Глава третья
Посвящение
Высокое положение Галла безусловно должно было оказать влияние и на судьбу Юлиана. Констанций возвратил ему наследство бабушки. Осмелев, Юлиан попросил у двоюродного брата большей свободы для завершения образования. Император не стал возражать. В конце концов было предпочтительнее, чтобы этот угрюмец проводил все время за книгами и пребывал в бездействии, не думая об уничтоженной семье и положении своих предков. Юлиан, который, благодаря состоятельности и вновь обретенному блеску, уже в большей степени распоряжался собственной жизнью, решил отправиться в путешествие по Малой Азии, где неоплатоновское учение переживало расцвет. Он жаждал пройти посвящение в теургию прославленного Ямвлиха, чтобы узреть его свет
В то время плеяда учеников сирийца Ямвлиха («божественного», как называл его Юлиан, помещая рядом с Пифагором и Платоном), популяризатора неоплатонизма, умершего двадцать лет назад, Эдесий, Хрисанфий, Евсевий, Гимерий, Приск, Фемистий, Максим собирали на своих лекциях юношей, жаждавших знания, язычников и христиан. Эти последователи Плотина, развивая учение Ямвлиха, «совершившего извращение платоновских и аристотелевских сочинений, чтобы обосновать на них свой восточно-эллинистический религиозный синкретизм, дойдя до того, что называл это Наукой», как замечают в своей «Истории философии» Целер и Нестле, излагали систему идей, в которой древняя традиция эллинства сочеталась с нравственными ценностями, становившимися актуальными благодаря христианству, ценностями, по мере распространения христианства занимавшими господствующее положение. Несмотря на то, что каждый из упомянутых ученых создавал своими «тезисами» особое отклонение («ересь») от основных положений Ямвлиха, который, впервые был вынужден привить к аристократической системе Плотина мистические элементы, чтобы противостоять христианству, тем не менее эта популяризированная смесь из различных учений, в которой «Разум» Аристотеля уживался с «Идеей» Платона, а последняя с «Атомом» Демокрита, затем с «Числом» Пифагора, с «Единым всеобщим» Гераклита и, наконец, это великое «Единое» с «Ничем» киника Диогена (исключена была только школа стоиков), эта популяризированная смесь обладала сильным очарованием. В особенности этика с ее трехстепенной ценностной градацией добродетелей («политических», «очистительных» и «гностических») очень сильно напоминала посвящение пифагорейцев. Весьма естественно, что неоплатонизм, желавший объединить с безличным божеством Плотина «Единое» (от которого произошел «разум», от него «душа», а от нее, словно тень, «материя») платоновскую антиномию «бог космос», вынужденный соперничать с очаровывавшим массы христианством, присваивать (и творчески ассимилировать) его элементы, чтобы привлечь их на свою сторону, подобно тому, как (конечно, уже на совсем ином уровне) буржуазное общество заимствует «программы» социалистического. Многобожие в высшем стремлении своем преодолеть вред, нанесенный ему христианством, усваивало элементы всех верований прошлого, вызывая из-за встречающихся противоречий насмешки у апологетов христианства. Таким образом, наблюдается следующее явление: обе противоборствующие стороны согласны друг с другом не только в обвинении своей эпохи (бренность земной жизни, несовершенство человеческой природы, трудность приближения к богу), но и в средствах спасения (молитва, духовное созерцание, божья милость). Тем не менее, швейцарский исследователь духовных течений эпохи Юлиана Навилл делает следующее тонкое замечание: христиане верили, что избавление человека является делом Спасителя Христа, который вочеловечился для этого, тогда как неоплатоники полагали, что человек, наделенный божественной душой, способен сам добиться милости, спасения и бессмертия после долгой духовной аскезы
В Пергаме, куда отправился Юлиан, преподавали неоплатоники Приск, Евсевий, Хрисанфий словно яркие кольца ореола, окружавшие великое светило, Эдесия. Уже старый и очень больной, Эдесий, живя (как и все языческие философы) под наблюдением полиции, испугался, увидав среди своих учеников юношу из императорской семьи, поскольку наблюдение за ним становилось таким образом еще более строгим. Юлиан, сразу же оценивший своего нового учителя, желая выразить свою благодарность, стал делать ему роскошные подарки. Однако Эдесий не принимал их. В конце концов, поскольку Максим находился в Эфесе, а Приск путешествовал по Греции, Эдесий посоветовал Юлиану послушать лекции Евсевия или Хрисанфия, бывших его духовными сыновьями. Этот философ занимал весьма осуждающую позицию по отношению к мистическим нововведениям в своей школе, полагая, что только духовное освобождение, достигаемое благодаря философскому мышлению, может принести человеку избавление. Всякая теургия была для него шарлатанством. Юлиан почувствовал, что идеал его ранен.
