Девять рассказов
Идиш литература в переводах Вадима Чернера
Авторы: Берлинский Шлоймэ, Кейтельман Хаскл, Чемный Мэйлах, Айнзман Цви, Урбас Хушэ
Дизайнер обложки Роман Воронин
Переводчик Вадим Чернер
© Шлоймэ Берлинский, 2024
© Хаскл Кейтельман, 2024
© Мэйлах Чемный, 2024
© Цви Айнзман, 2024
© Хушэ Урбас, 2024
© Роман Воронин, дизайн обложки, 2024
© Вадим Чернер, перевод, 2024
ISBN 978-5-0062-8610-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ПОСВЯЩЕНИЕ
Моему дяде Шуне Чернеру, умершему в 1944 году на станции Янги-Юль в Узбекистане; брату моего дедушки, писателю идишисту Лёве Яхновичу умершему в 1942 году в Узбекистане посвящаю
ВЫСЛУШАЙ МЕНЯ, ТАМ, ГДЕ ТЫ ЕСТЬ!
ЦВИ АЙНЗМАН (1890 1946)
Я никогда не смогу перед тобой откупиться, вернуть тебе тот обглоданный, обкусанный кусок чёрного хлеба.
Я не знаю, где ты пребываешь сейчас, а даже если б знал бы, и даже если б послал тебе вагон хлеба, то всё равно б тебе должен остался тот засохший кусок, который я у тебя, в то военное время, в то голодное время отнял
Так выслушай же меня, там, где ты есть: как всё произошло? Я хочу, чтобы ты знал, потому что давлюсь я, по сегодняшний день, тем куском. Ты обязан быть сообщником тайны моей, тогда станет мне легче может быть.
Было это весной. Хотя низкие уральские горы ещё одеты были в белые шубки, хоть на крышах ещё ночной морозец сплетал косы из льда, хоть с высоких елей, с рассветами, валились мёртвые, обмёрзшие птицы и всё ж, весна давала о себе знать. Иногда жарким лучиком солнца, иногда мягким ветерком, и часто слышно уже было по ночам, как толстый ледяной покров на Каме-реке начинал трещать, лопаться
Но в нашем большом безжизненном бараке незаметно было, что пришла весна. Те же дощатые, сырые стены, те же нары в три яруса и тот же полумрак. И в этом сумраке мы. Могло показаться, что это выдыхаем мы из себя сумрак, и что повисает он в холодном воздухе барака.
К нижним нарам, в барачном углу, где мы держались вместе, четверо евреев, пришёл ты, откуда-то из другого барака, чтобы быть пятым в нашей маленькой компании. Мы приняли тебя. Кроме раздвоенной нижней губы ты ничем не отличался от нас. Та же ватная фуфайка, вся в дырах, с клочьями ваты, те же лапти из лыка на ногах, и та же глубокая пелена в усталых, голодных глазах.
Но другой, чем у нас, была твоя манера держать себя. Ты не жаловался: ни на тяжёлую работу, ни на голод Мы удивлялись тебе. Единственной темой для разговоров, лёжа на грязных досках после двенадцатичасового рабочего дня была еда. Еврейская еда.
Так же и соседи с верхних нар: татары, украинцы, русские тоже, о том же самом говорили, и названия еврейских блюд, дрожа, не смело, от нижних нар взлетали, как больные птицы, там с русскими, татарскими долго парили вокруг, в холодном сумраке, и падали оземь, но уже не как птицы, а как тяжёлые камни.
В разговорах ты участия не принимал. Тихое молчание сковало твои синеватые губы. Другие думали ты спишь, но ты не спал. Наоборот, твои уши слышали, и слух даже был заострён. Ты наши беседы впитывал, как далёкую нежную музыку, к которой ты каждой жилкой в своём теле тянулся, и она, музыка, всё отдалялась, всё больше, всё дальше Какая-то застенчивость была в тебе, застенчивость боязнь признаться, что ты голоден.
Лишь раз я услыхал, как это сорвалось с твоих губ. Тогда был большой мороз. Ты не отправился с нами тогда на работу, остался сам торба тряпья на голых досках нар. С высокой температурой. Позже, когда мы назад вернулись, и я свои замёрзшие руки грел на твоём лихорадящем теле, и вечер уже утопил контуры твоей головы ты обратил ко мне тихий стон:
Я голодный.
