Аля много знала. Из архитектуры, живописи, из истории архитектуры и живописи. Она впитывала знания как губка, держась около художников и архитекторов, муж ее был архитектор, в веках разбиралась так же, как в течениях и стилях. Когда вошли в собор, она показывала Саше нефы, алтарь, приделы, иконы, Саша слушала вполуха, ей достаточно было видеть и чувствовать, а не знать и помнить, когда-то она строго укоряла себя за это, но меняться было поздно. С чувствами на сей раз было хуже. Она купила свечку, поставила у образа Богоматери и помолилась, но не сосредоточенно, а рассеянно и бесчувственно, будто вся потратилась на дом с мезонином. Все-таки счет к себе никуда не делся, и у нее слегка испортилось настроение.
Порченое настроение улетучилось, когда двинулись берегом Оки.
Солнце еще не покинуло высокого неба, хлорофилл не покинул густой травы, белая козочка на зеленом фоне, подняв переднюю ножку и замерев в этой позе, изящно позировала неведомому живописцу. Справа на склоне показался большой серый камень. Приблизившись, Саша прочла: Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева. Саша живо вспомнила, как Марина Ивановна накинула на себя петлю, написав предварительно письмо Муру, и, навсегда оставшись духом, навсегда пропала прахом в неизвестной могиле, и ей в который раз стало до боли жаль эту отмеченную Богом неистовую женщину, доведенную или доведшую себя до невозможности жить. Саша ничего не проговорила вслух, боясь какой-либо неточности, а, сняв перчатку, безмолвно погладила камень теплой рукой. Она часто молчала, так легче было сохранить безукоризненность поведения.
После стояли у дерева просьб и желаний, похожего на какой-то бомжатник с ошеломляющей рваниной бесчисленных тряпочек, повязанных на все ветки и веточки: обрывки носовых платков, чулок, бинтов и лент были тут. Из-под корней дерева вытекал тоненький ручей чистой родниковой воды. Навязавшие свои просьбы и желания, как пояснила Аля, низко наклонялись и прикасались к воде губами, это усиливало действие волшбы, творимой деревом.
Саша не стала ничего рвать на себе и привязывать к дереву. И Аля не стала. В Иерусалиме Саша написала несколько-ко слов на бумажке, туго скатала и вложила в еле найденную свободную мелкую расщелину в Стене плача. Там и тогда почему-то захотелось это сделать. Тут и нынче нет.
Родничок нежно шелестел.
После ужина полулежали на тахте, свекровь ушла спать, Аля неожиданно принялась рассказывать, как они с Кирой трех- или четырехлетними жили летом на Сашиной даче. Была гроза, в окна влетали инфернальные всполохи света, тогда таких слов, разумеется, и в заводе не было, это она сейчас так описывала обстановку, и подчеркивала, что сейчас, Кира, с лицом, светившимся неестественно белым светом, может, оно было таким в особенно белом свете молний, съежившись и дрожа тщедушным тельцем, вцепилась пальцами в подоконник и не отходила от окна. Аля как старшая, старше на три месяца, пыталась оторвать Кирины пальцы от подоконника, увести от окна, чтобы уложить в постель и самой улечься, чтобы вместе спрятаться под одеялом. Но Кира, как завороженная, глядела в окошко и не поддавалась, а потом вдруг закрыла лицо ладошками, зарыдала и поддалась. Аля оттащила ее в кровать и накрыла верблюжьим одеялом, тогда во всех домах с кое-каким достатком были верблюжьи одеяла, и они уселись рядышком, и согрелись, и уснули, сидя.
А где же я была? спросила пораженная Саша, не помня и не зная этого случая.
Мы жили с мамой, а ты целое лето не приезжала, у тебя что-то стряслось на личной почве, как сказала мама, и ты не приезжала.
Близилась полночь, пора было расходиться по комнатам. Погасили свет, Саша на ощупь добралась до своей комнаты, открыла дверь и внезапно отпрянула. В комнате кто-то был. Она еле удержала крик. Сердце забилось. Слабый свет из окна освещал фигуру. Мальчик стоял на постаменте. Голова мальчика. Она забыла про голову мальчика, вырезанную Алиным прадедом, выдающимся скульптором. Саша подумала, что если бы кто-то смотрел с улицы сквозь оконное стекло, он смог бы увидеть мелькнувшую внутри дома тень. Ее тень или тень бывшего когда-то живым мальчика?
