А я, почти не размышляя ни о чём, своим одним единственным узким топором рубил и рубил сосновый лес на стояки и стропила, почти забыв об этом неустойчивом мире и его учёной странности, рубил и рубил, тихонько напевая про себя свои запретные песни, рубил и рубил.
Так я несколько дней валил и рубил лес на стойки и стропила, и все это
одним узким топором, без особо ученых или сколько-нибудь законченных
мыслей в голове, весело напевая про себя:
Хвались, что знаешь дело,
Но счастье улетело,
Науки и искусства,
Приколы, шутки, чувства.
Ночью тёмною и днесь
Ветерок гоняет здесь.
Главные бревна вырубались мной в шесть квадратных дюймов, большая часть стоек
обтесывалась лишь с двух сторон, половые доски и стропила обрабатывались только с одной стороны, на другой их стороне я оставлял кору, и они получились много прочнее пиленых и остались такими же прямыми. На конце каждой доски или бруса я делал шипы для надёжного крепления, к тому времени я умудрился обзавестись кое-какими другими инструментами, кроме топора и рубанка. Не скажу, что мой рабочий день в лесной чащобе был слишком утомителен и долог, но я взял себе за правило каждый день брать с собой завтрак хлеб с маслом, и ровно в полдень прекращал работу и усаживался на горы срубленных мною зеленых сосновых веток перекусить и почитать газету, в которую я обычно заворачивал завтрак; здесь мой хлеб насквозь напитывался ароматом хвои, и я брал его руками, которые всегда были измазаны в густой, липкой смоле. Должен признаться, что хотя мне и пришлось срубить считанное количество сосен, я, узнав их поближе, в конце концов стал им самым близким другом, чем соседом или врагом. Я просил у них прощения за своё внезапное вторжение и песню топора. Порой, заслышав стук моего верного топора, мне на встречу отправлялся какой-нибудь прохожий, и тогда нам ничего не оставалось иного, как затеять долгую, извилистую и очень приятную беседу, уютно расположившись на куче моих свеженарубленных щепок.
Моё время обтекало меня вкрадчиво, незаметно, ибо спешить с работой мне и в голову не приходило, потому что мой труд был для меня не обузой, а истинным наслаждением, и в один прекрасный день середины апреля я почти с сожалением вдруг заметил, что мой сруб совершенно готов к установке. Вы должны оценить мою ушлую предприимчивость: мне удалось заранее прикупить избушку некоего Джеймса Коллинза, ирландцского переселенца, работника Фичбургской железной дороги. По всеобщему мнению, это было отличное жилище. Я явился оценивать его, когда хозяина не было дома, и долго шлялся вокруг, явно невидимый обитателям, ибо окна располагались на такой высоте, что я не мог бы даже допрыгнуть до них. Избушка была маленькой, хлибой, компактной и разнузданной одновременно, с весёлой островерхой кровлей, и это всё, что я смог почерпнуть при её осмотре. Я не мог приблизиться к ней более чем на пять футов, потому что вокруг неё были немыслимые кучи грязи, до боли напоминавшие гряды компоста на соседней свиноферме. Особенно хороша была крыша, её крепость не вызывала никаких сомнений, хотя от осенних дождей и летнего жаркого солнца её сильно покоробило и повело. Порога тут кот наплакал, его просто не было, и, как водится, под дверью оказался постоянный лаз для кур, из которого они вырывались с громким кудахтаньем. Миссис К. наконец проснулась и вышла в дверь, а когда я объяснил ей цель моего визита, пригласила меня внутрь осмотреть дом