Я сам лежал в тисках голодной боли. Я это слово на всех языках, из всех ртов слыхал. Но из твоих уст это звучало так по-новому и так по-другому, что я испугался Ко мне у тебя было какое-то особое чувство. Со мной ты часто совещался и у меня, слабого, искал совет, и меня это часто убеждало, что я не просто безымянный «батальонщик» (как обитатели маленького уральского городка нас, мобилизованных в трудовые батальоны, называли), но что ещё часть человека содержится во мне, и что есть кто-то, кто с моим мнением считается.
И вот, наступила та ночь, когда я вдруг проснулся, и как ни было сумеречно, я рядом с тобой увидел тот кусок обгрызанного хлеба. Твой маленький перочинный ножик в этот кусочек был воткнут и был как указующий перст. Он указывал:
На, смотри: это хлеб
Я знал, что это за хлеб и сколько воли тебе понадобилось, чтобы этот кусочек отложить на потом, на утро Никогда ты этого не делал и всё же изловчился, чтобы провести такой эксперимент. Были отдельные люди, которые ломоть хлеба откладывали. И если уж откладывали, то хорошенько его припрятывали, в основном за пазуху, чтобы голое тело чуяло, что вот, тут на месте. Ты этот хлеб не спрятал. Он лежал объеденный и застывший, и этот маленький ножичек на него указывал. Всё указывал:
На, гляди! Это хлеб
Часами моя голова всё кружилась. Каждый час, как хищная птица, опускалась и где-то близко, совсем, всё клевала Клевала И когда пятый бессонный час наполз, уже из моего сознания оказались выклеваны нары Спящие Ты Также Исчез
Обнаружил ты лишь этот маленький ножик с засохшими слезами ржавчины. Ты выполз из-под нижних нар и окинул печальным подозрительным взглядом нары верхние Те, где лежали украинцы и татары. Это неподозрение меня, меня затем жгло изнутри. Так, как будто ты всё-таки бросил искоса взгляд на меня. Даже на других евреев ты смотрел недружелюбно. Вот это выделение меня среди всех остальных, эта слепая вера в меня Вот это было самым большим наказанием, которое только могло достаться на мою долю. Мои взгляды две старые попрошайки повисли на твоих узких иссохших плечах и умоляли о прощении:
Лишь один знак недоверия окажи нам О, сделай нам эту милость!..
Но твои взгляды и дальше продолжали дарить мне светлую дружбу, и мои глаза этот редкостный дар принять не могли Вынести не могли Они сломались Они упали оземь
В ТЕ ДНИ
ШЛОЙМЭ БЕРЛИНСКИЙ (1878 1948)
Моё положение становилось хуже день ото дня. Голод, который донимал меня, перестал быть просто напастью, просто болезненным. Он подыскивал дорожки, этот голод, к моему ослабшему организму, чтобы его сломить.
Часто у меня начинала кружиться голова. Ни с того ни с сего голова начинала кружиться. Всё вокруг принималось вертеться в хороводе. Земля приближалась к глазам, почти виделась перед самым носом. Всё, что было напротив меня, начинало вертеться. Порою всё теряло свой обычный вид. Я тогда не мог различить чернильницу от горшка. Пятна мелькали и смешивались в моём зрении, пятна Но затем всё возвращалось на место, всё обретало привычный вид, привычную форму и свой порядок, свой цвет.
Больше всего меня беспокоило то, что с моей памятью начинало что-то происходить. Бывало, я, разговаривая с кем-то, останавливался посреди разговора, мысли мои прерывались, ничего больше в голове не появлялось Лишь стоп, и ничего дальше извлечь не в силах.
От этого на меня нападал страх. Меня это пугало гораздо больше, чем телесная неполноценность. Я чувствовал, к примеру, что моё тело тянет меня вниз, сгибаются плечи, становятся ватными ноги, я чуть не валился с ног, щиколотки не выдерживали, как те зависы, что проржавели и износились.
Всё это не так меня беспокоило, как то, что оказывалась затронута моя память. Что же станет со мной, если я потеряю доверие к своим мыслям? Я тогда скачусь на самый низ. Что предстоит мне теперь?
