– Оставь, я спрячу. Как обоснуешься – дай знать. Если получится картины продать – деньги вышлю.
Владик забросил за спину рюкзак, повесил на плечо этюдник, потоптался, в последний раз оглядывая комнату.
– Давай присядем на дорожку, – предложил Корсаков.
Они присели на матрас, закурили. Владик сопел совсем, как обиженный мальчишка. Ничего, подумал Корсаков, ему и впрямь надо что‑то менять в жизни. Докурили, Владик поднялся, Корсаков пошел его проводить.
– С мужиками не прощайся, – сказал он, отодвигая радиаторы от двери, – пусть думают, что ты на Арбат пошел.
– Ладно. Ну, бывай, Игорек, – Лосев протянул ему ладонь, – как остановлюсь где‑нибудь – пришлю весточку.
– Счастливо, Влад, – Корсаков пожал Лосеву руку, посмотрел, как он медленно спускается по ступеням и, закрыв дверь, вернулся в комнату.
Эх, жизнь – дерьмо, подумал он.
Трофимыч ссудил Корсакову провод с лампочкой. Прикрутив ее к проводам, торчащим из потолка, Игорь щелкнул выключателем.
– Да будет свет, – сказал он и оглядел свое пристанище.
При электрическом свете вид был, прямо сказать, так себе. Поганый был вид. На потолке, в углах сплели паутину пауки, на обоях ясно проступили карандашные рисунки – раньше, если собиралась компания, Игорь на спор рисовал десятисекундные портреты. Ага, вот эту пьянку он помнил.
Владик притащил откуда‑то девиц и море выпивки. Игорь рисовал всех желающих. Некоторые из девушек обдирали обои со своими портретами и просили подписать. Корсаков, чувствуя себя новоявленным Пикассо, небрежно ставил росчерки на рыхлой бумаге. Закончилась пьянка грандиозной всеобщей любовью – на следующий день даже бомжи‑соседи таращили глаза и качали головами.
– Ну вы, ребята, даете. Одно слово – художники.
Корсаков спустился в подвал и притащил наверх картины, которые он не решался хранить в комнате – несколько особо дорогих ему холстов. Он расставил их напротив матраса, уселся на него и, закурив, принялся вспоминать.
Вот эту он написал после развода, по памяти: ребенок – девочка лет трех, уходила, оглядываясь по ромашковому полю. Это когда он еще был женат, они снимали полдачи под Дмитровом и ходили на канал имени Москвы через ромашковое поле, а дочка бежала впереди, оглядывалась и все торопила их.
А вот эта картина написана, дай бог памяти… А‑а! Жук в тот раз уговаривал продать несколько картин, а когда Корсаков отказался, притащил водки и девок с Тверской. Игорю тогда поосторожней бы, а он гусарил, показывал, какой он крутой – садил стакан за стаканом без закуски, а девки подбадривали. Наутро очнулся – половины картин как не было. Жучила, гад, сказал, что Корсаков их спьяну раздарил девкам. Это потом только Игорь узнал, что у Жука такой прием: подпоить несговорчивого живописца в теплой компании, а после сказать, что картины подарены девочкам. Девчонок, конечно, не найдешь, да никто и не искал, а Жук выгодно сплавлял полотна. На этом и поднялся, скотина. С горя Корсаков квасил неделю, а опомнился только когда ночью явились ему черти и поманили за собой. На этом полотне изобразил Игорь Евгения Жуковицкого. Вернее, не самого Жука – кому он интересен, урод вислозадый, а его поганую душу. Картина получилась кошмарной – Гигер позавидовал бы. Корсаков и сам на нее смотреть не мог – страшно становилось, а потому убрал в подвал. Но продавать картину не хотел: пусть будет, как напоминание и о Жучиле с его подленькими приемчиками, и о чертях, тащивших Корсакова в преисподнюю.
А вот полотна, о которых Жуковицкий расспрашивал: на одном летящий снег, как если бы на него смотрел лежавший на земле человек. Снежинки будто замерли в хороводе. Именно замерли, а не летят, кружась, на зрителя. И в хороводе их есть какой‑то смысл: из хаотичного движения они складываются то ли в надпись на незнакомом языке, то ли в математическую формулу.
Вторая картина, «Знамение» – главная из цикла «Руны и Тела». В багровом мареве застыли искаженные, дрожащие, фигуры людей. Над их головами сплелись руны, или что‑то подобное, может даже знаки шумерского письма, хотя откуда Корсакову знать, как они выглядят. Среди ночи что‑то словно толкнуло его. Он вскочил и лихорадочно принялся работать. Зажег все имевшиеся в доме свечи и до самого рассвета исступленно творил. Картина забрала все силы и под утро он рухнул на матрас и провалился в сон без сновидений, как смертельно уставший человек. Проснувшись, он даже не смог вспомнить того состояния, в котором работал. Картина была странная, написанная даже не в его, Игоря Корсакова, манере. Он выставлял ее пару раз, но без успеха и в конце концов спрятал в подвал. И вот теперь картиной заинтересовался Жуковицкий. Интересно знать, сам он вспомнил ее, или по чьей‑то просьбе «подъехал» к Игорю? Если Жучила по собственной инициативе решил купить «Знамение» и «Снег» – цена одна, но если это заказ, то надо держать ухо востро. Хорошо бы Леню потеребить – он многих коллекционеров знает, может выяснить, не собирает ли кто подобные полотна? Так или иначе, картины оставлять в квартире нельзя – Жук украдет и не поморщится. И еще посочувствует: что же ты, скажет, Гарик, не уберег? Я бы купил и за ценой не постоял бы, а ты…
Корсаков нашел в чулане полиэтиленовую пленку – такими парники укрывают, тщательно упаковал картины и, стараясь не потревожить соседей, отнес полотна в подвал. Там он завалил их старым хламом, картонными коробками, битым кирпичом. Даже пылью присыпал. Оглядев подвал он остался доволен – если и заглянет кто, тот же Жук, все равно не догадается, что под кучей мусора может храниться что‑то стоящее.
Корсаков достал эскизы к портрету Анюты. Картина получилась не сразу – он пробовал менять ракурс, склонял милую головку девушки к плечу, добавлял украшения, пытался менять освещение лица. Вот окончательный вариант того, что он перенес на холст.
Карандаш придавал рисунку некое очарование, незаконченность, иллюзию приостановленного движения. Казалось, девушка на портрете вот‑вот несмело улыбнется, а может, дрогнут ресницы, глаза наполнятся влагой и она отвернется, чтобы скрыть слезы. Жаль, что карандашный рисунок недолговечен – чешуйки грифеля осыплются с бумаги, и образ потускнеет, как бы подернувшись дымкой времени. Постепенно сотрутся детали и останется лишь контур, силуэт, похожий на воспоминание о дорогом человеке, ушедшем навсегда.
Игорь отложил эскиз. Что‑то слишком часто он думает об этой девчонке. Такое впечатление, что она не случайно возникла в его жизни и ее появление было предопределено. Впрочем, бред, обычный бред. Желание перемен, тягостность существования заставляет выдумывать всяческие глупости. Нет никакой девушки, предназначенной ему, есть обычная избалованная девица, привыкшая брать, ничего не давая взамен и глядящая на мир из окна папиного лимузина. Небольшое приключение – перепихнулась с представителем околобогемной тусовки, с вольным художником. Ну так пусть этот художник и дальше вольно гуляет. Если папа позволит. А не позволит – найдем другого!
Разозлившись то ли на себя, то ли на Анюту с Владиком, Корсаков собрал эскизы стопкой, взвесил ее на руке и запустил по комнате, как листовки в толпу.