Пацан, але? Ты родственник?
Мишаня ощущает гладкость бумаги в пальцах.
Родственник.
Это ваше свидетельство о смерти. Не потеряй, повторно платно.
Мужик щелчком отшвыривает окурок прямиком в мусорный бак, поворачивается спиной и спешит к двери с надписью «Морг». Глаза Мишани опускаются на листок бумаги. Он сиреневый и блестит гербами, размером чуть меньше тетрадной странички. Мишаня пробегает глазами по строчкам: Савенков Петр Сергеевич дата смерти
Извините! кричит вдруг Мишаня так, что с крыши срывается пригоршня ворон. Простите, постойте!
Все головы поворачиваются на него, пока он хватается за почти уже затворившуюся дверь морга и просовывает голову внутрь.
Чего тебе? оборачивается на него мужик.
А п-причина?
Мужик хмурится, машинально одергивая полы халатика.
От чего умер он? Почему не написано?
Не пишут это.
Почему?
Не знаю, не положено.
Почему не положено?
Пацан, ну что ты пристал-то, ей-богу? Тебе не ясно? Множественные рваные раны, перекушенная артерия тебе мало? Задрали его. Как ты меня вот сейчас.
А кто задрал-то? Егерь сказал, в лесу нашем волков нет.
Мужик закатывает глаза.
Егерь твой бухает не просыхая, он жену свою от волка отличить не сможет.
Но он так сказал. Уверенно очень сказал. В девяносто седьмом последнего
А потом по-другому сказал. Да и вообще, разница-то какая. Судмедэксперт свое заключение сделал. Не ходи, Красная Шапочка, в лес. Вот и сказочке конец.
Мишаня машинально тянется пятерней к макушке, но потом вспоминает: его красную шапку мать велела дома оставить, в храм в шапке нельзя.
Но
Дверь закрой, дует мне, произносит мужик раздраженно.
Мишаня делает шаг навстречу, пытается заглянуть ему в глаза. Неужели он скажет ему правду?
С другой стороны закрой. Ты че, не понимаешь, сейчас автобус на кладбище без тебя уедет.
Я понял. Извините. Просто я думал
Мишаня застывает, уставившись на сиреневый листок.
Ты тупой, что ли?
Нет. Не тупой. Последний вопрос, пожалуйста. У него цепочка с крестом была в руке, серебряная
Приносим соболезнования и до свидания. Он делает несколько шагов вперед и легонько толкает Мишаню в плечо, провожая до самых дверей. Свидетельство не потеряй, повторно платно.
* * *
Пироги у матери вышли гадкие, пересоленные. Но никто, кажется, не замечает этого, кроме Мишани. Остальным водка сглаживает все вкусы, особенно деду, которого мать помыла и прикатила в зал, со всеми, к столу. Они и Мишане налили, но он рюмку свою не трогает, а только размазывает по тарелке остатки кутьи весь изюм он уже выковырял. Есть не особо хочется, но мать обижать нельзя. Теперь он один у нее.
Весь стол заставлен салатами, которые притащили с утра сердобольные старухи-соседки. Мишаня пытается между всех этих рук, передающих друг другу тарелки и подливающих морс, поймать взгляд своей матери. Но она занята разговором с каким-то белобрысым мужиком, который присоединился к процессии в самый последний момент и долго пожимал ей руки. Лицо у него вроде знакомое, но где Мишаня его видел, он не помнит. От водки белобрысый отказался, но заглотил уже штуки четыре пирожка, будто ему язык от соли совсем не жжет.
Миха, подталкивает его под локоть Санек Яковлев, ты че не пьешь за упокой брата?
Да я
При матери не можешь? Он смотрит участливо и подмигивает. Наслышан, какая она у вас. Правда, что она сама шерсть ткет?
Прядет, не ткет. А так правда.
Веретено, значит, есть? Ну ведьма же! Он ржет, прикрыв рот рукавом, но это не уходит от внимания матери. Не будь здесь этого белобрысого, она бы сказала ему пару ласковых за гоготание на поминках, это уж точно.
Мишаня чувствует, как жар приливает к щекам надо что-то сказать, заступиться за мать, Саня же ее нехорошим словом назвал. Но он видит, как она поправляет волосы и подкладывает салат в тарелку белобрысому, будто это не поминки, а свидание какое-то. Тогда Мишаня тоже ржет и крутит у виска пальцем, наклонившись почти что под стол, чтоб она не видела.
