Можно предположить, что какие-то материалы были у журналиста из других рук, то есть, скажем так, предоставлены редакцией. Иначе мы не можем объяснить появление сопоставлений текста Михайлова с записками Дениса Давыдова и т. п. В любом случае, такие насмешки сильно уязвили романиста, а перед читателями это выглядело публичной поркой.
Дальнейшее происходило по стандартному сценарию: критикуемый написал в редакцию «Литературной газеты» свое письмо с возражениями, это письмо редакция отдала вместе с рассматриваемой книгой другому рецензенту, задачей которого было окончательное уничтожение и автора, и его книги. Михайлов, обладавший, как ему казалось, иммунитетом от подобной критики и связями, и положением, не догадывался, что это не случайный поклеп, возведенный на него молодым борзописцем, а спланированная кампания. То есть никакой ответ, кроме раскаяния за содеянное и признания ошибок, не сможет остановить поток критики.
Восемнадцатого января 1984 года в «Литературной газете» был напечатан ответ Михайлова, озаглавленный «Диктует документ», который начинался так:
Статья А. Мальгина «Разрушение жанра» не просто задела меня как автора документально-исторического романа «Генерал Ермолов», который подвергся в ней резкой и по существу, и по тону критике. Она вызвала у меня желание высказать некоторые общие и принципиальные положения в вопросе о роли факта и вымысла в литературе исторической, в расчете на спокойный без малопродуктивных эмоциональных всплесков разговор206.
Олег Михайлов отнюдь не оправдывается: он скорее представляет нам работу по теории литературы, чтобы привести себя в качестве положительного примера и даже образца. Начиная с Толстого, автора «Войны и мира», и Толстого, автора «Петра Первого», он переходит к своей скромной персоне:
Совершенно иная идея у литературы историко-документальной, художественно-документальной. Она прежде всего гораздо скромнее. Здесь вымысел не только не углубляет, но даже как бы «поедает» главную цель правдиво воссоздать, реставрировать портрет исторического героя, освободив его именно через документ от позднейших наслоений и литературного грима. Для написания документально-художественного романа или беллетризованной биографии не обязателен какой-то выдающийся художественный дар (впрочем, это всегда редчайшее свойство). Достаточно уже знания материала, добросовестности, чувства меры и такта, живости языка, занимательности изложения. Но главное здесь безукоризненное следование фактам.
И самое первое, что делает Михайлов, перейдя к фактам и частностям, приводит историю своей работы над книгой о Суворове, но в довольно специфическом разрезе. Михайлов указывает на несостоятельность другого беллетриста Михаила Брагина (19061989), тем самым стремясь показать читателям, что, с одной стороны, и у признанных классиков жанра бывают просчеты, а с другой, что Михайлова не проведешь.
Он утверждал, что в книге М. Брагина о полководце Кутузове сказано, что Кутузов в молодости служил под началом Суворова в Суздальском полку, а на личный вопрос писателя Брагин ответил, что «скорее всего, это художественный домысел». Затем Михайлов объясняет, увы с ошибками, истинное положение дел, а завершает свой рассказ словами:
Вот такого рода домысел, мне кажется, только вреден. Как и заманчива сама по себе идея «соединить» пораньше двух великих людей учителя и его ученика, запретно во имя этого «взламывать» Факт, памятуя о том, что Факт едва ли не самая упрямая вещь на свете.
В этой же статье обращают на себя внимание и терминологические пристрастия Михайлова: складывается ощущение, что он по образованию не филолог (хотя бы и с Курским суворовским училищем за плечами), а физик, потому что объяснения литературных явлений у него все происходят с отсылкой к естественным наукам:
Итак, два подхода к фактам. Если «истый» беллетрист пропускает факты сквозь некую художественную призму, наподобие того, как в оптике получают из луча белого цвета многоцветный спектр, то литератору-документалисту полезнее воспользоваться чем-то подобным оконному стеклу. Не засть не сквозишь207
Затем описывается «микроструктура в сюжетостроении», когда факты жизни героя есть «своего рода броуновское движение молекул», из которых писателю предстоит выстраивать логические цепочки.