На студенческих заседаниях этого небольшого университетского городка, куда его приглашали, полемика между различными учениками, отстаивавшими «тезисы» своих учителей, проходила весьма оживленно. Как-то в разгар пира один из учеников Хрисанфия, разойдясь, вдруг вызывающе протянул чашу в направлении учеников Евсевия, произнося импровизированное обвинение «блуднице материи». Ученики Евсевия, подражая жгучей иронии своего учителя, отвечали язвительными насмешками ученикам Хрисанфия, преподносившим платоновские идеи «под восточным соусом». В таверне стоял уже невообразимый шум от топота и хохота, когда один из пылких учеников Эдесия вскочил на сидение и, комически воздев ввысь руки, принялся молить дух Плотина удержать от падения извратителей его учения. Ученики Приска с тех пор, как учитель отправился в Афины, избегали возражать. Сдерживаясь среди этого шума и гама, христианские ревнители эллинской мудрости улыбками выказывали свое презрение к унижению неоплатонизма, который их великий Ориген считал родственным христианству, дойдя до того, что усматривал христианина во всяком эллине, видевшем логос во Христе. Возвращаясь поздно домой, Юлиан меланхолически думал о том, сколь неисчерпаемы сокровища христианства, которые просто не в силах разграбить полностью его противники. Он даже представить себе не мог, что через десять лет (уже будучи императором) он сам позаимствует многие элементы у христианства при восстановлении языческих культов
В один из сияющих солнечных дней Юлиан поднялся на акрополь столицы Аттала Первого и Эвмена Второго, которая шесть веков назад была сердцем могущественного царства. Задумчиво стоял он среди дорийских колонн храма Траяна и святилища Афины, в алтаре Зевса. Затем он пошел на агору, где торговали знаменитым пергаментом, к городским фонтанам, в гимнасий, в Асклепийон, в Одеон, в Термы. Протекавший далеко на равнине вечно юный среброструйный Каик еще более подчеркивал бренность человеческого величия. Птицы весело порхали по его тенистым берегам, ящерицы грелись на солнце в щелях мрамора. Может быть, он говорил наедине с собой об эфемерности мирской славы, о тщетности стараний человека примириться с богом, о мачехе-истории Какое несчастье родиться в эпоху, когда вихрь христианства увлек уже славное прошлое в забвение и пренебрежение! На глазах у него выступили слезы. Всякий раз, когда Юлиан узнавал о разрушении древнего храма и о постройке из его остатков церкви, на глазах у него выступали слезы. Вдруг до слуха его донеслись слова Христа из Нагорной Проповеди: «Если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный, а если не будете прощать людям согрешениях их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших». О, Зевс, сколь жалок обмен между верующими и их богом. И Юлиан, словно обезумев, бросился бежать среди развалин
Недовольный учением у Евсевия, он как-то посетил Хрисанфия, чтобы тот дал ему некоторые разъяснения по поводу столь еретических идей своего духовного собрата. Однако тот, по природе своей осторожный, ответил, что единственно компетентным в этом вопросе был сам его собрат. Наконец, как-то Юлиан дерзнул спросить учителя об обосновании его полемики с неоплатоновским мистицизмом. Тогда Евсевий рассказал ему следующий случай. Однажды, когда он сопровождал Максима в святилище Гекаты, тот, совершив воскурения и прошептав молитву, сотворил чудо: статуя богини внезапно ожила и улыбнулась ему, а факел ее засиял Какой смысл содержал уклончивый ответ Евсевия? Юлиан не мог понять этого. Несомненно, софист насмехался над чудотворством. Он резко поднялся с места и сказал: «Сиди и впредь над своими книгами. Ты указал мне того, кого искал я столько лет!». Он простился с Хрисанфием и уехал в Эфес.
