Что есть жизнь в музыке? мягко обрывает Гайдн, и взгляд его, сонный и отрешенный, становится вдруг цепким, даже хитроватым. Что? По мне так именно желание эту самую музыку напевать, вот, ваша сразу просится!
Она застыла в прошлом, упрямится Людвиг, яростно кидая новую горсть зерен птицам или, скорее, в птиц. Зерна тихо стучат по пернатым спинам, сыплются на снег и на них тут же с аппетитом набрасываются. Которое никогда не вернется.
«Я надеюсь». Никакого самосуда, костров, налогов, устанавливаемых по собственному усмотрению. Богатеть и править должны не только аристократы и церковь. Если люди рождаются с одинаковым количеством голов, рук и ног, одинаковой кровью и одинаковым сердцем, как вообще могли они так долго существовать подобно животным, делясь на вожаков и безропотные стаи? Но все это непроизносимо, может напугать или хуже вызвать снисходительный смех, после которого зарождающаяся симпатия рухнет.
Некоторое время Гайдн внимательно глядит Людвигу в лицо, точно догадываясь об этой борьбе. Наконец он пожимает плечами и бросает будто про себя:
Кхм, а кто-то из мудрецов сказал, что история движется витками и все рано или поздно повторяется. Так ли уж вы правы? И так ли некрасив янтарь? Неспроста его с азартом вырывают из лап морей и продают за такие деньги.
Нет. Людвиг не хочет вступать в пространные споры, не хочет опять биться лбом о простой факт: старшее поколение, даже умнейшие представители, просто не понимает устремлений поколения молодого. Зачем новые веяния в музыке, когда старая хороша? Зачем новые законы, когда прежние чудесно работали? Зачем переосмысливать свободу и давать ее тем, кто столько прожил без нее? Бедноте? Детям крестьян и рабочих? Безродным? Женщинам? Неужели эти людишки правда смогут взять в руки судьбу, не подчиняясь взмаху холеной кисти? Заседать в парламенте? Быть офицерами, судьями, профессорами, литераторами? Выбираться из убогих провинций? Помогать этим провинциям расцвести? Сами решат, во что верить, кого любить, о чем писать? Разве это не фантазии наивной юности? Не коварные происки обиженных врагов родины, разночинцев и бастардов? Не попытки по-другому поделить одну и ту же корзину яблок? Так думают люди, подобные Гайдну, и тем более короли. Порой факт этот делает яростнее даже музыку Людвига, не то что его слова и взгляд. Но сейчас он не настроен скалить зубы.
По-своему красив. Но мне ближе и привычнее обычные булыжники.
Гайдн славный, просто он правильный. Таковы его мысли, слова и выверенная, далекая от бурь музыка чуть напыщенная, чуть наивная, но полная необъяснимой веры в лучшее. Чудесная для светлых залов и праздников, пусть и не для баррикад и законодательных собраний. Скоро он уедет в Англию, так зачем омрачать ему Рождество разговором о вещах, которым он в ближайшее время будет лишь далеким наблюдателем? Да и глупо запоминаться ему дикарем, воинственно верещащим что-то о событиях, в которых даже не участвует.
Пока он ищет, на что переменить тему, Гайдн делает это сам. Хлопнув Людвига по плечу, он многозначительно, точно об огромном секрете, спрашивает:
Так когда вы отбываете к новой жизни, я не совсем понял?..
Надеюсь, в ближайшее время, облегченно хватается за вопрос Людвиг.
Торопитесь! Гайдн в шутку грозит пальцем. Идет Франция! Вас отделяет от нее всего одна река.
Одна река. Он о старом добром Рейне, за которым пролегает граница страны, но смысл шире. Перемены они придут, возможно, так же спонтанно, но неотвратимо, как в Париже. И Людвигу не удается скрыть новой улыбки, как он ни пытается.
Гайдн бросает последние крошки, отряхивает пальцы. Голуби разочарованно тычутся клювами в его башмаки, но он уже не обращает на них внимания. Настроение его переменилось резко и нехорошо Людвиг понимает это по сдвинувшимся бровям, отец сдвигает их похоже. Покрасневшими руками Гайдн поднимает меховой ворот до самого носа, будто прячется за рыцарским забралом для сражения с драконом? Есть в этом своя жестокая правда: кто еще мог родиться у Фафнира, не пушистый же щенок?
