Благодаря Берингийскому мосту в конце 90-х Лон положил глаз на девственную уссурийскую тайгу с ее уникальным сочетанием дикоросов северной и субтропической флоры. Начались бурные контакты с родственным бизнесом в Хабаровске и соседнем Китае, которые привели его в начале 21 века к созданию новой семьи с русской переводчицей и переезду в Приморский поселок Славянка. Но ненадолго. В 2010 году Лон с женой приватизировали обширный участок земли на брошенных рисовых чеках Спасского района, учредили компанию «БиоРис» и вместе с детьми перебрались в аграрную столицу Приморья Уссурийск, где купили частный дом. Лон всерьез планировал на ренту от своего ранчо на Trout Lake и на возрождение погибшего рисового хозяйства в Приморье вместе с китайцами развернуть крутой бизнес. Несмотря на то, что русский освоить он так и не сумел привык к жене-переводчику.
Когда он появился в начале второй декады 21 века в офисе нашей скромной экологической организации во Владивостоке, и мы проболтали три часа, его главным ответом на мои вопросы почему уехал? и главным тезисом в пользу бегства на Запад был один, чисто коммерческий: «У вас тут шикарная земля, и она почти ничего не стоит!» Не жена, не новая семья, не искреннее презрение к властям в своей стране, сохранившееся у него с 60-х годов только земля и бизнес. Нормальный такой американец. С идеями создать еще одно фермерское хозяйство среди заманчивых заповедных водно-болотных угодий Хасанского района, у стыка китайской и корейской границ.
Мы сразу стали друзьями, и новое хозяйство «Ранчо Хасан» я согласился создавать вместе и возглавить, хотя и не имел никакого опыта в бизнесе нужен был русский директор. Мне остро не хватало общения с американцем, к которому я привык за долгие годы дружбы, со знаменитым экологом Мишей Джонсом, погибшим за несколько лет до явления Лона. Но наш серьезный бизнес, зародившийся в начале бесконечно конфликтных и глобально тревожных 2010-х годов, при том, что и жили мы в разных городах, не сложился по множеству причин. Осталась дружба, и долгожданный российский вид на жительство, позволивший американцу Лону в роковой 2022 год стать полноценным хозяином хозяином фактически «бумажной» фирмы. Мы с ним встречаемся регулярно и спорим до хрипоты, как положено двум престарелым диссидентам с двух берегов великой Берингии, испытавшим эпохи протестов и репрессий, свободы и безумия в своих неспокойных странах.
3. ФАРЛИ
Фарли Моуэт, мой канадский как бы друг, знаменитый в 20 веке писатель и певец арктической природы, упокоившийся уже в 21-м, написал о нашей краткой магаданской встрече зимой 1970 года в своей книжке «Сибиряки», к сожалению, так и не переведенной на русский. Подарил мне ее спустя 20 лет в Сиэтле кто-то из новых американских друзей, искренне удивленный встречей с живым русским, описанным в прочитанной им канадской книжке много лет назад.
«Никаким четким планам нашего визита в Магадан ни разу не удалось сбыться: Россия полна сюрпризов! Однажды утром, когда мы с Джоном собирались посетить знаменитую колымскую автобазу и Нагаевскую бухту, раздался робкий стук в дверь нашего гостиничного номера. Я открыл и увидел молодого парня трудно определимой этнической принадлежности, который вручил мне письмо на весьма забавном английском. «Дорогой друг! писал внезапный гость. Спасибо вам за искренность, спонтанность ваших книг, которые я прочел все! Я наполовину юкагир, родился и вырос в тундре, и это мой мир. Я знаю язык волков и карибу, очарование и угрозы снежных пустынь, загадки полярных сияний. Я не мог подойти к вам {на публичной встрече} слишком многие жаждали прикоснуться к вашей славе, и слишком многие вас плотно окружали. Я слышал ваш голос и смех, и просторы тундры вставали перед глазами. Чиновники представляли вас как иностранного писателя, а не как художника, творящего свои книги во мраке полярной ночи Я пишу о Чукотке. Мои рассказы пока похожи на робкие ростки на мерзлой почве несовершенства, но я уверен, что скоро они найдут свой путь к реальным людям Севера Ваш Эдуард Гунченко».