Поехали с нами после?
Саня кивает головой в сторону двери.
Куда?
Да у нас с пацанами свои поминки. На стиле.
У Мишани в груди начинает жечь он же ждал этого, всегда хотел, чтобы они пригласили его с ними, Петька, Санек и Васька Финн, их компашка. Только они никогда не звали, а только лошили его, грузились в Васькины разбитые «жигули» и уезжали. Черт знает что они там делали, в этом лесу; он только слышал, как мать потом проповедовала Петьке: неправильно, мол, он живет. Но это все было до того, как он сбежал от них и в город уехал. Неужели правда, раз Петьки нет больше, он, Мишаня, теперь за него и тут тоже?
Так чего? Наташка, может, вон, тоже поедет. Саня толкает под локоть девушку рядом с собой, другую Петькину одноклассницу. Она сдвигает две тонкие, как порезы, брови.
Что еще придумаешь, Яковлев? Я с тобой наездилась, с дураком, спасибо большое. Завтра на работу мне.
Саня тихо с ухмылкой свистит сквозь зубы.
Че молчишь, Мишка? Ты-то хоть поедешь?
Да мне надо матери помочь, наверное.
А ей вон помогают уже, ехидно посмеивается Саня.
Мишаня поворачивает голову и наблюдает за тем, как белобрысый по-хозяйски набирает на кухне воды в чайник.
Миха, ну ты тормоз, ей-богу. Я те че, предлагаю с крыши прыгнуть?
Окей.
Окей, прыскает со смеху Санек. Надо говорить «заметано».
На этот раз мать не спускает им хохот и бросает на него и Санька через стол раскаленный взгляд. Они затихают, понуро уставившись в свои тарелки.
Воспользовавшись моментом, когда мать вышла из-за стола, Мишаня идет на кухню незаметно выкинуть кутью сколько ни меси по тарелке, меньше ее не становится. Он подходит к стеклянной двери, берется уже за ручку, но мать оказывается там, внутри, а с ней девчонка, которую только что за столом задирал Санек.
Через два дня, говоришь? спрашивает мать, сверля собеседницу стальным взглядом.
Да, среди ночи. Девушка переминается с ноги на ногу. Говорю же вам, вернулся он. Сначала сюда, а потом за ней поехал. Мстит.
Заметив Мишаню, они обе замолкают. А он, пряча тарелку за спиной, вдоль стенки возвращается за стол. Значит, придется самому доедать.
* * *
А куда мы едем? Мишаня поеживается в холодной машине.
А ты не узнаешь?
Так темно уже.
В поселок.
Так мы ж выехали оттуда.
Мих, ну не тупи, ну чесслово. На вот, лучше глотни.
Санек протягивает ему открытую банку.
Да не, спасибо.
Ну че ты как неродной? Мамки-то нет здесь, пей давай. Санек подталкивает его под локоть.
Мишаня смотрит на блестящую алюминиевую банку, а потом на петляющую впереди лесную дорогу. В последний раз он ехал по ней в ту ночь с Егерем. Он запрокидывает голову и делает осторожный глоток. На вкус напиток похож на морс, только потом уже, когда проглотишь, отдает какой-то дрянью.
Глаза понемногу привыкают к синеве сумерек. Когда они въезжают на единственную улицу старой, заброшенной части поселка, Мишаня чувствует ватное тепло, как будто под его красной шапкой голова плюшевого медведя. И все вдруг кажется ему красивым и каким-то загадочным. Впереди, на фоне розового закатного неба, чернеют развалины старого завода того, где раньше работали Мишанины мать, отец и дед. Где-то за ним, как разинутый рот, огромный пустой карьер, которым пугали его в детстве. Но сейчас ему совсем не страшно. Сейчас он даже готов спуститься на самое его дно, если парни предложат.
Машина притормаживает в самом начале улицы, где притулилась горстка заброшенных домов.
Ну что, к кому пойдем? спрашивает Васька Финн.
Да наверное, к Савенковым, ты ж не против, Мих? Саня снова толкает его под локоть и забирает банку из рук. О, гляди-к ты, как он присосался.
Он трясет полупустой банкой в воздухе.
Не против. Только я не помню точно, который был наш дом.
Ну да, ты ведь мелкий был, когда всех перевезли.
Мелкий.
Вон он, машет рукой Вася.