Ох, как мне знакома эта улыбка и как много туманного она вам сулит, опять понижает голос Гайдн. Простите, но невероятно, просто невероятно видеть подобное у фаворита курфюрста! Чего, ну чего вам-то не хватает?
Тон его не злой, а печальный и тревожный. Да что там, Гайдн не говорит «дурного», лишь «туманного» и за это Людвиг благодарен. За туманом иногда скрываются самые красивые рассветы. Внимательно посмотрев в серые глаза Гайдна, он пытается ответить:
Привычные строки опаляют до глубин сердца. Жаль, их не поют во Франции на его мотив. Гайдн молчит, губы сжаты, но лоб чуть разгладился. И Людвиг продолжает:
Увлекшись, он делает неосторожный шаг, и голуби с возмущенным «Ур-р-р!» шарахаются от подошв. Впрочем, страх недолог: птицам еще есть что доклевать, пусть даже в опасной близости от такого смутьяна.
Хочется продолжать. Но Людвиг и так слишком обнажил похожее на влюбленность, распирающее чувство единения с чужими судьбами, сражениями и мечтами. Гайдн же лишь качает головой и, тяжело помедлив, уточняет:
И вы, несомненно, написали на это музыку? В тоне все та же тревожная жалость и, увы, опасливая брезгливость. Ох, Людвиг.
Да. Сердце привычно выпускает шипы. Такова беда каждого, кто долго не имел приятных и интересных собеседников: потом, когда они появляются, делишься с ними всем на свете, не всегда получается промолчать. Хотел бы узнать, почему вас это огорчает. Благо всякий в наших землях пока достаточно свободен в мыслях хотя бы в них.
Не отводя глаз, Гайдн медленно прячет в карманы руки такой мрачный, будто парк обратился для него в бесконечное кладбище, а рядом очередной завтрашний мертвец. Людвигу стыдно за свой требовательный укор. Возможно, мэтр вообще жалеет о прогулке, о своих вопросах, об интересе к «дарованию». Но исправлять что-либо поздно, да и незачем. Людвиг, покусывая губу, просто ждет. И ответ звучит:
Это не мое горе, но всей Европы, Людвиг. Седеющие ресницы ненадолго смыкаются. Сальери пару лет назад уже поставил в Париже непростую оперу, подкинув добрых дров всем этим идеям а ныне вы приносите целую вязанку хвороста, заставляя петь фривольные гимны, и это в своем-то отечестве? Риторический вопрос Гайдн будто адресует голубям, по крайней мере на них опускает блеснувший взгляд. Почему, почему все истинные таланты кладут лиры на алтарь бунту?
Этот бунт отзывается Людвиг, твердя себе: не ссорься, не воспринимай услышанное как укор, помни, чем больше седины, тем сильнее страх перемен, начался, потому что иначе было невозможно. И он уже приводит к хорошим свершениям. Новым законам. Справедливости. Разве не так устроена жизнь? Молчавшие прежде должны рано или поздно заговорить. Старое должно гибнуть, чтобы рождалось новое. Чтобы
Он хочет вспомнить карпов и драконов, но нет, драконов в парке уже довольно. Вдобавок Гайдн вряд ли поймет столь экзотический образ; разговор и так, кажется, разбередил бедному старику душу. А если он еще и проболтается? Курфюрст умеренно либерален, не рубит головы поклонникам Франции, не боится гроз, и все же «губить королей»? Это ранит его. Как и братья, он наверняка часто устремляется мыслями к сестре и племянникам, гадает, что ждет их в руках революционеров, и хотя бы из-за этого стоит быть милосерднее и тише. Да, страхи пусты. Да, буря кончится яркой зарей. Но нужно подождать.
Людвиг, мягко окликает Гайдн, возвращая в настоящее. Мы едва знакомы, я вам никто но я вас об одном прошу.
О чем? Улыбнувшись в ответ, он бросает голубям еще пригоршню зерен.
