Если форма немецкой государственности не может быть перенесена на эту сторону Ла-Манша, то не может быть перенесена и немецкая философия. О прямом использовании в английских целях не может быть и речи: слишком разные обстоятельства. Но изучение великих произведений иностранной мысли отнюдь не бесполезно, так же как и изучение великих произведений иностранной государственной мысли.
Гегель оказал хорошую услугу, по крайней мере, освободив философию от того аспекта импортной роскоши, который она обычно имела, как будто это экзотическое растение, перенесенное из яркого воздуха Греции в меланхоличный туман Западной Европы. «Нам еще предстоит, говорит он, разрушить перегородку между языком философии и языком обыденного сознания: мы должны преодолеть нежелание думать о том, с чем мы знакомы4. Философия должна быть повернута лицом к обычной жизни, чтобы черпать свою силу из актуального и живого настоящего, а не из воспоминаний или традиций прошлого. Она должна стать организованным и законченным мышлением того, что слепо и смутно содержится в различных уровнях народного интеллекта, поскольку они более или менее образованы и упорядочены. Возможно, однако, что попытка философствовать на родном немецком языке приводит к пуризму языка, который совершенно невозможен в английском, с его двойными симпатиями. Даже Гегелю кажется, что ресурсы немецкого языка иногда подводят его, и он вынужден использовать соответствующие слова родного и классического происхождения со значительными различиями в значении. Иногда он также проявляет склонность к этимологизации на очень узких основаниях и к чему-то очень похожему на игру слов. Но это было великое дело изгнать из философии напыщенный и аристократический диалект и вернуть ее к тем словам и формам речи, которые находятся хотя бы в молчаливой гармонии с национальным чувством.
ГЛАВА II. АНГЛИЙСКАЯ ФИЛОСОФИЯ И ГЕГЕЛЬ
В настоящее время в Англии философия либо вообще игнорируется, либо низводится до уровня особой отрасли науки, если она не является вместилищем принципов, общих для всех наук. Любимым термином для тех исследований, которые направлены на предметы, когда-то считавшиеся собственностью философии, теперь является Mental and Moral Science. Старое название в определенных кругах ограничивается для обозначения туманных и нерегулярных спекуляций тех мыслителей, которые либо жили до возникновения этой науки, либо действовали вопреки ее предписаниям и ее примеру. Один большой и влиятельный класс английских мыслителей склонен полностью отбросить философию, как эквивалент метафизики и устаревших форм заблуждения; и на полученном таким образом пустом месте они строят свод психологических фактов или пытаются упорядочить и кодифицировать те общие замечания об общей процедуре наук, которые известны под названием индуктивной логики. Менее многочисленный, но не менее энергичный класс философов рассматривает свое дело как расширение и округление науки, как полную унификацию знания. Первая школа наиболее известна под именами Дж. С. Милля и М. Бэйна, вторая это учение М. Герберта Спенсера.
Если обратиться к истории, то сразу становится ясно, что философия имела много общего с наукой. На ранних этапах эти два направления мысли были едва различимы. Философы Ионии и Магна-Грации были также научными учителями своего времени. Их фрагментарные останки напоминают нам временами современные теории геологии и биологии, а временами учения идеализма. То же самое можно сказать и о ранних философах современной Европы. Семнадцатый и восемнадцатый века, несмотря на ментальное движение по методу, который представлял собой странную смесь эмпиризма и метафизики. Они пытались применить общие законы мышления к изучению особых феноменов разума. В работах этих мыслителей, как и досократовских, один элемент можно назвать философским, а другой научным, если использовать оба слова неопределенно. Но с Сократом в античную, а с Кантом в современную эпоху философии граница между этими двумя областями была проведена окончательно. Разграничение было достигнуто, прежде всего, путем отхода от науки и популярных представлений. Сократ отстранил мысль от рассуждений о природе всего сущего и сосредоточил ее на человеке и его состоянии. Кант покинул широкие области фактически достигнутого знания и задался вопросом о центральном принципе, на котором основаны приобретения науки. Начатые таким образом изменения не отличались от тех, которые Коперник произвел в теории астрономии. Человеческая мысль, либо в актуализированной форме государства, либо в абстрактной форме Разума, та мысль, которая является истинным миром человека, стала тем стержнем, вокруг которого могла вращаться система наук. В споре, который, по мнению Рида, идет между здравым смыслом и философией, предположения первой были четко перевернуты, и Кант, подобно Сократу, показал, что не отдельный корпус доктрин, а человечность, нравственный закон, мысль, лежащая в основе этих доктрин, является настоящей точкой опоры и истинным центром движения. Но это негативное отношение философии к наукам лишь начало, необходимое для того, чтобы закрепиться. В древнем мире Аристотель, а в современном Гегель демонстрируют движение вовне, чтобы заново завоевать вселенную, исходя из того принципа, который Сократ и Кант подчеркивали в его более простом и менее развитом аспекте.