Она наладила прерванное дыхание и погладила голову мальчика, как давеча погладила камень Марины над Окой. После этого села на постель и стала думать об Але. Аля была замечательная. Со всей накопившейся щемью жизни, с потерей сперва обеих бабушек, потом отца, потом матери, истончившиеся отношения с мужем и дочерью также не прибавляли радости, Аля, с ее раздражительностью, была неизмеримо лучше нее, с ее выдержанностью и терпимостью. В то время как племяшка вся отдавалась родным и подругам, неустанно помогая лекарствами, врачами, билетами в театр либо на самолет, рецептами, верблюжьим одеялом, она, Саша, только и была занята, что своими Любовями.
Она разделась и легла. Долго лежала с открытыми глазами. Голова мальчика неясно темнела в глубине. Если ей, взрослой тетке, стало страшно, то как же страшно было маленькой Кире в то лето, когда она, высохшая дочерна, осталась одна и оставила дочь одну, без материнской поддержки и утешения в грозовую ночь, максималистка, идеалистка, эгоистка, сволочь. И ведь никогда этого не поправить и ничего из пропущенного не вернуть.
Из глаз полились слезы.
Она все еще была молода.
САНДРИК
Пес отчаянно лаял, наскакивая на что-то в высокой траве, и когда муж с женой подошли, то увидели вороненка, который пытался убежать от страшного серебристо-черного зверя, поскольку не мог улететь. Но и убежать он тоже не мог и лишь время от времени подскакивал, то на месте, то вбок, то даже вперед. Тогда пес отбегал, продолжая неистово лаять. Вороны вообще были его заклятыми друзьями. И на даче, и в городе, у дома, где он гулял, они частенько летали перед его носом, то ли дразня его, то ли играя с ним, а он захлебывался то ли сердитым, то ли восторженным лаем людям не понять.
Муж взял вороненка в дом и, накопав червей в саду, пытался его покормить. Однако птенец, прежде жалобно кричавший, тут замолчал и ни за что не хотел открыть рта. «Что же нам с тобой делать, ты ж у нас так помрешь», нежно сказала жена. А муж грубо сказал: «Карр!» И вороненок вдруг открыл рот. Муж с женой, счастливо переглянувшись, засмеялись. Теперь муж говорил:
«Карр!» вороненок открывал рот, жена бросала в него червей, а пес смотрел на них как завороженный.
Вороненок стал у них жить, и уже прошло с полмесяца. По будням его забирали в город, а субботу и воскресенье он проводил с семьей на даче. Он освоился, осмелел и сам стал бегать за псом, крича и разевая рот, возможно, ожидая, что и пес его накормит. Но больше всех птенец полюбил хозяина дома, отличая его среди прочих.
Он спешил на его голос, точно зная, что сейчас в его разверстую пасть полетят кусочки мяса, рыбы, каши, хлеба, от которых он креп не по дням, а по часам.
Муж объявил, что пора ставить птицу на крыло. То есть учить летать. Ученья проводились на даче. Муж подбрасывал вороненка вверх, тот преодолевал несколько метров, производя неимоверный шум крыльями и в панике тараща свои и без того круглые глаза, затем садился, лихорадочно цепляясь за ветку или траву, что попадется. Пару раз, не умея сориентироваться, он бился о стекло террасы, но, слава богу, кончалось благополучно.
Вороненок уже ночевал две ночи в саду, но утром, заслышав родные голоса, немедленно опускался, впрыгивал по ступенькам на крыльцо террасы и важно входил в дом. Взлетал на постель, на стол, на плечо все, чтоб быть поближе к родным людям.
Надо было решать: навечно привязывать вороненка к себе или возвращать в естественное лоно природы. Говорили и не говорили об этом, кажется, кидали монету, на что загадали, не помнили, но все же решили не брать на душу греха. Оставили воду и пищу, и все медлили с отъездом.
Когда уже завели машину, чтоб ехать в город, он прилетел, сел на траву прямо напротив, поворачивая голову и так и эдак, глядя недоумевающим глазом. Впрочем, у птичьих глаз не бывает выражения. Зато его до черта в собачьих, не говоря уже о человечьих. Пес недоумевал и скулил. Муж на него прикрикнул.