Я не мог сопротивляться очарованию этого письма: черные глаза Эдуарда глядели на меня с надеждой. «Джон! крикнул я своему спутнику. Я отлучусь ненадолго с друзьями, скоро буду. Насладись экскурсией без меня!». Эдуард привел меня в свою квартиру, изумленная беременная жена кинулась хлопотать на кухне. «Она знает, что вы человек тундры, сказал Эдуард. А я должен разделить эту минуту с другом». Он исчез и через минуту вернулся с другим молодым человеком, Анатолием Лебедевым. Мы пили чай, ели оленину, юколу и икру, и два моих хозяина спорили о чем-то до хрипоты. Оба пытались писать, оба относились к той новой генерации, которую в Москве снисходительно именуют «детьми природы». Оба были так искренни, прямолинейны и восхитительны, что о встрече с такой парочкой можно было только мечтать. Анатолий был из Владивостока, где оставил работу морского инженера, чтобы сбежать на Север, прочитав первую книжку Эдуарда, геолога из Магаданского института».
На этом цитирование Фарли, очаровавшего нас навеки, можно остановить, уточнив ряд деталей. Понятно, что за давностию лет я мог что-то забыть из той встречи. Что-то мы могли с другом Эдиком присочинить в ходе нашего бурного общения, а что-то и Фарли мог понять превратно из моего тогда еще весьма бедного, институтского английского, начисто лишенного и письменной, и разговорной практики. Что было точно это наше письмо, которое я сочинял как умел со слов Эдика, уснащая своими эмоциями. Мы просто не надеялись, что пообщаться с Фарли, и тем более увести его домой нам удастся, и письмо рассчитывали хотя бы передать, сообщив нашему кумиру о своем существовании. Правдой было и то, что мы решили выставить юкагира Эдика вперед, постучавшись в дверь гостиничного номера, пока я по мере сил пытался оградить наш несанкционированный визит к иностранцу от весьма вероятного сопротивления спецслужб: нам обоим проблемы с ними были совсем ни к чему.
Мы прекрасно понимали Фарли, решаясь на свою авантюру. Не без труда добившись давно желанной поездки на запад, в российскую Сибирь, и видя на этом пути через пролив вместо Берингийского моста нерушимый железный занавес, он вынужден был обогнуть глобус на восток. И мечтая пообщаться с коренными тундровиками и зверобоями Чукотки, был обречен довольствоваться протокольным государственным чукчей Рытхэу. Это его как писателя никак не могло устроить, но выхода не было. Так что в нашем лице такой выход в виде общения с Гунченко с обеспеченным переводом был для Фарли внезапным и дорогим подарком. И знаменитый канадец воспользовался им охотно и на полную катушку, вынуждая меня изрядно попотеть, пытаясь найти англоязычную замену неизвестным терминам из тундрового быта.
Эдик, с которым мы познакомились на военных сборах спецназа под Уссурийском и который потом приютил меня в Магадане в теплом подвале своей пятиэтажки, действительно пытался писать рассказы, как и я, очарованный первыми книжками и публикациями Куваева и Мифтахутдинова и, разумеется, до дыр зачитав всего переведенного Моуэта. И мы конечно спорили о своих рассказах, критиковали, учились это был упоительный процесс. Но я до сих пор бережно храню книжки моих северных друзей-писателей, только книжки Гунченко среди них никогда не было, и я о ней ничего не помню. Допускаю, что в общении с Фарли Эдик мог что-то говорить о книге, например, писателя-этнографа Владлена Леонтьева и показывать ее, а Фарли из моего перевода понял все не так. Для нас всех эта встреча была настолько полна эмоций, удивительных совпадений и смыслов, что все эти подробности не имели особого значения. И уточнить их у Эдуарда было не суждено жизнь нас позже развела навсегда. Главное, что имеет смысл Фарли был у нас, и фотография втроем, сделанная корреспондентом АПН Федей Редлихом, когда он отыскал Фарли, до сих пор украшает стену моей квартиры.