Не лезьте вы на баррикады, где бы они ни возводились. Гайдн заглядывает ему в лицо. Это лишь в ваших песнях там будут летать нежные девы с серебряными мечами, осыпая бедняков золотом. А на самом деле в бою, за что бы он ни шел, всегда вот так.
Гайдн указывает на голубей, которых сильно прибавилось. Они все бешенее выдирают друг у друга зерна, клюются, толкаются; кажется даже, будто бранятся. Лезут друг через друга, наступают на крылья и лапы слабым, теснят их. Сизые перья действительно напоминают мундиры. Людвиг чувствует секундное раздражение: как банально, драматично, постановочно это звучит! И вообще «Не сражайтесь, чтобы с вами ничего не случилось»? Если бы все следовали этому напутствию, как вообще существовал бы мир?
Не тревожьтесь, справившись с собой, говорит он как можно серьезнее. И не собираюсь. Мой бунт другой, и сколько бы злости на не слишком-то щедрую судьбу во мне ни было я никогда не пролью чужую кровь.
Но вы простите другим кровопролитие? вкрадчиво уточняет Гайдн, и горло предательски сжимается. Во имя неких великих свершений?
Это от многого зависит, герр. Приходится прокашляться, потом и опустить глаза. Иногда оно необходимо. История стоит на двух столпах: любви и смерти, войне и
Женщины, дети, несчастные, сдавшиеся на милость победителю и все равно убитые им?.. допытывается Гайдн, глядя исподлобья, и невольно Людвиг даже отступает. Их гибель вы простите? Простите?!
Не знаю! неожиданно для себя повышает голос, почти выкрикивает он. О чем вы?
Ох юноша Спохватившись, отступает и Гайдн. О том, что некоторые слишком буквально понимают ваше убеждение «Старое должно гибнуть».
И он опять кутается в пушистый воротник. Его отчаяние душит невидимыми руками, отойти хочется еще дальше, но Людвиг стоит. Эти чувства смущают его. Сальери говорил о революции похоже, но может, из-за его стоического спокойствия ощущалось это иначе. А тут впервые Людвиг правда представляет себя революционером и задается вопросом: как они, все эти новые вершители судеб, смотрят в глаза собственным отцам, страшащимся их грозной поступи?
Мне кажется, рано думать об этом. Он все же берет себя в руки. Пока революция не отсекает головы, просто украшает их кокардами. Ее идеи подхватывают. Люди получают землю, больше не боятся своей любви и веры, участвуют в политике, идут учиться и работать туда, куда раньше не смели и посмотреть И давайте верить, что так продолжится.
Гайдн кивает, пробормотав что-то о его светлом сердце. Но прощается он, будучи явно раздосадованным и расстроенным, не зная, куда деть глаза, и с этим ничего не поделать. Надеясь ободрить его, Людвиг тепло пожимает крепкую сухую руку и произносит:
Спасибо за интересную беседу. Я буду ждать новой встречи. Приезжайте поскорее, удачного турне.
Берегите голову, серьезно напутствует его Гайдн, прежде чем уйти. И душу. Прежде всего от самого себя.
Оставшись в одиночестве, Людвиг продолжает напевать «Песнь свободного человека», которую знают уже все просвещенные студенты и профессора Бонна. Из-за того, что Людвиг правда положил ее на музыку, жандармы недавно наведывались в дом, ничего, впрочем, не найдя в замусоренной комнате и довольствовавшись томиком многострадального Плутарха, на том лишь основании, что его читают и на баррикадах. Людвиг снова думает о французах непримиримом Робеспьере[34], гордом ледяном Сен-Жюсте[35], мудром Мирабо[36], «друге народа» Марате[37] и представляет, как подарит копию песни, конечно же вместе с каким-то другим, более солидным сочинением, им. Однажды.
Я рада, что ты снова мечтаешь, Людвиг. Мне казалось, заботы отучили тебя от этого.
