А у нас выбора нет. Сидеть здесь и киснуть вот, что. У нас даже в подъезде эти ребята прожорливые ходят, уж не знаю, сколько их там. И под окнами их по-прежнему море. Так что только внутри оставаться. До конца.
Н-да
Ты бы хоть попробовал, предложила вдруг Ира, Как-нибудь пешком или на машине, если попадётся.
Что попробовать-то?
Уехать. От вас до объездной не так далеко. На неё, а потом куда подальше, лишь бы от города на сотню-другую километров отъехать.
Как я без тебя? спросил я, всеми силами стараясь, чтобы это не прозвучало как фраза из какого-нибудь попсового фильма про любовь и вампиров.
Не знаю. Но со мной теперь точно никак, сказала она, и голос её дрогнул, и мне стало нестерпимо жаль и её, и себя, и вообще всех. Глаза мои заболели, стараясь сдержать слёзы и не дать мне совсем расчувствоваться. Я ничего не ответил ей. Мы сменили тему и всё оставшееся время проговорили о том, о чём хотелось говорить без грусти, сожаления, страха и прочих горьких и липких чувств.
И говорили мы ещё долго. И говорили мы в тот день в последний раз.
День 22
Я построил множество догадок на тему того, почему Ира могла мне не отвечать. После каждого длинного гудка рождалась новая версия. «Би-и-и-ип»: может, кто-то из них вознамерился выйти из квартиры, и случилось непоправимое? «Би-и-и-ип»: может, просто с телефоном что-то стряслось? «Би-и-и-ип»: а может, сотовая связь упала в их районе? И дальше вплоть до бесконечности.
Я сидел в своей комнате и пытался осознать тот факт, что теперь я окончательно остался один. Больше нет никого, с кем я мог бы поговорить и разделить что-либо. Всё, что было мне привычно, ныне мертво за исключением, быть может, старого-доброго компьютера, в который я всё ещё могу поиграть, и всего того, что есть здесь, в квартире, вещный мир которой остался для меня последним напоминанием о чём-то прежнем, изначальном, правильном. Квартира была моей утробой, в которой я был бы рад остаться до скончания времён, лишь бы не выходить наружу и вовек больше не сталкиваться с той до смешного простой и в то же время сложной реальностью, которая требовала от меня перестать наконец быть ребёнком и включаться во всё со взрослой рассудительностью и волей. Тогда-то я и решил, что эти стены станут моей могилой, и что в них я проведу остаток своей жизни, до самого конца делая вид, что ничего не происходит, и что всё по-прежнему. В окружавшей меня обстановке, если задёрнуть шторы и не выглядывать в окно, было лишь несколько предметов, которые никогда и ни за что не дадут мне забыть обо всём, что я увидел за эти двадцать два дня.
Постеры. Плакаты на стенах, афиши разных фильмов, игр и книг, написанных, снятых и спроектированных давным-давно в том самом сеттинге, который составлял теперь обыденность и прозу уличной жизни. Бесполезные куски глянца, стоившие баснословных по меркам безработного школьника денег, которыми я любил когда-то украшать свою комнату. Постеры, изображавшие актёров массовки, игравших ходячих мертвецов в бесчисленном количестве сезонов одноимённого сериала, а также главных героев, лихо расправлявшихся с ними и таким образом зарабатывавших себе право прожить ещё день или серию, или лишнюю минуту хронометража фильма в декорациях зомби апокалипсиса. Все эти изображения, хоть и выглядели пиратской копией всего того, что происходит сегодня в нашем мире в мире реальном, всё же пугали и не давали отделаться от смешанных чувств: с одной стороны это была глубочайшая ирония и насмешка над тем, что меня настиг тот самый сеттинг, героем которого я грешным делом любил себя представлять; а с другой стороны ужас от осознания того, каким кошмаром обернулись мои дурацкие детские фантазии. Я не мог смотреть на них. И уж тем более не мог спать в окружении этого мракобесия. В герое, которому в седьмом сезоне церемониально размозжили голову бейсбольной битой, я видел то Юру, то Юриного отца, то себя самого. В загримированном актёре второго плана, игравшего очередного мертвяка, которому Рик Граймс в очередной серии лихо прострелит голову из револьвера, я видел заражённого, которого убил Тоха, пока я держал того на расстоянии древки самодельного копья от себя. А оригинальный постер ремейка ромеровского «Рассвета» съедал саму мою сущность взглядом актёра массовки, который, хоть и был актёром, до ужаса напоминал всё то, что я видел в глазах настоящих мертвецов: пустоту наряду с, казалось, глубоко осмысленным желанием выжрать из моего брюха всё, чем мой организм дышит, переваривает пищу или качает кровь.