Любопытно, что Михайлов пишет о письме, которое он некогда получил от одного из читателей в качестве отзыва на ту самую книгу «Генерал Ермолов», в котором просвещенный читатель «задал несколько вопросов по микроточкам текста в расчете на будущее издание книги. Надо сказать, вопросы эти содержали в себе ловушку». «Ловушка» же была в том, что это были указания на фактические ошибки, которые бросились историку в глаза: либо не могло быть «многочисленных звезд» на груди Аракчеева в 1809 году, или же встреча Александра I и раненого Барклая де Толли не могла произойти в Петербурге, потому что император навещал военачальника в Мемеле «Нечто подобное произошло и с маршалом Жюно: я доверился двум солидным советским источникам и не захотел или не успел перепроверить по оригиналу. Это одна из двух конкретных ошибок, в которых меня упрекает А. Мальгин», вторая ошибка путаница Дезе и Дессе выводится за скобки, поскольку «это уже спор на темы орфографии».
Затем Михайлов продолжает валить с больной головы на здоровую: переходя от фактов к языку, он приводит строки романа В. Я. Шишкова (18731945) «Емельян Пугачев»:
Вот, например, замечательное произведение замечательного русского художника слова из эпохи XVIII века. Читаю и не верю своим глазам, П. И. Панин говорит: «Не смею утверждать КАТЕГОРИЧЕСКИ» А П. А. Румянцев и того хлеще: «Этот толстобрюхий бегемот выписал себе из Петербурга двенадцать ПАР ШИКАРНОГО ОБМУНДИРОВАНИЯ». А ведь перед нами примеры из превосходного романа И под пристрастным, недобросовестным пером они могли бы послужить отправной точкой для самых неоправданных обобщений.
Сам В. Я. Шишков уже как будто бы и ответить не мог; хотя мы, честно говоря, не можем понять, что же такого чудовищного для слога XVIII века увидел тут О. Михайлов выпускник филологического факультета МГУ, который в 1992 году станет доктором филологических наук (тема «Литература русского зарубежья: основные проблемы и пути развития, 19201940»). Вероятно, выделенные слова не вписывались в тот дискурс, который он считал соответствующим эпохе Пугачева. Конечно, в 1984 году еще не начал издаваться «Словарь русского языка XVIII века», откуда бы он без труда мог узнать, что и «категорически», и «пара», и «обмундирование» вполне законно входят в русский лексикон века Просвещения; хотя слово «шикарный», действительно, вошло в язык уже в XIX веке. Возможно, впрочем, во втором случае бывшего курсанта военного училища смущает «пара обмундирования», потому что это не обувь и не перчатки, даже не брюки, которые традиционно ходят парами; здесь мы также можем пояснить, что парой обмундирования именовался мундир вместе с исподним платьем.
Переходя к обвинениям в переписывании страниц из наследия Ермолова в своем романе, Михайлов восклицает:
Стоп! Тут пора все-таки взять за руку А. Мальгина. Допустить такую, ну, скажем помягче, некорректность можно, кажется, лишь в расчете на полную безнаказанность: писатель авось смолчит, а читатель поверит. Что же в действительности? Вряд ли на 25 печатных листов моего романа критик наберет суммарно и полтора десятка «чистых» страничек из ермоловских «меморий».
Впрочем, он признает, что «в исключительных случаях были и скрытые цитаты».
В свое оправдание автор указывает, что, кроме мемуаров и писем Ермолова, которые он использовал, для книги были изысканы «сотни (выделено О. Михайловым. П. Д.) других источников»; жаль, списка этих источников мы нигде не найдем. И по своей привычке Михайлов тут же переходит в наступление, объясняя скрытые цитаты из Дениса Давыдова в описании битвы при Прейсиш-Эйлау: «Кстати, картину этой битвы, так сказать, кисти Д. Давыдова целиком воспроизводит от себя Михайловский-Данилевский в своем многотомном Описании войн с Наполеоном»; а «Лев Толстой в эпизоде Тарутинского сражения почти буквально использовал от автора соответствующий фрагмент тех же Записок Ермолова», к тому же Толстой пошел еще дальше:
Подвиг, совершенный Андреем Болконским, который в Аустерлицком сражении поднял полковое знамя и бросился на врага, получив тяжелое ранение, на самом деле был совершен любимым зятем Кутузова 23-летним флигель-адъютантом Тизенгаузеном.