Спустя годы, с трепетом листая и читая уже в оригинале присланные им, неизвестные в России книги, такие как упомянутую «Siberians» и военную, «The Regiment» «Полк», я глубже познавал жизнь и творчество этого удивительного североамериканца. В особенности его ощущение дикой природы. И со временем, мне кажется, по-настоящему вник в магическую символику одного из самых его захватывающих и известных в России произведений. Речь о книге, переведенной у нас под названием «Не кричи: «Волки!». Изданий было несколько, и, как ни удивительно, несколько было и русскоязычных написаний этой загадочной фразы с разными знаками препинания. Фарли назвал ее просто, вовсе без них, и даже в единственном числе «Never cry wolf», чем сильно озадачил переводчиков. Большинство восприняло эту фразу как-то по старорусски, видимо вообразив себя едущим сквозь бескрайние таежные просторы в холодной конной кибитке, которая всегда рисковала подвергнуться хрестоматийному нападению оголодавшей волчьей стаи. Тогда и рождался, согласно книжной традиции, этот краткий тревожный возглас того, кто первым увидел стаю: «Волки!» То есть, по мнению переводчиков, названием книги Фарли просто призывал не бояться волков, а лучше понять их жизнь и проникнуться сочувствием к этим отважным и преданным семье хищникам.
На самом деле, чем больше я проникался тонкостями североамериканского английского языка в своих поездках по континенту, тем явственнее понимал ошибочность такой трактовки. Суть в том, что слово «cry», как и большинство английских слов, имеет несколько довольно разных значений, и выбор при переводе сильно зависит от контекста, в данном случае от содержания книги. И Фарли, как человек, реально поживший с волками и став им другом, очень вряд ли стал бы выносить в заголовок такой тревожный, настораживающий аспект отношения к ним как к опасным хищникам, какой придали книге наши переводчики. Поэтому, скорей всего, слово «cry» в данном случае следовало перевести не как «крик», что в наших словарях стоит первым, а как «плач», как оно чаще всего и используется американцами и канадцами. Тогда заголовок выглядел бы совершенно иначе, вполне оправдывая отсутствие у Фарли знаков препинания в нем: «Волк не плачет». Или еще точнее «Волк не плачет никогда».
=====
4. ГЕРОИ В ОТТЕНКАХ СЕРОГО
Смыслы и их агенты у разных эпох разные. Сытые хранители главного на данный момент смысла всегда ведут черные списки «неправильных» людей, газет, изданий, организаций и поступков, которые мешают надзирателям надзирать и обогащаться, пока никто еще не успел покарать их за предательство интересов народа, казнокрадство и коррупцию. Такая кара успешно работает уже сейчас в супер-дружественном Китае да здравствует великий чань-буддизм Лао Цзы и не менее великий принцип Дао древнейшей из живых империй, полной тысячелетних смыслов.
В славные советские 70-е годы «без войны» литераторы Дальнего Востока, стряхнувшего тяжкий пепел ГУЛАГА, уже чудесным образом знали, что каждый, поименованный государственной системой «враг народа», сиречь «иностранный агент» ныне, есть невинная жертва кровавого режима, официально развенчанного еще за 20 лет до того. И не только и не просто жертва но бесценный камень в вечное здание борьбы человечества против рабства, насилия, террора, борьбы за право любить свою землю больше, чем тех, кто властвует над ее безропотными трудягами. Понимая это, мы взялись возрождать из гулаговского пепла великие имена наших героических дальневосточных земляков Мандельштама, Шаламова, а заодно и полярных первопроходцев, моряков и летчиков, строителей Комсомольска, Магадана и Певека, разведчиков колымского и чукотского золота. Создавали оды и гимны им и тысячам подобных. Мы творили новую дальневосточную и полярную героику уже из последующих поколений, сверстанных в пеструю человеческую ткань памяти, мужества, терпения и
свободы, за которой многие бежали сюда из слишком мрачных, злопамятных и лживо праздничных столиц.
