Их обгоняли грузовики с бойцами в кузовах, с пушками на прицепе.
Сотрясая мостовые, оглушая лязгом гусениц, двигались танки - на запад, к линии фронта... Пожилой человек с мешком на плече, указывая на танки, уверенно сказал рядом стоящему:
- Новая марка - Т-34. Немцы боятся их пуще огня!..
Студеный ветер вырывался из закоулков, крутился со свистом, взметывая в высоту обрывки газет, листья, хлестал, обжигая по лицу колючей снежной крупой, и Чертыханов прикладывал ладони то к одному уху, то к другому: пилоточка, державшаяся на затылке, не грела.
- Удивляюсь, товарищ капитан, каким я стал чувствительным, - проворчал он, шагая сзади меня. - Понежнел я на войне, честное слово. Бывало, лютый мороз - а мне хоть бы хны: варежки не носил, уши просто горели, точно оладьи на сковородке. В детстве босиком по снегу бегал к соседям: мамку искал... А тут впору шапкой обзаводиться и в валенки залезать. Отчего бы это, товарищ капитан?
- От потери оптимизма, Прокофий, - сказал я.
Чертыханов приостановился.
- Неужели? А ведь это, пожалуй, верно. Тело согревает душа. Если на душе мрак и пепел, то какое от нее тепло? А почему на душе мрак - вот вопрос... Людишки поведением своим действуют на нервы, точно все время нестерпимо болят зубы.
В штабе я зашел за стеклянную перегородку, сел у стола и мгновенно уснул, уткнув лицо в шершавый, пахнущий дождем рукав шинели. Я смутно слышал, как входили, громко и возмущенно разговаривали и грозили: должно быть, красноармейцы приводили новых задержанных, и те шумели, доказывая свою правоту и обвиняя нас в произволе. Требовали вызвать командира... Чертыханов кому-то сказал негромко:
- Дайте человеку поспать.
Я сознавал, что мне надо проснуться - война не отводит времени для сна, - но чувствовал, что не смогу разлепить веки: сладкая тяжесть склеивала их.
Но вот в мой мозг остро, невыносимо больно вонзилось короткое слово "Нина". Возможно, это было другое слово, лишь похожее на то, которое изнуряло, заставляло душу сжиматься и кричать от тоски. Но для меня оно прозвучало отчетливо и почти оглушительно: "Нина!" Я вскинул голову.
В накуренном помещении неярко горели лампы, и люди безмолвно и смутно, как в густом тумане, двигались за стеклянной перегородкой. Мне казалось, что я еще сплю и вижу какой-то странный сон. Чертыханов осторожно встряхнул меня за плечо.
- Товарищ капитан, Нина пришла.
- Нина? - Я смотрел на него испуганно. Знакомое лицо широко улыбалось от радости, щедрости: известил человека о счастье.
- Жена ваша, - произнес он тихо. - Да оглянитесь же сюда!..
Прямо на меня из окошечка, вырезанного в стеклянной перегородке, смотрела Нина - тускло отсвечивающие черные волосы, темные продолговатые глаза, печально сомкнутый рот. Да, это она, Нина, ее лицо, четко впечатанное в темную раму окна.
- Нина, - произнес я беззвучно, одними губами.
Я протянул руку и притронулся к ее лицу, живая ли: щека была нежная и теплая. Нина коснулась губами моих пальцев, и у меня вдруг закружилась голова, помещение сперва накренилось в одну сторону, затем в другую. Я зажмурился, мне подумалось, что я на какой-то миг потерял сознание...
Чертыханов опять толкнул меня в плечо.
- Товарищ капитан!..
Я выбежал в зал. Нина стояла передо мной, похудевшая, усталая, в черном пальто с серым каракулевым воротничком, шапочку держала в опущенной руке. Из немигающих глаз скатывались тихие и редкие капли слез, и я не решался прикоснуться к ней, лишь смотрел на нее, ощущая в груди радостную боль... Потом она улыбнулась и шагнула ко мне. И тогда я обнял ее.
В зале снова стало шумно. Человек профессорской наружности подошел к нам вплотную, и я увидел перед собой его кустистые черные брови, а с лица точно стекал гудрон - такой интенсивной черноты была его густая борода.
