
И зачем же, если не секрет?
В монастырь уйти хочу, знаю, что там, прежде чем монахом стать, надо трудником поработать на пользу обители и братии. А при себе надо иметь письменное благословение от приходского священника, оживился Кирилл. На вокзале случайно от мужиков узнал, что в этой самой церкви отец Артемий набирает трудников по поручению одного монастыря. Вот к нему и хочу попасть.