Арктика с ее литературным аватаром была мне прописана судьбой многократно и по-разному. Сначала отцовской профессией ледового капитана и соответствующим домашним антуражем библиотекой, полной историй о полярных исследователях и героях, желтой медвежьей шкурой у кровати, мамонтовым бивнем и другими чукотскими дарами из моржового клыка. Собственная страсть к литературе и чтению таким образом сразу получила этот географический крен, натурально умноженный в 1960-е годы советской модой на дальневосточные и полярные путешествия. И возможностей для этого тогда было, как ни странно, неизмеримо больше, чем теперь. Вдоль всего тихоокеанского побережья из Владивостока до Провидения ходили рейсовые пассажирские теплоходы, во все пункты побережья летали самолеты. И в каждом областном и краевом центре огромного региона было свое издательство, активное литературное сообщество, многотысячными тиражами выпускались альманахи, журналы и тематические сборники. И невозможно поверить! за
публикацию в них авторам платили вполне ощутимые гонорары! Самые яркие произведения даже регулярно озвучивались по радио, делая наиболее плодовитых и заметных писателей широко известными в регионе.
В голове и памяти моей уже роились имена героев 20 и прошлых веков Де Лонг, Вилькицкий, Челюскин, Папанин, Воронин, Водопьянов, Амундсен, Шмидт, Леваневский, Нансен, Эйелсон. Повторить моряцкую профессию отца и его знаменитого друга по Херсонской мореходке, Героя Советского Союза Григория Щедрина не получилось слишком много было других устремлений и смыслов, соответствующих новой эпохе. Так что выбор был сделан компромиссный корабелка. Еще в процессе учебы удалось мне совершить первый свой рейс в Арктику матросом на грузовом дизель-электроходе ледового класса «Амгуэма» и побывать в Певеке с его легендарным Штабом морских операций Восточной Арктики, где отец проводил каждые полгода много лет. Потом довелось и мне, уже вскоре после окончания института, отработать две навигации в составе Штаба в качестве начальника аварийно-спасательной водолазной группы. Это и стало рубежом всей будущей судьбы, литературной и не только.
Путь в литературу всегда причудлив, сугубо индивидуален и в чем-то похож на поиск пути для каравана судов во льдах. Перед капитаном флагманского ледокола серое небо и бескрайнее ледовое поле, которому идеально подходит колористический штамп вроде «пятьдесят оттенков серого». В умении их различить в живой картине прямо по курсу, а также слева и справа, и главное придать этим оттенкам смысловое значение, и состоит глубинная, скрытая аналитика ледового капитана. В оттенках серого пространства моря и его отражения в небе он считывает информацию где ждет крепкое паковое поле, где всторошенный хаос, где желанная полынья, скрытая молодым ниласом или вполне живая, где трещина, и как разойдутся поля, если попытаться расширить ее корпусом, создавая дорогу идущему следом каравану. В помощь этому анализу капитану приданы немалые ресурсы ледовые прогнозы штабных гидрологов и синоптиков и вертолет, который можно поднять в воздух, если важно заглянуть дальше за горизонт во избежание ошибки.
Для меня, начинающего тогда журналиста с несколькими публикациями в газетах, но уже мечтавшего о рассказах в сборниках, встреча с первыми живыми писателями Юрием Васильевым, Олегом Куваевым и Николаем Балаевым в Певеке была тем же литературным полем познания нового мира с тысячами оттенков, смыслов и шансов. Стояла прямая задача: оценить параметры этого мира, найти путеводителей, по аналогии с наукой и вертолетом в распоряжении ледового капитана, и выстроить в мире литературы свое особое место, доныне как бы не занятое никем. При этом сразу было понятно: новые мои друзья естественно могут стать поддержкой в этом пути за горизонт, но они же неизбежно будут и конкурентами, если вдруг где-то кому-то из издателей и редакторов покажется, что литературный новичок с инженерным дипломом выглядит ярче и видит Арктику неожиданнее и интереснее. Например, со стороны ледовых полей и авиационных подвигов, вместо геологических карт или тундрово-оленеводческих реалий, на которых строилась основная литературная традиция нашей Чукотки. И конечно, оглядывая творческим взором ледовые горизонты, невольно и неукротимо этот взор обращался на загадочный американский восток.