Без лишней сентиментальности, без церемоний я сорвал со стен все плакаты, один за другим. Я срывал их, сминал как следует и бросал на пол, где они постепенно разворачивались и распрямлялись. Я свалил их в кучу, я топтал их и швырял к чёртовой матери от себя. Потом я взял их в охапку, вышел на балкон и выбросил всё в окно. Моя коллекция, каждый элемент которой я отдельно заказывал в интернете, полетела к чёртовой матери, и туда ей дорога! Жаль, не хватило терпения, чтобы всё это сжечь и убедиться, что они окончательно и бесповоротно обратились в прах и больше не существуют. Но да и пусть. И так сойдёт.
День 23
Удаления постеров со стен оказалось мало. Нужно было разобраться с бардаком, который царил везде, и который косвенно напоминал обо всех тех гостях, которые заявлялись ко мне, начиная с самого первого дня: от лысого мужика в кожанке до ребят, с которыми мы направились в Радугу. Я хотел забыть обо всём, а значит и о них. Словом, в квартире нужно было основательно прибраться.
Я начал с кухни. Вернул сюда телевизор, который ранее перенёс в свою комнату, помыл посуду, выбросил пустую бутылку шнапса и прочий мусор, оставленный на столе. Протёр столешницы, провёл ещё раз ревизию холодильника и кухонных шкафов, убрав всё лишнее и оставив только то, что позже понадобится. Все испорченные продукты, все сгнившие или проросшие овощи, все соусы с истёкшим сроком годности летели в мусорные пакеты. Но куда лететь заполненным мусорным пакетам? До баков во дворе я уж точно выйти не отважусь придётся выбрасывать их прямо так, из окна. Какая теперь к чёрту разница? Скоро, если верить прогнозам, над городом нависнет огромное радиоактивное облако, и на фоне этого мой мусор, выброшенный мимо нужного места, навредит экологии чуть меньше, чем никак. Плевать на всё так я решил.
Следом за кухней шла прихожая. Тут всё было проще: взять швабру, намочить и стереть с пола следы всех, кто когда-либо ступал тут своей грязной ногой. Нелишним будет протереть зеркало шкафа для верхней одежды и разобраться с обувью: убрать всё ненужное в кладовку, оставив только необходимое. Когда я открыл кладовку и понял, что сюда мне тоже нужно будет заглянуть и разгрести здешние завалы, я приуныл. Я решил, что сделаю это когда-нибудь потом и закрыл дверь.
Потом настал черёд спальни родителей. К ней я отнёсся с особенным трепетом: аккуратно сложил всё в ящиках комода, бесцеремонно то выдвигавшихся, то задвигавшихся разными людьми. Я расставил все фотографии на комоде и всю косметику на трюмо так, как они должны были стоять, и как их бы расставили мать с отцом. Постельное бельё я менять не стал, чтобы старые наволочки сохранили их запах здесь как можно дольше. Так, словно они ушли ненадолго и вскоре обязательно вернутся.
Гостиная оказалась самой сложной точкой. Пришлось попотеть, чтобы убрать отсюда все следы пребывания Аркадия с Ангелиной, но и с этим я справился. Наконец, уже вечером, в лучах заходящего солнца, пробивавшихся через окно, я отдыхал. Мне оставалось сделать лишь одну глупую, безумную, но важную вещь, с которой я решил разобраться завтра. Сегодня насладиться закатом, а после закрыть наглухо все шторы в доме, чтобы больше никогда не смотреть в окна и не напоминать себе о существовании внешнего мира за ними. Для него не было места в моей уютной и безопасной утробе.
День 24
Словно пазл с одной-единственной отсутствующей деталью, комод в спальне родителей щерился насмешливым оскалом, в котором недоставало одного «зуба» ящика с медикаментами, выдернутого и украденного лысым незнакомцем в кожанке на пятый день. Ублюдку нужны были лекарства ублюдок нашёл их и не посчитал нужным ни попросить, ни спросить, можно ли ему забрать с собой целый ящик всего, что ему было надо и не надо. Ублюдок унёс с собой всю аптечку, не сказав ни «здрасте», ни «до свидания», ни «спасибо», ни «пожалуйста». Он славно подлечился и, должно быть, чувствовал себя теперь хорошо ох, хорошо-о! Теперь ублюдок должен был заплатить за всё сполна.