Г-н Милль в заключительной главе своей «Логики» вкратце обрисовал идеал науки, которой он дал название «Телеология», соответствующей в этической и практической сфере» Philosophia Prima», или «Метафизике», в теоретической. Этот идеальный и высший суд должен быть действительным в морали, а также в благоразумии, политике и вкусе. Но эта концепция, хотя и желательная, не соответствует той работе, которую Гегель возлагает на философию. То, что он намеревался осуществить с помощью детальной и планомерной эволюции, это не система принципов только в этих областях действия, а теория мысли, которая также проявляется в искусстве, науке и религии, во всем сознании обычной жизни и в движении мира. Философия охватывает всю область актуальности, или существующего факта. Абстрактные принципы это, конечно, хорошо, но это не философия. Если мир в его историческом и современном виде развивается в бесконечных деталях по закономерным линиям, то и философия должна развить узость своих первых принципов в широту системы, в то, что Гегель называет идеей. О его точке зрения можно судить по следующим замечаниям в рецензии Гаманна, непостоянного друга и современника Канца. Гаманн не стал бы брать на себя труд, который в высшем смысле взял на себя Бог. Древние философы описывали Бога в образе круглого шара. Но если такова Его природа, то Бог развернул ее; и в реальном мире Он раскрыл закрытую оболочку истины в систему природы, в систему государства, в систему права и морали, в систему мировой истории. Закрытый кулак превратился в открытую руку, пальцы которой тянутся к человеческому разуму и притягивают его к Себе. Человеческий разум это не просто заумный интеллект, слепо движущийся в своих собственных тайниках. Это не просто ощущение и нащупывание в вакууме, а разумная система рациональной организации. Вершиной этой системы является Мысль, а Мысль можно описать как способность обозревать на своей поверхности просторы развернутого Божества, или, скорее, как способность, посредством размышления над ними, войти в них, а затем, когда вход уже обеспечен, размышлять над расширением Богов о Себе. Взять на себя эти хлопоты явная обязанность и цель в стороне от Его свернутой формы и явленного Гензельта5. Восторженные поклонники часто говорили, будто спасение времени может прийти только от гегелевской философии. «Постигните тайну Гегеля, говорят они, и вы найдете лекарство от заблуждений вашего собственного ума и секрет, который должен исправить несправедливость мира» Эти высокие претензии на полезность никогда не высказывались самим Гегелем. По его словам, философия не может дать ничего нового. Практические государственные деятели и теоретические реформаторы могут сделать все возможное, чтобы исправить неравенство мира. Но те самые выражения, в которых Бэкон презрительно обесценил один из великих результатов философии, должны быть приняты в их буквальной истине. Как девственница, посвятившая себя Богу, она не приносит плодов6. Она представляет собой дух мира, который отдыхает, когда один шаг в прогрессе уже сделан, и осматривает достигнутое. Философия также не имеет призвания назидать людей и тем самым занимать место религии на высших уровнях интеллекта. Она не претендует на то, чтобы воплощать в жизнь то, что должно быть, но еще не существует. Она не ставит перед собой идеалов, которые должны дожидаться какого-то будущего дня, чтобы быть реализованными. Предметом философии является то, что всегда реализуется и всегда реализуется, мир в его целостности, каким он есть и был. Она стремится представить перед нами и воплотить в постоянных очертаниях универсальный закон движения разума, а не локальные, временные и индивидуальные акты человеческой воли.