Мишаня глядит в окно на покосившуюся кровлю. Какого он был цвета? В сумерках все кажется фиолетовым.
Васька заезжает колесами прямо в самую гущу высокой засохшей травы, так близко к стене, что в свете двух круглых фар «жигуленка» на доме проявляются ошметки голубой краски. Точно, голубой. Мишаня тут же вспоминает запах этой самой краски, когда Петька возил валиком по фасаду в жаркий день, а он, Мишаня, приносил ему колодезную воду в литровых банках.
Санек распахивает дверь машины, впустив внутрь холод и полчища плотоядных мошек.
Э, нет, тут окна все расхерачены, сожрут нас, если засядем там, констатирует он, оглядевшись.
Куда тогда? Васька заводит двигатель.
А вон, смотри, через дорогу, вроде все цело.
Да ты офигел, присвистывает рыжий.
А че?
Да не пойду я туда.
Это почему?
Ну это же дедов дом. Туда нельзя.
Дедов? спрашивает Мишаня, подумав о своем собственном одноногом деде, который в этом доме жить никак не мог, потому что у него квартира от завода в центре поселка, там, где они сейчас с матерью живут.
А ты не помнишь?
Нет.
Ну да, ты ведь мелкий был.
Так че?
По-любому нет.
А куда тогда?
Не знаю. По домам? Или в тачке?
В тачке не прикольно. Вы надышите все, а окошко не открыть сожрут, ворчит Вася.
Так а что не так с домом? снова спрашивает Мишаня.
Там жил дед, злобный говнюк.
Ну и что? Мой дед тоже злобный говнюк, пожимает плечами Мишаня.
Говорят, он внучку свою убил и в огороде закопал.
И вы верите? Мишаня с сомнением осматривает двоих рослых парней, потом кидает взгляд на дом сквозь запотевшее от их водочного дыхания стекло. Дом как дом.
И что, ты зайдешь?
Мишаня чувствует, как внутри опять жжет. Петька бы зашел, ему-то плевать было на всякие страшилки. Он в лес вон на кабана пошел. Тут у Мишани перед глазами встают валун и Петькины ноги в резиновых сапогах, блестящие на мокрой траве. Видимо, его лицо выдает испуг.
Зассал?
Ничего я не зассал. Просто мошки кусают.
А ты бегом.
А вы?
Ну а мы за тобой.
Мишаня берется за ручку двери, а потом медлит.
А что еще сделал этот дед?
Да много чего хорошего. Дочь его в лесу повесилась, чтобы только не жить в этом доме. А сама она была одной из этих.
Каких?
Ну, как Васька. Финка.
Да не финн я, просто рожа такая, широкая, и волосы рыжие.
Не заливай. Мы все знаем, как у мамки твоей девичья фамилия, ехидничает Саня.
Иванова! Понял?
Так вот, Санек продолжает, сверля Мишаню глазами, дочь его в лес ходила, с камнями разговаривала, все в таком духе. Странная тетка, но красивая была. С батей твоим дружила, кстати говоря.
Шибанутая, усмехается Васька. Как и папка ваш, только ты не обижайся. Оба не от мира сего.
Мишаня чувствует, как под толстыми рукавами куртки проступают мурашки.
Дочку в лесу на суку нашли, а внучка и вовсе пропала, врубаешься? продолжает Саня.
А дед?
А дед остался тут, когда всех увозили, отказался переезжать и помер в этом самом доме, его нашли только месяц спустя, потому что псина его выла на весь поселок.
Перед Мишаниными глазами мелькают какие-то картинки. Черноволосая девочка на велосипеде тормозит у их калитки. Петька выходит, кричит матери что-то отрывистое. Девочка машет Мишане, улыбается.
Значит, все они умерли?
Ага.
Мишаня сглатывает.
Так че, идешь на разведку? Или сдрейфил, пацан?
* * *
Темнота наступает неожиданно. Когда Мишаня смотрит в окно, там еще что-то можно различить, но, выйдя наружу, он чувствует, что темнота сразу поглощает его. Он старается наступать только туда, докуда достает дрожащий слабенький свет фар Васькиного «жигуленка». Но тропа тает среди густой пересохшей травы, и вскоре ему неизбежно приходится шагнуть во мрак. Позади раздается нервное гоготание парней, которые то и дело окрикивают его, предлагая сдаться и повернуть назад. Но Мишаня не из таких, он же Петькин брат все-таки.