- Я надеюсь, товарищ командир, - заговорил он бархатным, устоявшимся басом, - меня привели сюда не для того, чтобы наблюдать, как вы обнимаетесь. Разберитесь, пожалуйста. У меня совершенно нет никакого желания проводить время в вашем обществе.
Я вопросительно посмотрел на Браслетова.
- Я этому гражданину объяснил, товарищ капитан, что мы его задерживаем до выяснения обстоятельств. У него обнаружены редкие книги, оригиналы каких-то старинных рукописей и писем...
Человек профессорской наружности резко обернулся к Браслетову.
- По-вашему, обыкновенные граждане не могут иметь экземпляры редких книг, рукописей, картин?
- Могут, конечно, - сказал Браслетов. - Но зачем все это именно вам? Вы не научный работник, не литературовед, вы завхоз института... Во всем этом надо разобраться. Поэтому мы вас и задержали. Наведем справки, выясним... Проведите гражданина во двор. - И когда человека увели, Браслетов пояснил: Очевидно, во время эвакуации литературных ценностей часть их он присвоил себе. Я в этом уверен. - Браслетов, вдруг прервавшись, с изумлением посмотрел на меня, затем на Нину, и тонкие дуги его бровей взмахнули под козырек фуражки. - Простите, не имею чести знать.
- Нина, жена.
- Где же вы ее прятали?
- Она сама пряталась, - сказал я, смеясь. - В тылу. Только не в нашем, а в немецком. Успела побывать у фашистов в плену. Чудом спаслась... Еще большим чудом очутилась здесь!
Мне стало вдруг до бесшабашности весело и легко, и все - люди, находившиеся в помещении, их жалобы и угрозы, улицы, заполненные беженцами, несметные фашистские орды, нависшие над столицей, дни, полные тревог и забот, - все это вдруг отхлынуло от меня, все это заслонила собой Нина.
- Дима, на нас смотрят, - прошептала она.
В зале все притихли. Бойцы несколько смущенно улыбались, наблюдая за мной: они ни разу не видели меня в таком необычном состоянии. Задержанные их все приводили и приводили, - примолкнув, с удивлением смотрели на Нину, которой удалось вырваться из фашистского плена.
Чертыханов подошел к Браслетову, что-то ему шепнул, и комиссар сказал негромко:
- Идите туда. - Он кивнул на стеклянную перегородку. - Мы тут разберемся...
Мы прошли в комнату без света и остановились у незанавешенного окна. Нам был виден двор, обнесенный кирпичной стеной. Во дворе, во мглистом углу, толпились задержанные. Одни из них стояли, привалившись спиной или плечом к кирпичной кладке, другие сидели на корточках, третьи прохаживались, чтобы согреться. Я различил высокого, с седой головой инженера и рядом с ним маленького часовщика в длиннополом пальто; он размахивал рунами, видимо, что-то доказывал инженеру.
- Как ты меня нашла? - спросил я Нину.
- Тоня привела.
- Где она?
- На крыльце с лейтенантом разговаривает. - Нина смотрела во двор, не поворачиваясь ко мне, и я видел ее затушеванный сумраком тонкий профиль. Ты был ранен?
- Да.
- Я так и думала: с тобой что-то случилось... - Она осторожно погладила мою руку. - Война только началась, а ты уже был ранен... А впереди еще так много всего... тяжелого, страшного... Иногда отчаяние берет: вынесем ли... Я страшусь за тебя. Как о тебе подумаю, так душу просто жжет...
- А я все время думал о тебе, - сказал я. - И часто ругал себя за то, что не настоял на своем тогда в лесу под Смоленском, не взял тебя с собой.
- Не настоял, потому что знал: не пошла бы.
Нина по-прежнему глядела в темный двор, где народу возле каменной стены скапливалось все больше.
- Что это за люди? - спросила она.
Я ответил, помедлив, - мне не хотелось говорить о них:
- Люди... Не очень высокого достоинства...
- За что вы их задержали? Что будете с ними делать?
- Завтра установим, кто в чем виноват, часть из них наверняка расстреляем, - сказал я.