Я взял с собой только кухонный нож, которым намеревался расправиться с вором, если тот не пожелает отдать то, что принадлежит мне. Обувшись, я вышел в подъезд и решил начать свои поиски с верхнего этажа. Прежде чем постучаться в очередную дверь, я смотрел в глазок, чтобы понять, есть ли кто-то внутри или нет. Я ходил от квартиры к квартире и чаще всего ответом мне была тишина. После стука в дверь я внимательно прислушивался к происходящему внутри и, если там никого не было, я сразу это понимал по полному беззвучию и отсутствию шагов или возни в прихожих и коридорах. Иногда соседи, как и я пересиживавшие апокалипсис в квартирах, открывали мне, и тогда я спрашивал:
Внутри ещё кто-то есть?
А тебе какое дело, сынок? грозно спрашивал кто-нибудь из соседей, а затем добавлял, Тебе чего надо? Иди отсюда!
Я ищу лысого мужика лет тридцати. Он забрал кое-что моё, и я хочу это вернуть, невозмутимо говорил я.
Какого мужика? Нет здесь никаких лысых! Иди отсюда на
В этом месте дверь обычно захлопывалась, а после слышался скрежет оборотов закрываемого замка.
Методично и скрупулёзно я обходил этаж за этажом, пролёт за пролётом, квартиру за квартирой, но либо чаще всего натыкался на пустые жилища, либо иногда на соседей, которые не горели желанием общаться. Мой стиль обращения к ним и не располагал к задушевным беседам у порога, и они мне были ни к чему. Я видел перед собой человека, не подходившего под описание ублюдка, которого я искал, и по реакции этого человека на мои наводящие вопросы понимал, что никакие лысые ублюдки с ним не живут, после чего беседа исчерпывала себя, и я переходил к следующей двери.
Я обошёл почти весь подъезд, прежде чем спустился на второй этаж и оказался перед дверью квартиры номер двести семнадцать. Когда я прильнул к глазку, то ожидал увидеть внутри что угодно хоть ванну посреди огромной комнаты, в которой лежала бы визгливо хохочущая разлагающаяся старуха. Но именно в квартире двести семнадцать я увидел того самого лысого мужика, в той самой кожаной куртке, стоявшего в прихожей и глядевшего в стену так, словно узоры на обоях перед ним своими рисунками пересказывали ему всю историю человечества с древнейших времён и до наших дней. Он смотрел на них, казалось, так внимательно и сосредоточено, что не замечал, как из огромной раны на его животе, напоминавшей язву, свисали его же жёванные потроха. Вся прихожая была в следах запёкшейся крови, а в дальнем углу, на полу, валялся ящик из комода моих родителей. Медикаменты были разбросаны вокруг и теперь, судя по всему, были лысому мужчине уже не нужны. В гостиной, дверь в которую была открыта, я увидел ещё один силуэт женщину в короткой юбке, стоявшую у окна и словно бы дежурившую там денно и нощно, высматривая что-то. Или кого-то. На оголённом бедре женщины была перевязка. Кое-где бинты всё ещё были белыми, но в большей части перевязка имела тёмный красно-коричневый цвет. Не из стремления войти в квартиру, но из праздного любопытства я дёрнул дверную ручку. Дверь оказалась заперта. Ноздри мои напряглись, и, злорадно улыбнувшись уголками губ, я решил передать ублюдку свой последний привет. Я трижды и с силой постучал в дверь, и металлический звук эхом раскатился по всему подъезду. Лысый отвлёкся от узоров на обоях и посмотрел, как показалось, прямо в глазок, прямо на меня, стоявшего по другую сторону. Теряя на ходу свои внутренности, он неуклюже, на окоченевших прямых ногах зашагал в сторону двери так, словно на нём были не джинсы, а латный доспех. Я отпрянул от глазка, когда он прильнул к двери с той стороны. Женщина у окна тоже услышала стук, и последнее, что я увидел это как она отвлеклась от своего бессрочного дозора и мёртвыми глазами посмотрела в сторону источника звука. Разворачиваясь и ступая на лестницу, я слышал позади себя стоны, перемежавшиеся с хрипом и животным рычанием. «Ублюдок получил своё», подумал я и тут же стал сам себе отвратителен. Что со мной? Он же Он ведь, по всей видимости, просто хотел помочь той женщине в короткой юбке обработать рану на ноге или укус, или что это было. Он не желал мне зла, когда уносил из моей квартиры тот треклятый ящик с медикаментами он просто хотел спасти кого-то, кто был ему дорог, и ради кого он готов был сделать всё, что угодно. Ограбить, запугать, убить всё равно, лишь бы попытаться спасти ту, которая, позже умерев, ожила и расправилась с ним. В этой трагедии я просто оказался декорацией, второстепенным персонажем, отделявшим его от спасения своей кем бы она ему ни приходилась.