Утром, однажды, получился всем раздумьям конец. Лёжа на кровати, я открыл свои ноги и увидел, что они опухли и налились, как пузыри. Я ощупал пальцами эту припухлость и, к моему удивлению, не почувствовал никакой боли. Я не мог объяснить себе беспокойство, которое охватило меня, скорее всего, это было потому, что в ногах я не испытывал никакой боли. Они были как будто бы не мои. Не их форма, не их вес, не их вид были не мои. Какая-то слабая безжизненная масса волочилась за мной, к которой никакого отношения я не имел, я даже их не ощущал. В тот момент я очень огорчился отчего же я не чувствую мучений? Мучения в моей ситуации были бы очень естественным делом. Ноги, тело сейчас больны, требуют лечения. Всё так но? Незнакомый страх охватил меня.
Я попробовал было подняться и стать на них, и почувствовал, будто стою в глине. Так мягко, так отвратительно мягко. Я проделал пару шагов и сказал себе:
Да, браток, твой час настал, ты на пути к могиле.
И снова расстроился я не из-за жизни и не из-за смерти, но из-за одинокой заброшенной могилы на узбекском кладбище.
Как видно, подумал я, это чувство могилы несу я из дома, из-за молитв матери моей: чтобы не довелось умереть в зимние месяца, чтобы не обмывали её холодной водой и не клали в промёрзшую могилу. Могила у нас была наподобие комнаты второй, из которой сквозит. Я остановился у подоконника и какое-то удовольствие испытал, что маленькие снежные комочки тают под солнцем.
Всё проходит, всё проходит, это конец, неизбежный конец.
И всё-таки меня донимало:
Отчего конец должен быть такой? Просто от голода подохнуть? Распухнуть от голода И вот на этом закончатся все воздушные замки, которыми я тешил себя?
Я не знаю, но тем утром мысли мои были на самом деле светлые. Какую-то лёгкость я почувствовал во всём теле. Как будто эта опухшесть вытянула из меня всю слабость. И всё ж таки была у меня мысль:
Это записано, и печать поставлена приговор твой.
Но, когда я уже был готов выйти на улицу, воли у меня уже не оставалось даже чтобы побриться.
Сейчас уже ничего не скроешь, ты волочишь голод, словно вывеску, вместе с собой по улицам.
До сегодняшнего дня я хотел скрыть, спрятать от посторонних глаз мою нужду. Перед тем, как ложиться спать, я одежду свою складывал аккуратнейше: брюки выравнивал «по стрелочке» и клал в изголовье, чтобы они таким способом «гладились». Я тщательно брился и после бритья мыл лицо холодной водой, чтобы оно немного «оживилось». А сейчас, с двумя «мёртвыми ногами» уже не было смысла что-то скрывать.
Под мои уговоры, во время шествия на моих ногах, не будучи в состоянии их поднимать, я продефилировал по улице, незаметно к ним обращаясь.
Ещё один кандидат, всякий думал, поглядев на меня.
Иногда кто-то поворачивал голову и бросал на меня взгляд.
Вот тебе! Ещё один успех усмехался я про себя.
Как-то раз остановил меня еврей. Из беженцев тоже, средних лет человек, со светлой растрёпанной бородкой и первый его вопрос был:
Сколько вам лет?
Я ему сказал.
Ваш долг спасать себя. Ведь жалко! У вас ещё жизнь впереди
Он меня пригласил в чайхану, угостил чаем, купил для меня булочку. Но я не мог даже проглотить ничего, у меня кусок застревал внутри. Я сильно разрыдался, всё во мне рыдало, как будто это была еда на моих похоронах.
Еврей разговорился со мной, услыхав, что я имею отношение к литературной братии, дал мне адрес, где я смог бы обратиться за получением работы, за помощью Работая, я смогу получать большую порцию хлеба, дал он мне понять.
И вы сможете поддержать себя, вы сможете как-то перебиться
Я отправился по указанному адресу, хотя это было не близко Нужно было из старой части города идти в новую часть города, и я хотел отправиться в путь, когда смогу хоть что-нибудь поесть. Я пришёл к серому зданию, на котором была вывеска: «Бюро по трудоустройству в городе Самарканде».
В вытянутой гулкой комнате, где вдоль стен тянулись длинные деревянные скамьи, сидели люди и ждали своей очереди. Тут уже никакого особого впечатления мой внешний вид не производил. Люди, сидящие на скамьях, все выглядели примерно так же. Женщина сидела с тремя детьми, и трудно было определить, к какого разряда детям их можно было отнести: оборванные, обтрёпанные, с торчащими волосами на давно немытых головках, с заострившимися личиками. Другие сидели с ногами, обёрнутыми лохмотьями
Ну? Какую помощь здесь мне удастся получить?