При моем приближении испуганные куры разбежались по углам дома. Там было темно, как не знаю уж что у кого, я сразу заметил, что пол в строении основном земляной, влажный, липкий, сыроватый, чреватый малярийными комарами, и только кое-где обнаруживались сомнительного вида доски, как я понял, они лежали здесь просто потому, что их некому было вытащить наружу. Хозяйка при моём явлении зажгла лампу, она сразу перешла к делу и стремилась сразу показать мне стены и кровлю, а также доски, настланные под кроватью, и при этом, так как при всём желании лампы осветить темноту, было довольно темно, и хозяйке приходилось остерегаться в рискованных местах, чтобы я случайно не свалился в погреб вырытую прямо посреди комнаты яму в пару футов глубиной. Что и говорить, она была прекрасным рекламным агентом. По её заверениям, «глянь-ка, пацан, и потолок и стены, и доска, тудыт-растудыт, и окна у нас, глянь-ка, ого-го, хоть куды, на, глянь суды, видишь, два целых стекла, то-то, а ещё вчера и все остальные были целы, пока тут Марта, кошка наша, чёрт бы её подрал, тварь чертополосную, не разбила!» В лачужке львиную долю пространства занимала печь, рядом торчали кровать и стул, между этими предметами копошился ребенок неизвестного пола, здесь же и рождённый, игриво пестрел шелковый зонтик, над всем этим царственно возносилось зеркало в тяжкой позлащённной раме и модная патентованная кофемолка, намертво прибитая к стволу молодого дуба. Скорость, с которой совершалась сделка, была просто неописуемой. К тому моменту, как явился Джеймс, я уже уплатил четыре доллара 25 центов, а он принял на себя обязательство к пяти часам утра следующего дня освободить помещение и больше никому не продавать его. Теперь я мог явиться в дом к шести и уже вполне законно вступить во владение своей собственностью. «Мне надо было бы, чертыхун такейский, приканать чуть пораньше, сказал он, чтобы пресечь возможные, но пустопорожние претензии по аренде участка, а также всвязи в этой чертовой путаницей по счетам за дрова!» Это, как заверял он меня, было единственной загвоздкой в деле. В шесть часов утра он прошествовал в мою сторону по дороге, сопровождаемый всем своим семейством. Всё их богатство уместилось в одном большом бауле-постельные принадлежности, кофемолка, зеркало, куры всё, кроме домашней кошки. Она, как будто предчувствуя великое переселение, убежала в лес и превратилась в дикое животное, и скоро, как я наслышан, неимея опыта, угодила в капкан, который поставили на сурков, так что жизнь её на свободе оказалась крайне недолгой.
Недолго думая, за несколько часов я разобрал их избушку, тшательно выдрал гвозди, уложил доски на тачку и перевёз их на берег озера, разложил их на траве, дабы Солнце высушило и выбелило их. Когда я раз за разом влачил тачку по лесной тропинке, первый дрозд подал мне свой чистый приветственный голос. Мальчишка-ирландец, суетившийся рядом со мной, только что на ухо доложил мне, что пока я мотался с тачкой туда-сюда, мой сосед Сили, тоже воровская ирландская косточка, стал шустро рассовывать по карманам все мои самые годные, самые прямые гвозди, скобы и костыли. Когда я в последний раз возвратился к остову жилища, он как ни в чем не бывало на белом глазу поприветствовал меня и невинными глазами поглядывая на руину, бормоча: «Да уж, приятель! С работёнкой сейчас полная засада! Да уж!». Таким образом, судя по его озадаченному виду, он, будучи единственным свидетелем моего переселения, в душе приравнивал это ничтожное для мировой истории событие к переселению троянских богов.
Большая сурковая нора, уходившая под густые корни сумаха и смородины и всякой другой сорной травы, навела меня на место, где мне лучше всего было выкопать погреб. Докопавшись до слоя отличного мелкого песка, я выкопал яму шести
квадратных футов ширины, и семи глубины, зная, что теперь мой бесценный картофель не промерзнет, какая бы стужа не бесновалась наверху. Дыбы края погреба не осыпались, я делал их уступами, не обкладывая камнем, но и это была чрезмерная предосторожность, потому что песок, который никогда не видел Солнечного света и поэтому слежался на славу, до сих пор не осыпался ни одной песчинкой. Скорость строительства была просто невиданной копка заняла не более двух часов времени.