Те, кто просит философию истолковать или вывести априорное заключение об отдельной травинке или отдельном поступке человека, не должны огорчаться, если их просьба прозвучит абсурдно и не встретит ответа. Сфера философии это Вселенная. При желании можно сказать, что она ретроспективна. Постичь вселенную мысли во всех ее формациях и особенностях, свести твердые структуры, созданные разумом, к текучести и прозрачности в чистой среде мысли, освободить окаменевший интеллект, который великий маг, распоряжающийся судьбами мира, скрыл под маской природы, разума человека, произведений искусства, институтов государства и порядков общества, религиозных форм и вероучений такова сложная задача философии.
Она должна постигать мир, а не пытаться сделать его лучше. Если бы философия ставила своей целью реформировать и улучшать существующее положение вещей, то она приходит слишком поздно для такой задачи. «Как мысль о мире, говорит Гегель, она впервые появляется в то время, когда действительный факт завершил процесс своего формирования и теперь полностью созрел». Таково учение, излагаемое понятием философии; но это также и учение истории. Только когда реальный мир достиг своего полного завершения, идеал поднимается, чтобы противостоять реальности, и строит в форме интеллектуального царства тот же самый мир, постигнутый в его существенном бытии. Когда философия закрашивает серое в серое, какая-то форма жизни тем временем стареет: а серое в сером, хотя и вводит ее в знание, не может сделать ее снова молодой. Сова Минервы не начинает свой полет, пока не наступят «вечерние сумерки»7.
ГЛАВА III. ГЕГЕЛЬ И ТЕОЛОГ
Даже случайного читателя Гегеля не может не поразить частое повторение имени Бога и многочисленные ссылки на вопросы, которые обычно не затрагиваются, в работах, касающихся религии. Есть два вопроса, которые, по-видимому, были для Гегеля весьма увлекательны.
Один из них, довольно бесперспективный, касался расстояний между несколькими планетами в солнечной системе и закона, регулирующего эти интервалы8. Другая, более важная проблема касалась ценности доказательств, обычно предлагаемых в поддержку бытия Бога. Этот вопрос касался сути этих доказательств, в отличие от несовершенной манеры, в которой аргументаторы их излагали. Снова и снова в своей «Логике», а также в других дискуссиях, специально посвященных ей, он рассматривает эту проблему. Его упорство в этом направлении могло бы заслужить для него титул «рыцаря Святого Духа», под которым Гейне в одном из восхитительных стихотворений своего «Reisebilder» описывает себя маленькой деве из гор Гарца. Поэт Любви и Свободы имел несомненные права на место в ряду священных десниц: впрочем, как и философ. Подобно Сократу, которого описывает нам Платон, он, кажется, чувствует, что ему поручено открыть истину Божью и пробудить в людях понимание правильной мудрости. Нигде в современную эпоху философии в высказываниях мыслителя не дышит такой же высокий дух. Одна и та же тема* утверждается как общее наследие философии и религии. В письме к Дюбоку,9 отцу одного из современных немецких романистов, Гегель дает понять, насколько важен был для него самого этот аспект его системы. Его попросили дать краткое объяснение его стояния на земле: и его ответ начинается с указания на то, что философия стремится постичь посредством мысли ту же истину, которую религиозный разум постиг посредством веры.