В те годы Эфес переживал свой великий расцвет. В порту его стояли десятки кораблей, привозивших товары и людей со всех концов света. Построенный полководцем Александра Македонского Лисимахом в центре огромного полукруга, образованного окрестными горами, город казался золотой чашей дня фруктов. По зеленым склонам гор богатые эфесяне, славившиеся своим коммерческим дарованием, построили роскошные виллы, окруженные цветниками роз. Сохранившаяся до сих пор Лисимахова стена, дерзко взбирающаяся от вершины к вершине, представляла собой неповторимое зрелище для тех, кто смотрел на город с моря. Огромный театр эллинистической эпохи, рассчитанный на двадцать пять тысяч зрителей, напоминал просторную чашу. По городской агоре, где торговали знаменитыми ювелирными изделиями из золота и серебра, прогуливались, беседуя о делах, граждане всех национальностей. Храм Артемиды (одно из семи чудес света, сожженный в ночь рождения Александра Македонского, а затем восстановленный) в полтора раза превышал размерами Кельнский собор. Крышу храма поддерживали 127 ионийских колонн, в основании которых находились искусно изваянные рельефы. Святилище украшали статуи Фидия, Поликлета, Скопаса и Праксителя, статуя Александра работы Лисиппа. Великие художники Парасий, Апеллес, Зевксис создали здесь замечательные росписи. Пестрые толпы паломников со всех концов земли двигались с песнями и танцами из города в храм, путь к которому занимал полчаса. Целое полчище жриц вместе со жрецами-евнухами охраняло статую богиню. Верховный жрец, так называемый мегабиз, был распорядителем храма, а храмовые служители музыканты, жезлоносцы, волшебники, блудницы предавались вакхическим оргиям и пляскам, с воплями и восторженными восклицаниями, напоминавшими одержимость мусульманских дервишей. Огромная статуя богини, вырезанная из почерневшего ствола винограда, согласно преданию, упала с неба, как и черный камень Матери Богов Кибелы в Пессинунте. Во время празднества богини, происходившего раз в четыре года (знаменитые «Эфесии», на которые собирались паломники со всех концов языческого мира), появлялась ее грубо высеченная статуя с магическими заклинаниями, начертанными в нижней части, несметным множеством грудей, с диадемой в виде крепостной стены на голове, с мощными руками, опирающимися о палицы: среди множества посвятительных даров возвышался образ древнейшей богини природы. Этот образ напоминал не эллинскую деву-охотницу, но сладострастное финикийское божество. Благодаря слепой вере, внушаемой богиней, храм ее использовали в качестве банка. Позади статуи, под ее покровительством богини хранилась сокровищница провинции. Жрецы вверяли ей казну и свои сбережения
Естественно, что Юлиан, испытывавший сильную ностальгию по эллинскому миру и восстанавливавший в воображении древние развалины, испытал сильное волнение, оказавшись на улочках Эфеса. Его охватывал восторг при мысли, что здесь бродил слепой «божественный» Гомер с мальчиком-поводырем, державшим его за руку. Отсюда был родом аристократический и невыразимый Гераклит «Темный», впервые открывший божество внутренней жизни в своих высказываниях «Я познавал самого себя» и «Я один и великое множество». Здесь у Пифагора возникла идея основать на родном Самосе братство учеников, которое он впоследствии перенес в южно-италийский Кротон. Здесь творил свои «чудеса» Аполлоний Тианский. Здесь возникли оккультизм и черная магия, астрология и теософия, о чем свидетельствуют «эфесские письмена», как называли магические папирусы. Однако с весны 54 года, когда сюда прибыл апостол Павел, чтобы провозгласить слово Христово и обессмертить город в «Послании к эфесянам», традиционно склонные к мистицизму эфесяне ревностно обратились к христианству. На одной из здешних узких улочек написал свое Евангелие и Послания Иоанн. На другой Павел диктовал свое великолепное «первое» из двух «Посланий к коринфянам», в котором по существу дал обоснование церкви. Однако в течение трех следующих веков, несмотря на поразительное распространение новой религии, Эфес не переставал издавать благоухание утонченного эллинского интернационализма, основанного на орфико-оккультных верованиях, которыми некогда жил город. Немногочисленная община язычников не переставала смотреть на «гнусных» христиан с тем же презрением, с каким взирают на плебеев обедневшие аристократы эпохи, слава которых осталась в истории, аристократы, знавшие, что под влиянием их эпохи все еще продолжается развитие человеческого духа
Среди эфесских идолопоклонников Максим пользовался славой святого. Евнапий, заставший его уже с длинной белоснежной бородой, сохранил в предисловии к своей биографической хронике его характерный портрет: « Даже тогда голос его еще был подобен голосу Афины или Аполлона. Ни с чем не могли сравниться блеск его зениц и его глаза, указывавшие на волнение души его. Зрение и слух впадали близ него в соблазн. Трудно было следить за его живым взглядом и его красноречием. Даже самые опытные и умелые собеседники не дерзали возражать, отдаваясь ему и слушая его, словно оратора, столь сильное очарование струили уста его». Юлиан со всей страстью души своей отдался его учению. В «Ненавистнике бороды» он признается, что Максим сформировал его характер. Он обуздал стремление Юлиана к преувеличению, к неистовству. Как и другие языческие софисты, Максим учил, постоянно испытывая страх оказаться жертвой доноса. Поэтому он потребовал, чтобы Юлиан был сдержан и осмотрителен в его среде. Он главным образом и посвятил Юлиана в тайный культ, который посредством очищений, постов, изнурений тела и плотской воздержанности пытался освободить душу от материальных уз, чтобы та, ничем не ограниченная, соединилась с божеством. Все более углубляясь в посвящение, Юлиан убедился с радостью, что некоторые основные ценности такие, как любовь к ближнему, приобретение духовных благ, самоограничение, заимствованные христианством у пифагорейцев, он опять находит в стоящем на крайних позициях неоплатоническом мистицизме, который обладал тем преимуществом, что превозносил земное существование, значение которого уменьшало и презирало христианство. Учение Максима было столь привлекательно, что Юлиан (как и все его соученики), слушая его, испытывал такое чувство, «будто лакомился лотосом». Сколько благородства содержало в себе соединение платонизма и мистицизма! Наконец, Юлиан открывал то, что скрывали от него годами эллинский дух