Мы вынуждены обратить внимание на ремарку об историке А. И. Михайловском-Данилевском. Если посмотреть его пространное описание сражения, то мы не увидим в нем воспроизведения «целиком» записок Давыдова, а найдем лишь отзвуки из записок Давыдова в двух местах: «Все окружные селения пылали. Отблеск пожаров разливался на утомленные войска. Зажигались костры, и к ним кучами приползали раненые. Сражение утихло»208; «Армия его (Наполеона), как исстрелянный линейный корабль, с подбитыми снастями, колыхалась, неспособная не только к нападению, но даже к движению и бою: на каждое орудие оставалось только по семи зарядов»209. Сравнение с тем, как использовал текст Дениса Давыдова сам Михайлов, явно не в пользу романиста.
Затем Михайлов отметает обвинения в велеречивости главного героя: «Складывается впечатление, что торжественность латыни и была присуща ермоловскому мышлению, особенно в ту пору, когда потомки галлов, разрушивших Рим, шли русскими землями, оставляя за собой на месте сел и городов одни тлеющие угли». Такая высокопарность дает Михайлову возможность завершить ответ Мальгину тем, что критик вовсе игнорирует важное обстоятельство: этот «роман историко-документальный, с упором на героико-патриотическую тональность, что, согласимся, немаловажно в наше суровое время».
На той же газетной полосе, в пандан статье Михайлова статья А. А. Смирнова «Ошибки в диктанте». Ответ Михайлову был написан историком-любителем, большим энтузиастом изучения Отечественной войны 1812 года, полковником, председателем комиссии по памятникам русской военной истории московского городского отделения Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры. Весело-задорно придумала этот ход редакция газеты, и читатели еще раз должны были убедиться в правоте печатного органа.
Смирнов не отвлекается ни на вопросы теории литературы, ни на другие произведения жанра, ни на прочих авторов; он со скрупулезностью и даже какой-то ограниченностью военного абзац за абзацем посвящает тому, чтобы установить фактические ошибки романиста Михайлова, но даже в этом принужден себя сдерживать: «Количество искажений фактов в романе О. Михайлова Генерал Ермолов столь велико, что остановимся лишь на некоторых»210.
Начинает он с банального, повторяя: «факт едва ли не самая упрямая вещь на свете», после чего переходит к иллюстрации этой апофегмы, и с военной выправкой одни глупости О. Михайлова приумножает собственными.
Далее выискивает фактические ошибки: ордена и звезды, названия дивизий и армий, состав подразделений и их расквартировка, отсутствие партизанских отрядов в июне 1812 года, отсутствие понятия «окоп» в эпоху наполеоновских войн (до появления фугасных снарядов и нарезного оружия), причисление к убитым нескольких героев Бородинского сражения, которые были ранены; уточнение фамилии крестьянина, в избе которого состоялся военный совет в Филях, высмеивание утверждения, что Наполеон потерял в Бородинском сражении «убитыми свыше пятидесяти тысяч», и т. д.
Напоследок А. А. Смирнов переходит к «скрытым цитатам». Он замечает, что Михайлов возводит напраслину на Михайловского-Данилевского, тогда как сам романист «перенес обширные фрагменты» из его книги 1839 года, лишь немного их «осовременивая». Но особенно много заимствований он нашел из сборника Ф. А. Гарина «Изгнание Наполеона» (1948).