Рытьё песчаной почвы доставило мне истинное наслаждение, в конце концов, любая работа на себя приятна и необременительна, когда ты счастлив и здоров. Я знал, что люди, обустраивающие своё жильё, практически на всех широтах первым делом как можно тщательнее углубляются в землю в попытке достичь ровной температуры. Возможно в людях живёт дух их далёких предков, эдаких шукстрых мышей или сурикатов, которые жили на пригорках, копая в них глубокие, надёжные норы. Везде, где селятся люди, под самым дорогим городским особняком вы непременно обнаружите точно такой же погреб, в котором исстари хранятся овощи и фрукты. Иной раз дома давно нет, а потомки обнаруживают его местоположение по квадратной яме, оставленной в земле. Как это ни смешно признавать, но любой человеческий дом всё ещё только пропилеи перед входом в нору.
В итоге, к началу мая, не без помощи нескольких приятелей, которых я пригласил не столько по делу, сколько ради добрососедских отношений, сруб был поставлен. Никогда ещё имел человек столь нужных помощников. До сих пор меня не покидает вера, что в будущенм им выпадет создать и возвести гораздо более
помпезные строения. 4-го июля я торжественно заселил свой дом, это произошло ровно в тот миг, как только обшил крышу гонтом, скошенные края досок были тщательно подогнаны и заходили друг на друга, так что теперь дождя мне совершенно не следовало. Однако прежде чем заняться обшивкой, я поработал над основанием для печи, для чего мне пришлось потрудиться и я своими руками натаскал
из пруда более двух возов камней. Дело это не быстрое, и печная труба возвысилась над моим домом только к осени, когда я кончил работать мотыгой, но прежде, чем настали холода и мне понадобилось топить по-настоящему, а пока что я стряпал
под открытым небом, и рано утром разжигал огонь прямо на земле, и эта метода до сих пор числится у меня в некоторых отношениях более приятной и естесственной, чем общепринятая. Случись грозе застать меня в то время, как я пёк хлеб, я тут же закрывал огонь несколькими досками, сам прятался под ними, и пока хлеб доходил, проводил так самые приятные часы в моей жизни. В те времена я не знал ни минуты покоя, руки мои были были постоянно заняты, и вследствие этого читать у меня времени не было, но зато теперь любой клочок оберточной бумаги, газеты, попадавшийся мне, найденный на земле и служивший кому-то скатертью на земле или тряпки, воспринимался мной с большим восторгом, чем строки «Илиады».
Пожалуй, мне следовало смаковать каждое мгновение стройки, делать всё ещё размереннее, чем это удавалось мне, осмысливая философски, каково назначение в жизни человека любого окна, каждой двери, погреба, чердака, и ничего из вышеперечисленного не возводить, пока не появятся более веские основания, чем основные животные потребности человеческого существования.
Когда человек сам принимает решение строить своё обиталище, в этом существует глубокий философский смысл, это подобно тому, как птица возводит своё гнездо.
Скорее всего если бы люди своими руками на своей земле строили свои дома, и честным трудом добывали себе и своим детям честно добытую пищу, поэтические гении сразу наводнили бы этот несовершенный мир. Мы не можем упрекнуть птиц в том, что они не поют, когда добывают себе пищу. Всё было бы хорошо, если бы мы, к сожалению не уподоблялись кукушкам и американским дроздам, которые подбрасывают свои яйца в чужие гнезда и при этом делают это в глубокой тайне, даже не думая услаждать кого-то своими корявыми выкриками.