Высокая трава обвивается вокруг щиколоток, будто хватается за них, стараясь не пустить вперед. Наконец он нащупывает дверную ручку, зажимает ее в кулаке и на мгновение замирает. В этот момент какая-то часть Мишани изо всех сил надеется на то, что дверь окажется запертой и им придется отступить, вернуться в поселок и разойтись по домам. И он, Мишаня, трусом при этом не будет, а будет, наоборот, смельчаком, который решился подойти и подергать за ручку этой самой двери.
Но она с протяжным скрипом поддается, и Мишаня оказывается внутри. Его тут же окатывает гнилым запахом отсыревших досок и старых матрасов. Он зажигает фонарик, тонкий лучик которого скачет тут и там, выхватывая из мрака контуры предметов. Слева погреб, справа лесенка в сени. Дверь со вздохом закрывается позади него, он едва успевает просунуть носок кроссовка в просвет.
Тут открыто! орет он, высунувшись на улицу и прикрывая глаза рукой от слепящего света фар. Слышь-те?
Ну ты пойди внутрь, посмотри, как там, хрипло отзывается то ли Саня, то ли Васька Финн.
Да я ж уже внутри, про себя ворчит Мишаня, перекладывая одно из сложенных в сенях поленьев так, чтоб дверь не захлопнулась.
Он поднимается вверх по прогибающимся влажным ступенькам, осматривается. Глаза потихоньку привыкают к темноте, из мглы на него выползает сначала полный пыльных рюмок и фужеров буфет, потом стеллаж. На нижней полке затаились пузатые банки с чем-то, что он сослепу принимает за мозги, отпрыгивает назад, ударяется ногой об угол чего-то твердого видимо, стула, который с грохотом летит вниз по ступенькам.
В наступившей после шума глухой тишине он надеется услышать окрики парней, зовущих его обратно, но все кругом замерло. Он направляет фонарик прямо перед собой и идет обратно к стеллажу, обернув ладонь рукавом, стирает с одной из банок слой пыли. Тьфу ты блин, морошка это, моченая. Мишаня посмеивается над своей тупостью и радуется, что никто не видел, как он испугался.
Дальше он идет чуть смелее, теперь светит фонариком под ноги, наконец доходит до двери в комнату, тоже закрытой. Перед ней, почти преграждая ему дорогу, на полу валяется сделанная из куска старого матраса засаленная лежанка, на которой видны еще длинные серебристые ворсинки шерсти. Подле нее добела изгрызанный кусок оленьего рога. Мишаня осторожно двигает лежанку носком кроссовка, и на секунду ему кажется, что она даже теплая, будто спавшая на ней собака где-то неподалеку. Он приседает и трогает ее рукой, но она на ощупь влажная и гнилая.
Мишаня отдергивает пальцы, поднимается и поворачивает ручку двери. Пахнет пылью. Тут же в лицо ему врезаются тонкие нитки паутины, натянутые через всю комнату и искрящиеся в свете фонарика. Он отмахивается руками, трет щеки и нос, лихорадочно стряхивает с выбившихся из-под красной шапки волос полчища невидимых пауков.
Зачем ребята послали его внутрь? Чтобы проверить, не сожрет ли их здесь заживо кровожадная мошкара, которая, чуя скорую зиму, спешит набить брюхо? Или почему-то еще? Он осматривает комнату. На зеленых обоях, выцветших, но сохранивших еще отчего-то смутно знакомый рисунок из грязно-белых цветочных кружев, виднеются бурые потеки, доходящие до самой земли, прячущиеся за устланной коричневым покрывалом тахтой. В углу, там, где должны быть образа, только светлое прямоугольное пятно. У окна на столе разбитая керосиновая лампа и куски штукатурки, обвалившейся с потолка.
Мишаня оборачивается уже, чтобы идти на улицу позвать парней, когда луч его фонарика проскальзывает в противоположный угол, выхватывая на миг какие-то буквы. Мишаня прицеливается лучом и пытается прочитать надписи. У него несколько секунд уходит на то, чтобы понять, что красные буквы, которые виднеются на стене, в том месте, где обои разлезлись и лоскутами сползли вниз, это не буквы вовсе, а какие-то знаки. Точнее, один-единственный знак, повторяющийся снова и снова: круглое черное солнце встает над верхушкой пологой горы.