Преисполненный противоречивых мыслей, я поднялся в свою квартиру, закрыл за собой дверь и больше уже никогда не выходил за порог.
День 25
Несмотря на все попытки отрешиться от происходящего, дальнейшая жизнь всё так же виделась мне бессмысленной. Что теперь делать? Ради чего жить, выживать и стараться протянуть чуть дольше, чем уготовано судьбой? Ира по-прежнему не отвечала. Не отвечал никто из списка контактов в телефоне: ни родители, ни бабушки с дедушками, ни дяди с тётями, ни двоюродные братья с сёстрами, ни бывшие школьные приятели никто. Все они были мертвы или были на полпути к этому. Весь город, страна, весь мир вымирал и угасал, расчищая дорогу новому порядку бытия, в котором главными были неупокоившиеся люди-призраки, бродившие по земле в поисках пищи. Скоро и животные начнут выходить из лесов. Интересно, будут ли мёртвые жрать и их? Станут ли падальщики новыми санитарами улиц, клюющими и поедающими гниющую плоть оживших мертвецов? Всё равно. Одно можно сказать наверняка: живым в этом мире больше нет места.
В лучших традициях мрачного средневековья я решил устроить себе пир во время пожирающей планету новой чумы. Я съел всё то скоропортящееся, что лежало в холодильнике, и что я принёс с собой из Радуги. Колбаса, сыр, конфеты и рулеты всё в желудок, пока он не растянется и не заболит, пригрозившись лопнуть от следующего куска стейка! Вино к стейку было очень кстати. Не утруждаясь тем, чтобы налить его в бокал, я лакал его прямо из бутылки, стремясь как можно скорее опьянеть и надеясь нажраться вусмерть с одной бутылки. Когда она иссякла, я стал рыскать по шкафам в попытках отыскать где-нибудь заначку родительского спиртного. Нашёл я её в неожиданном месте в шкафу с верхней одеждой в прихожей, вглубь которого до этого не заглядывал. Ничего восхитительного я там не обнаружил только какие-то ягодные настойки на спирту. Но и это сойдёт, решил я: к чему привередничать? Сознание моё плыло, земля уходила из-под ног всё стремительнее, с каждым новым глотком. Я ощущал себя на борту вертолёта, вошедшего в штопор и терпящего крушение над океаном безвременья. Мир кружился играл яркими хмельными красками и кружился. Я чувствовал себя плохо и одновременно хорошо.
Когда уже вечером я допивал бутылку клюквенной водки, сидя на балконе, мне в голову пришла идея. Я открыл окна настежь и посмотрел вниз. Там, на земле, помимо мусора, который я же и выбросил туда два дня назад, была небольшая бетонная плита. Она блуждала перед моим пьяным взором, словно бы норовила куда-то улизнуть, и я не мог толком сфокусировать на ней свой взгляд. Зато мысли мои прочно уцепились за неё, родив шальную идею о том, чтобы прыгнуть и точнёхонько приземлиться на неё своей бестолковой головой и покончить со всем одним махом. Преисполненный не столько решимостью, сколько азартом, я попытался встать на оконную раму, чтобы проверить, дрогну ли я, оказавшись на самом краю бездны. Но взобраться на раму у меня попросту не получилось: то ли порыв ветра втолкнул меня обратно, то ли я сам оступился и рухнул на пол балкона не знаю. Помню только, что после я решил оставить всю эту затею на потом. А сейчас спать. Не на кровати в своей комнате, не на диване в гостиной, а прямо так, здесь, на полу. Вдруг удастся крепко простудиться, и даже переступать через инстинкт самосохранения не потребуется, чтобы раз и навсегда покончить со всем.