Как разделилась наша жизнь! Сколь односторонними мы стали! Неужто мы навеки отдали плотникам радость нового строительства? Что ныне искусство архитектуры для огромных масс людей? Сколько я ни гулял по округе, мне на глаза никогда не попадался человек, занятый таким простым, естесственным и высоким делом, как возведение своего гнезда. Мы незаметно измельчали и стали корпускулами общественного целого. Не тольтко портному выпало составить девятую часть человеческой сути, но и торговцу, проповеднику, фермеру. К чему приводит постоянное деление функций и это непрестанное разделение труда? В чём его суть, какова его цель и предназначение? Можно представить, что настанут времена, когда кто-то или что-то начнёт даже думать за меня, но я почти с ужасом думаю об этом, что дело зайдёт столь далеко, что мне будет отказано думать самому! Наша мыслительная деятельность представляет между прочим самостоятельную ценность, может быть, одну из высочайших жизненных ценностей мира. Я признаю, что рядом с нами снуют так называемые «архитекторы», и я был наслышан об одном, которому пришло в голову подобно величайшему откровению выдвинуть мысль, что архитектурные прибамбасы должны появляться, исходя из некоего смысла, и их необходимость и создаёт их красоту в глазах человека. Эта философическая самоуверенность, возможно, и хороша по его мнению, но едва ли по сути лучше обычного современного дилетантизма. Этот сентиментальный новатор архитектурного искусства начинал свою карьеру с карниза, напрочь забыв про фундамент. Он был более всего озабочен лишь тем, чтобы вложить в свои украшения какой-то смысл, подобно тому, как в конфету влагают миндальный орех или тминное зерно, хотя я уверен, что миндаль гораздо вкуснее и целительнее без сахара, вместо того, чтобы научиться гармонично строить внутри и снаружи, зная, что при таком подходе украшения приложатся сами. Я не верю, то хоть кто-то обладающий разумом может всерьёз полагать, что украшения это что-то привносное, внешнее и потому поверхностное, что черепахе вверен её пятнистый панцирь, а устрице-перламутровые переливы внутренностей раковины благодаря такому же договору с подрядчиком, как жителям Бродвея их церковь Троицы? Однако, не будем тешить себя иллюзиями, человек столь же слабо властен над архитектурным стилем своего жилища, как черепаха над возведением своего панциря, в конце концов солдату ни к чему расписывать свойстяг всеми красками своей славы. Противник и без него прекрасно знает истинное положение вещей! В минуту страха солдат может дрогнуть. Я мог бы изобразить это так, что этот архитектор опирается на свой карниз
и вкрадчивым шёпотом вещает свою полуправду замшелым жильцам,
которые между тем осведомлены о ней лучше, чем он. Любые архитектурные формы и их красота, какая попадается мне на глаза, выростала медленно и неуклонно изнутри процессов жизни, из потребностей и духа обитателей сообщества, ибо только они и являются истинными строителями, возростала из некоего бессознательного
инстинкта честности и благородства, даже не думающего помышлять о наносном; и любой подобной этому красоте, которой еще суждено появиться на свет, всему этому должна предшествовать живительная красота самого бытия. Как ни странно, но наиболее интересными своей архитектурой постройками нашей страны, как хорошо известно художникам, являются утлые, простые и непритязательные бревенчатые хижины самых бедных людей. Только скромное существование их обитателей, учитывая, что эти хижины служат только защитной скорлупой, где неважны одни внешние детали, создают их живописность; не менее интересен в этом смысле окажется и загородный коттедж обитателя города, едва упростится и станет более близка к Природе жизнь рядового горожанина, что вообразить её будет праздником, а в визуальном образе его жилища не останется ни йоты погони за внешним эффектом. Озирая бесконечное разнообразие архитектурных форм мира, мы легко можем заметить пустоту большей их части. Слабый осенний ветер осени мог бы легко сорвать их с лица зданий, как прикленные страусиные перья, без малейшего ущерба для фасада самого здания. Тот, у кого погреб не содержит маслин и вина, тому некогда думать об архитектуре. Что бы творилось, кабы такое же количество украшательств потребовалось в литературе, и декорированию наших библий было бы уделено столько же времени и внимания, сколько уделяют строители храмов закомарам и карнизам? Вот так и выдуваются из пальца причиндалы свалок искусств вся эта пошлая беллетристика, так называемые «изящные искусства» и те, кто их обслуживает. Какое дело человеку, как наклонены доски над его головой, какие доски и коврики под ногами и в какие краски расцвечен его коттедж? Случись ему самому класть эти доски, случись самому красить их, в этом можно было бы отрыть какой-то смысл, но когда дух покидает скорлупу их обитателя, становится безразлично, как сколачивать гроб, по сути всё это есть архитектура могилы, и тогда сказать «плотник» окажется равнозначным, что сказать «гробовщик».