В снежную тишину вкрадывается запах цветущих трав. Безымянная, появившаяся рядом, кутается в белый мех. Одеяние ее с алым подбоем похоже на старинную мантию, а в руках кулек с какими-то мелкими темными ягодами или орешками. Их она тут же начинает бросать птицам. Те склевывают угощение, продолжая громогласно, как старые трубы, урчать, но постепенно успокаиваясь: переставая щипаться, толкаться, выдирать друг другу перья. Теперь они едят, сбившись в плотный круг, словно на некоем подобии монаршего приема. Сияющая безмятежная королева в его центре, и приятно чувствовать себя ее гвардейцем.
Здравствуй. Людвиг рассматривает ее украшенные алмазным гребнем волосы, другие алмазы снежинки в зачесанных локонах и после некоторого колебания спрашивает: Признайся, ты тоже осуждаешь эти мечты?
Их глаза встречаются, и Людвиг ловит слабую улыбку, видит качание головы и румянец на щеках. Нет. Она не станет судить его и поучать, он знает точно.
Не бывает плохих мечтаний, пока они движут вперед, Людвиг. Вопрос лишь куда они тебя приведут и будешь ли ты там счастлив.
Ты веришь в революционеров? Он решается и на этот вопрос. Они-то знают, куда идут?
О если бы обрести в ней союзницу, если бы она кивнула! Монархистка она или бунтарка? Очередной из сонма ее секретов. Она так свободна! Разве не может она быть среди революционерок, вести их к Версалю?[38] Или небесным образом являться Дантону[39] и Робеспьеру, чтобы ободрить, украсить цветком одежду или головной убор? Впрочем, сама мысль что Безымянная может являться кому-то еще, касаться пальцами еще чьих-то спутанных или окровавленных волос, шептать возвращающие к жизни слова, выдыхать «Бедный Жорж», «Бедный Макс» неожиданно, стоит ей разрастись в отчаянное подозрение, поднимает бурю. Делить свою ветте, пусть с грандиозными героями? Никогда! Вздрогнув, испугавшись самого себя, Людвиг уже хочет воскликнуть «Впрочем, не отвечай!», но не успевает.
Они просто люди, Людвиг. Улыбка слабая, задумчивая. Зато, к счастью, едва ли славная ветте заметила бурю ревности под самым своим носом. Многим людям кажется, будто они это знают. И вот они идут, идут, а потом попадают в места, где лишаются всех сил, а главное, всех желаний зовут смерть-избавительницу и даже она приходит не всегда.
Людвиг вспоминает сны о костяном троне, гору черепов. Еще одно мрачное пророчество? Но ветте спокойна, будто говорит о погоде или о спектакле с трагическим сюжетом. Сколько тумана! Да и революция не так едина, как казалось, король все еще непокорен, а императоры-соседи плетут заговор, где и у Леопольда не последнее место. Чьи страдания Безымянная только что предрекла, чью гибель, от чьей руки?
Значит, не веришь задумчиво говорит Людвиг. И с удивлением понимает, что не досадует, как на Гайдна, а почти рад. О себялюбивое ревнивое сердце
А почему я должна, когда у меня ты? Безымянная улыбается чуть шире, и глупое сердце заходится маршем. Революционеров много, Людвиг, было и будет. А ты один.
Горло сжимается от слов, от собственного на них отклика и от боли, с которой они почему-то произнесены. Еще пророчество? Предостережение? Не дай бог, прощание? Нет, он обещает себе больше не задавать подобных вопросов что о Революции, что о себе, как отринул вопросы о Моцарте. Он предлагает своей единственной королеве взять его под локоть и пройтись, пока в парке ни души. Но она продолжает увлеченно кормить голубей. Они снова растеряли чинность, щиплются и ссорятся: угощения все меньше. Депутаты, вырывающие друг у друга власть, или лишь все люди на свете, копошащиеся в своей короткой жизни, страшащиеся думать о завтра и сегодня пытающиеся урвать пищу получше? В толпе сизых появляется рыжая, тощая птица. Видя, как тщетно она пытается пробраться к рассыпаемым плодам, Людвиг отводит глаза и, пошарив по опустевшим карманам, просит:
Брось вот этому отдельно.
Безымянная смотрит серьезно и молча. Потом просто опрокидывает кулек Людвигу в ладонь.