Интересно, что в завершение автор указывает: существует некий «документ», составленный сотрудниками Военно-исторического архива, с постраничным анализом сочинения Михайлова «Гроза двенадцатого года», которое вошло и в его книгу о Ермолове. «Они пришли к выводу, что в ряде случаев в тексте обнаруживаются фрагменты из достаточно обширных скрытых цитат, взятых из пяти шести источников»211, притом с повтором ошибок этих источников. Мы склонны предполагать, что именно этот «документ» или его вариант был в распоряжении «Литературной газеты», быть может, даже и послужил основой рецензии А. Мальгина.
Внешне расчет газеты удался: читатель развлекался дуэлью романиста и рецензента. Казалось, по крайней мере со стороны, приглашенный эксперт положил на лопатки своего соперника. Однако нужно сказать, что эти доводы были значимы скорее для несведущего читателя. Но та мелочность, с которой ошибки выискивались, позволили квалифицированным читателям увидеть именно травлю Михайлова малограмотными журналистом и историком-любителем (особенно интересно мнение, направленное в редакцию газеты В. В. Бартошевичем и публикующееся нами в этой книге, см. с. 333).
Но и этим не закончилось усмирение Олега Михайлова. Если Вячеслав Шишков к тому времени уже не мог ответить, то классик Михаил Брагин, прочитав текст Михайлова в «Литгазете», взялся за перо и отправил письмо в редакцию. Это было ей более чем на руку, потому что еще раз подтверждало, что борьба газеты против отступлений от исторической правды ведется верно, по действительно серьезным поводам. И письмо Брагина 22 февраля было напечатано с редакционным заглавием «Документ действительно диктует». С самого начала знаменитый военный писатель и романист ставит точки над i:
Уже отмечалось, что автор книг о Суворове и Ермолове Олег Михайлов допускает ошибки в освещении истории. И в своей статье «Диктует документ» О. Михайлов искажает биографии Суворова и Кутузова, а приписывает эти свои ошибки мне как автору книги о Кутузове212.
С военной четкостью он объясняет:
Остановимся и скажем:
1) Я не давал и не мог давать справку О. Михайлову об одновременной службе Суворова и Кутузова в Суздальском полку, так как знал, что Кутузов в нем не служил, и потому, освещая биографию Михаила Илларионовича, я не касался, повторяю, истории Суздальского полка.
2) Я не говорил об одновременном пребывании Суворова и Кутузова в Суздальском полку «скорее всего, это художественный домысел», и такого разговора не могло быть за отсутствием в моей книге самой темы для обсуждения.
Запутавшись в истории Суздальского полка, О. Михайлов извращает историю еще и Астраханского пехотного полка
Заканчивается это пространное письмо следующим: «Как видим, для того, чтобы оправдать собственные ошибки, О. Михайлов пытается бросить тень на другого автора, пишущего на ту же тему».
Сателлиты
Стоит напомнить, что и до всяких партийных призывов литературная критика обращала внимание на «профессионально слабые произведения», но градус обвинений был существенно ниже, а прецедентов такой критики единицы. Скажем, в 1981 году в Симферополе появилось издание в новом для советской литературы жанре «книга для чтения на курорте», заглавие «Крымские каникулы». И в мае 1983 года, что довольно-таки поздно для рецензии, в «Литературной газете» появляется проба критического пера студентки факультета журналистики МГУ Е. А. Дьяковой, посвященная «Крымским каникулам»213. Действительно, «книга для чтения на курорте» оказалась благодатной почвой для журналистской сатиры, поскольку это изначально была «развесистая клюква» для туристов. Поэтому основное внимание рецензента привлекают не столько опечатки и ошибки в стихотворных цитатах, сколько стремление авторов книги связать всё и вся с Крымом. Собственно, рассказ о связи Анны Ахматовой с Крымом, в котором «крымское влияние» на поэтессу отмечается не только в сборнике «Вечер», но даже и в «Поэме без героя», меркнет перед тем, что для Пушкина именно «Крым помог поэту обрести самого себя», «На Кавказе он пребывал в каком-то душевном оцепенении, природу наблюдал механически, сердце его молчало», и вот тогда-то «Крым открыл Пушкину яркую первозданность природы, дал ощущение слитности с миром». То есть эта рецензия воспринимается скорее как сатира над провинциальным книгоизданием.