Вечером следующего дня, не сговариваясь, приехали: муж после работы на машине, жена на электричке. Там и встретились. Бегали по саду, как полоумные, и звали: «Сандрик, Сандрик!» Они так его назвали, и он, когда был с ними, откликался. А на одну лапку наклеили красную заграничную липучку, чтоб узнавать. Но или и за границей стали халтурить, или все подходящие вороны сидели слишком высоко, Сандрика они так и не увидели. Много раз им казалось: он, его повадки, его голос. А уверенности не было. Один раз и уверенность была: он смотрел на них вниз, когда они бегали под ним и кричали, но рядом сидела взрослая ворона, видно мать, и он попрыгал по ветке к ней.
Муж и жена знали, что должны радоваться, что отняли от себя вороненка в самый раз, пока было еще не поздно. Они и радовались. Но чуть не плакали. Отчего? Они не могли бы сказать. Да и то, подумаешь, ворона, мало ли их! В округе говорили, что собираются отстреливать, так много их развелось. Они и не любили ворон. Но то вообще вороны, а то их знакомый, даже близкий вороненок. Не так ли все устроено на земном шаре? Если бы все не вообще, а знакомые или близкие
Муж с женой еще долго спрашивали друг друга: «Сандрик не прилетал?» Пожалуй, дело было все-таки не в том, что они привязались, а в том, что он так быстро отвязался.
А пес, так он с тех пор вообще перестал обращать внимание на ворон, не лаял, ничего. Что он там думал при этом, кто ж его знает
Когда они разошлись и рана у обоих слегка затянулась, так что они могли уже разговаривать по телефону, у них установилось что-то вроде пароля или шутки: «Сандрик не прилетал?»
А пес пропал. Убежал из дома и пропал. Может, он не мог выбрать, с кем остаться?
ИТАЛЬЯНСКИЕ СТРАСТИИ
Во рту слабо пахло йодом.
Ночь была роскошная. Бархатная, нежная, с луною и придурью была ночь. Картина ночи висела в воздухе, в раме открытой балконной двери, черным, синим и светящимся белым были нарисованы купы деревьев и клубы облаков, вроде бы в движении, но в стоячку. Как на картинах старых мастеров, вспомнилось, когда бродил по Пушкинскому музею с экскурсией, и экскурсовод что-то такое объясняла.
Пахло йодом. Поламывало, постанывали косточки и мышцы, в голове катались упругие горячие круглые шары. Картина ночи казалась то всесильной остудить их, то бессильной сделать это, и тогда шары накатывали с новой силой, беззвучно грохоча, увеличиваясь и уменьшаясь в размерах, и шарики заходили за ролики. Было непонятно и беспамятно. Он досадливо рванул на себя заправленное с трех сторон невесомое одеяло, в котором лежал, как письмо в незапечатанном конверте, смял, скомкал ногами, подоткнул под себя, выбранился.
Йодом пахло в детстве, когда мать мазала его разбитые мослы, обветренную, содранную кожу, а он морщился и молчал, чтобы скрыть, что ему не только больно, но и еще как-то. Как не знал, а знал бы не признался. Руки смешливой белобрысой девчонки, бывшей его матерью, касаясь тела и ранок, были стыдными и желанными. Словно ему тоже, как девчонке, требовались нежности-манежности, как говаривал его ученый друг Сашка-Простоквашка, первоклассник первокласснику.
Он вспомнил, что выпил йодосан, который сунул ему Гвидо на прощанье, увидев, что гость заболевает. Одну таблетку на ночь, вторую утром, третью опять на ночь, как рукой снимет, если не слишком далеко зашло. Он усмехнулся: посмотрим, что могут ваши деликатные европейские препараты супротив нашей грубой азиатской простуды. Он прилетел простуженным. Сквозь ломоту и лихорадку просвечивало непривычное: вот он, рядовой инженер, не дворянского происхождения, не партийного выдвижения, не номенклатурных заслуг или мафиозных услуг, а своим умом и своими шершавыми, с детства исцарапанными руками все и сотворил, всего добился и достиг, едва настало новое время, и он вскочил в это время, как в стремя. Не красавец, с крепким торсом на коротких кривых ногах, мужик мужиком, а гляди, где обитает нынче в Пунта-Але, маленьком курортном городишке на берегу Тирренского моря, где и не мечтал побывать. Крутанулся шарик, за ним какой-то ролик, сместились государственные устои на одной шестой суши, прежний порядок вещей, каменно установившийся, показал себя рухлядью, публика захлопала крыльями, дико озираясь, как озираются вылупившиеся из гнезда на свободу птенцы, и полетели в разные стороны, кто куда, а кто, обнаружив в себе силы и способности недюжинные, приземлился вот тут, на краю средиземноморского сапожка, по делу, с непреходящим изумлением перед возможностями жизни, прежде незнаемыми.