Подобные слова на первый взгляд могут навести на мысль о смелом взлете античной спекуляции во времена Платона и Аристотеля или даже о теориях средневековых школяров. Они звучат так, словно он предлагает сделать для современного мира и в полном свете современных знаний то, что школяры пытались осуществить в рамках несколько узких представлений средневекового христианства и греческой логики. И все же между этими двумя случаями есть разница. Если докторы Церкви черпали форму изложения и материю своих систем из двух несовместимых источников, то современная схоластика Гегеля претендует на гармоничное единство, когда тело находит душу, а душа дает себе тело.
И хотя гегелевская система обладает всеохватывающим и энциклопедическим характером, благодаря которому схоластическая мысль обхватила небо и землю, ей присуща также безусловная свобода греческих мыслителей. Гегель, короче говоря, представляет собой синтез этих двух способов умозрения: свободный, как древний, и всеобъемлющий, как современный. Его теория это экспликация Бога, но Бога в актуальности и полноте мира, а не как трансцендентного Существа в одиночестве потустороннего мира.
Величие философии заключается в ее способности постигать факты. Наиболее характерным фактом современности является христианство. Всеобщая мысль и действия цивилизованного мира попеременно то очаровывались, то отталкивались, но всегда находились под влиянием и в значительной степени пронизывались христианской теорией жизни. Этот факт является ключом к тайне мира, даже если мы добавим, как некоторые предпочтут, к тайне мира, каким он есть и был. Поэтому гегелевская система, если она вообще должна быть философией, должна быть в этом смысле христианской. Но она не является ни критиком, ни апологетом христианства. Голос философии подобен голосу иудейского врача Закона: «Если совет сей или дело сие от человеческого рода, то оно пропадет; если же от Бога, то вы не можете ниспровергнуть его». Философия исследует то, что есть, а не то, что, согласно некоторым мнениям, должно быть. Такая точка зрения не требует обсуждения «как» или «почему» христианства. Она не предполагает ни изучения исторических документов, ни веры в чудеса.
Опять же, можно спросить, в каком смысле философия имеет дело с Богом и Истиной. У Гегеля эти два термина используются как синонимы. Все объекты науки, все термины мысли, все формы жизни выводят из самих себя и ищут центр и точку опоры. Они по отдельности неадекватны и частичны, и они жаждут адекватности и полноты. Они стремятся к самоорганизации и образуют систему или вселенную; и в этой тенденции к единству заключается их истина. Их неправда заключается в изоляции и притворной независимости. Это завершенное единство, в котором все вещи обретают свою полноту и становятся адекватными, и есть их Истина: и эта Истина, как известно на религиозном языке, есть Бог. Хорошо или плохо, но Бог интерпретируется таким образом в логии Гегеля.
Такая позиция должна показаться очень странной тому, кто знаком только с трезвыми исследованиями английской философии. В чем бы еще ни расходились лидеры нескольких школ в его стране, все они, или почти все, едины в том, что относят Бога и религию к миру за пределами нынешней подлунной сферы, к непостижимой области за пределами научного исследования, где можно делать заявления по своему усмотрению, но где мы не имеем возможности проверить ни одно утверждение. Это общая доктрина Спенсера и Мэйнсела, Гамильтона и Милля. Даже те английские мыслители, которые проявляют некоторое стремление поддержать то, что в настоящее время называется теизмом, обычно довольствуются тем, что обосновывают для разума смутное восприятие Существа, находящегося вне нас и несоизмеримо отличающегося от нас. Он Неведомая Сила, ощущаемая тем, что одни из этих писателей называют интуицией, а другие опытом. Однако они не дают знанию никакой способности к детальному постижению истин, относящихся к Царству Божьему. Все учение Гегеля это ниспровержение ограничений, наложенных таким образом на религиозную мысль. Для него всякая мысль, всякая действительность, когда она постигается знанием, есть со стороны человека возвышение разума к Богу, тогда как, если рассматривать ее с Божественной точки зрения, она есть проявление Его собственной природы в ее бесконечном разнообразии.