Наконец, после долгого ожидания, подошла моя очередь. Я оказался в другой комнате, где стоял стол, покрытый зелёной тканью. Над ним висел портрет Сталина, который улыбаясь простирает руку, готовый обнять всех.
В комнате никого не было. Я оставался стоять в дверях, не зная, что мне делать? Прежде, чем я решил, как мне дальше быть, открылась боковая дверь, и в комнату вошла женщина. Она, даже не взглянув в мою сторону, спросила меня жёстким тоном по-русски:
Вы по какому вопросу?
Я начал приближаться к столу и тут заметил, что за ним сидит женщина среднего возраста, с округлым светлым лицом, тёмными, гладко причёсанными волосами, с высоким выпуклым лбом, что свидетельствовало об известной доле интеллигентности.
Она оглядела меня и спросила по-русски:
Вы еврей?
Еврей.
Она поднялась со своего места, подошла к двери, заперла её и заговорила со мной по-еврейски, улыбаясь:
Ну, как поживаете?
Я ответил ей, вытянув обе руки:
Сами видите
Не надо волноваться, я всё сделаю для вас. Я начальник отдела кадров. Какая-нибудь специальность у вас есть?
У меня с собой был узелок, в котором была завязана книжечка с моими рассказами, которые были изданы минским государственным издательством, заметки из прессы по поводу моего творческого вечера в Москве, под председательством Давида Бергельсона, членский билет союза писателей СССР и тому подобное
Она просмотрела эти бумаги, и я заметил, что в какой-то момент её глаза увлажнились. Она, не стесняясь, достала носовой платок и им вытирала слезу за слезой.
Она проговорила плачущим голосом:
Я тоже имела к этому отношение. Мой муж был в Одессе писателем, гебраистом.
Где же он сейчас?
Он погиб.
Как так?
Не надо спрашивать. Я занимаю ответственный пост на государственной службе и не нужно об этом говорить.
Могу я знать, как было вашего мужа имя?
Нет.
Она захотела покончить со всеми вопросами и обратилась ко мне официальным тоном:
Итак, нужно заняться вашим трудоустройством. Вас надо трудоустроить туда, где вы могли бы питаться: в пекарню, в больницу, в ресторан Ну, хорошо
Она выписала мне чек на суму тридцать рублей и сказала:
Вы сможете получить по этой квитанции тридцать рублей в следующей комнате. Ваши документы пока оставьте у меня. В четыре часа, когда я окончу работу, зайдите ко мне.
В дверях она бросила взгляд на мою причёску и сказала с улыбкой:
Литературная шевелюра, тем не менее, ещё при вас остаётся. Не волнуйтесь, скрепите себя, вам больше не придётся голодать.
Она открыла дверь и сказала по-русски, чтобы все могли слышать:
Вы должны проявлять терпение. Время военное. Страдает вся страна.
И строго добавила по-русски:
До свидания.
Я получил деньги по квитанции и отошёл с горсткой купюр в руке. Я уже знал из практики, что нельзя открыто держать деньги в руках. Итак, я опустил деньги в карман. Но к карманам также особо доверия не было, поскольку карманы срезали, потому в кармане, держал я эту сумму в руке.
Ноги мои уже были не такими колодами, так мне показалось, и я зашагал к базарчику, чтобы что-нибудь перекусить. Я чувствовал, после долгих месяцев, что-то обнадёживающее в окружающем меня мире. Тёплое солнце в январе так гладило мои конечности, точно ласковая рука. Моя врождённая черта к наблюдениям, к рассматриванию всего, что меня окружает, стала вновь пробуждаться во мне.
Я хотел сейчас всё что угодно провернуть, чтобы к четырём часам, на время, когда у меня была назначена встреча, как-нибудь облагообразить свой прискорбный вид. Я постригся, сходил в баню, чистильщик начистил мои туфли в заплатах. Ровно в четыре часа дня я появился в канцелярии.
Она ждала меня.
Вы выглядите очень элегантно.
Встретила она меня этими словами, улыбаясь
Она мне сообщила много чего хорошего: она договорилась с директором хлебзавода, и я там получу работу в пекарне. Кроме того, она уже перечитала некоторые мои рассказы из книги, и у неё просто не хватает слов Она хочет один рассказ перевести на русский, чтобы её начальник, русский человек, тоже мог ознакомиться. Это мне очень пригодится, чтобы подыскать работу получше.