Скажем, раскинувшись на широком двуспальном ложе, зачем оно человеку одному, такое шикарное, белоснежное, каждый день освежаемое наново, хотя и запачкаться никаким местечком не успело, с узкими подушками в кружевах, етти их, приходится класть под голову обе две, плюс сгибать пополам, настолько непривычно плоско. Либо попивая густой утренний черный кофе с бриошью, впервые отведав за полтинник лет, сладость и горечь тают во рту, а до кофе бокал ледяного апельсинового сока с настоящим выжатым апельсином, не химией какой, и гори огнем простуда. Засим выходя на утренний балкон, близко к пиниям, сосны по-итальянски так называются, разминая в пальцах первую утреннюю папиросу, пачек взято из дому на полный срок, чтоб хватило и зря не тратиться. О, етти, внезапно сотрясают приступы простудного кашля, приходится согнуться в дугу, отплевываясь, отхаркиваясь и краснея, столько же от натуги, сколько от шума, производимого в этой безмолвной окрестности, где ни души, если не считать душу администраторши, которые сменяются, такие апельсинчики, через день, хотя в гостинице никого, кроме пары русских и пары то ли швейцаров, то ли австрияков. Ах, какая администраторша, черноокая, смуглокожая, густо поросшая волосом на руках и щеках, страстная, должно, до ужаса, сменившись, сгребает ярко окрашенными граблями что-то невидимое на изумрудной лужайке перед гостиничкой. Чего старается, когда и намека на мусор нет, шелковый газон чист и наряден, как после, так и до. Слава Создателю, увлечена занятьем, его не видит и не слышит его неприятных страданий. Чуть позже догадался, что не в том дело, что не видит, а все в тех же их странностях-иностранностях. Каждый у них очерчен невидимым кругом, за который даже взглядом ни-ни, суверенное пространство личности, етти их в душу мать. А чтобы глазеть на кого-то, как принято в отечестве, и не вздумай. Не пялься, даже если кто целуется, или грудь выкатил до самой до глубокой ложбинки, или вовсе инвалид, чье безобразие невольно притягивает взор. Никто себе не позволяет. Не то, что словцом пальнуть вдогонку смотреть считается неприличным. В стране инженера, наоборот, учили, что всем до всего есть дело. Каждому до каждого. Ну и научили.
Кашель прекратился так же внезапно, как начался. Может, аллергия на эту их заграницу. И в тот же миг на соседнем балконе, как утренняя звезда, явилась, в оранжевой пене, подчиненная Булич, крупная, выше него ростом, крашеная в ржавчину. Ну, скажите, можно ли столько курить, когда вы так кашляете, заботливо, по-матерински укорила она его. Она всякий раз начинала заново, заспав предыдущие обиды. Он хотел краешком глаза углядеть, что за пена на ней такая, но не стал, мотая на ум иностранный обычай. Все же, желая сделать ржавой приятное, по жене зная, как они ценят интерес подобного рода, спросил: что это на вас, Булич, укупили уже? Да вы что, приподняла Булич с обезоруживающей искренностью невообразимый оранжевый подол, высоко обнажив такие же полные, как руки, ноги, это когда куплено, это ж нейлон, а в моде натуральное. Она была довольна, ведь мог спросить иначе, к примеру: что это на вас за старье, Булич? Как вчера, после двух банок пива, когда привязался: что вы все коленки сводите, как девочка, расслабьтесь, Булич, и получайте удовольствие. Ясно, она обиделась, прошипев: можно подумать, что он фон-барон, а не в Сердобском районе произведен на свет. В паспорте, небось, углядела, змея очкастая, когда несла паспорта к стойке, а он волок чемоданы, ее и свой. За неделю, что провели в совместной поездке, бывало и похлеще. Ни с того, ни с сего накатывала волна взаимного раздражения, хоть хватай вещи и уезжай. Должно, от усталости, от напряжения переговоров, в каких нельзя было упустить ни грамма, да просто разницы натур. Билеты куплены на завтра, и хотя после на редкость удачно сделавшегося дела осталось свободное время, не менять же билеты, теряя в деньгах и в этой самой свободе, вроде бы нынче такой же, как у нас, а все равно не такой. Тем более, что краткосрочный отдых в Пунта-Але Гвидо предложил за счет компании, полностью удовлетворенной контрактом.