Ведь он грешил, он человек слабый, и надо нести свой крест. И он лишь смиренно наблюдал, как день ото дня стареет его жена и подрастают сыновья.
Семью он перевозил в фургоне, который одолжил у тестя; Клейтон отправился с ним, чтобы помочь в дороге со скотом. Особой нужды в помощи Клейтона не было, но он сказал:
— Если не возражаешь, Лес, я поеду с тобой. Хотелось бы взглянуть на твою землю.
А когда они добрались до места, он увидел, что работы здесь непочатый край, Лестеру одному никак не справиться, и решил остаться помочь.
Работал Клейтон не покладая рук, от восхода до заката, как будто все еще охваченный летней лихорадкой. Лестер, бывало, останавливался передохнуть и вытереть пот со лба, но Клейтон качал головой: «Я не устал».
Лестер был все время рядом, все пытался понять, что у Клейтона на душе. После ужина они стояли, облокотившись на новую изгородь кораля. Оба испытывали чувство гордости за сделанную работу. Осенний вечер был прохладен; звезды алмазами высыпали на безлунном небе, бросая тусклый свет на прерию, чуть подсвечивая горный хребет. А загадочная тишина, тишина неведомых мест, навевала разные мысли.
— Тебе здесь будет нелегко, Лес, — негромко сказал Клейтон. — Еще столько работы. И никого рядом, чтобы помочь. К тому же колодец пересыхает.
— Надо бы его углубить футов на двадцать. Ты уедешь — мои парни мне помогут.
— Конечно. А земля здесь хорошая. Что да, то да. Отличная земля. И дух от нее какой-то особенный, чистый и свободный.
— Понимаю, понимаю. Уйдешь из долины — тебе везде так покажется.
Клейтон замолчал — он задумался. С неба сорвалась звезда и, прочертив в небе над горами белую дугу, исчезла где-то за перевалом.
— Почему бы тебе не остаться здесь, Клей? Работали бы мы с тобой вместе на этой земле. Здесь ее много, намного больше, чем мне надо. Ты мог бы пригнать сюда хороший скот. Сам ведь говоришь, земля здесь хорошая. Ну, что скажешь?
Клейтон задумался, покусывая кончик языка.
— Не знаю, что и сказать, — тихо ответил он.
— Я тебе давно уже говорил, эта долина — гиблое место. Ее лучшие дни позади. Может, люди этого не понимают, но чувствуют. Они говорят, что Гэвину давно на всех наплевать. Они говорят…
— Случилось первый раз за столько времени засушливое лето, вот и все. Думаю, Гэвин здесь ни при чем, это дело Господне.
— Конечно. Только люди привыкли, что Гэвин все решает за них и держит себя так, будто он и есть Господь. А сейчас они малость прозрели. И говорят, что Гэвин уже не тот, что ему на все наплевать — с тех самых пор, как он привез молоденькую жену с Востока. Это не я, Клей, это люди говорят. При тебе-то никто ничего такого не скажет, ты его сын. Но им надоело, что он все время ими помыкает. Они думают, что они теперь взрослые люди. А еще им не понравилось, как он обошелся с Эдом — просто бросил его помирать в этой гостинице. Мол, теперь он калека, Гэвину пользы от него никакой, он про него и забыл. А Эда оно доканывает потихоньку…
Клейтон посмотрел брату в глаза:
— Да это просто лицемерие, вот это что! Хоть один из них думает о ком-нибудь, кроме себя? Гэвин им все дал. Оставь их одних решать все дела, и они глотки друг другу перегрызут, как стая койотов!
— Я только передаю тебе, что говорят. Это не значит, что я сам так думаю…
— А я тебе говорю, что они — ничтожества! Никто за себя постоять не может. Ты помнишь Кайли и Маккендрика? Да если б я не был таким болваном и не сделал за них это грязное дело, так они бы на брюхе перед ними ползали!
— Согласен. Так почему бы тебе не перебраться сюда и не начать все заново?
— Что человеку нужно на самом деле? — спросил Клейтон, словно не слыша брата. — Поесть, завернуться на ночь в пару одеял, может, завести жену и ребятишек и работать на собственной земле. Но им этого мало. Их мучает страх.
Им хочется чужого. Жадность и похоть. Да, похоть, — он говорил все громче и громче. — Им хочется иметь всего больше, чем нужно. Больше земли, больше скотины… стать чем-то побольше, чем они есть, и, наконец, их мучает просто похоть… они хотят тех, кто им не принадлежит. И не спорь. Я много повидал…
— Клей, ты молодой, а говоришь как старик. Ты обозлен.
— Наверное, так оно и есть, — и он замолчал.
— Не надо озлобляться, Клей. Какая муха тебя укусила?
— Никакая.
Лестер пожал плечами:
— Ну, делай как знаешь. Но ты все же мог бы попробовать — я имею в виду здесь, на этой новой земле. Хуже чем там, не будет. Или боишься, что Гэвин не отпустит?
— Нет, не боюсь. Когда почувствую, что созрел — уйду, и сам черт меня не остановит. — Он помолчал и глубоко вздохнул. Его руки искали опору, он стиснул пальцами тесаное дерево.
— У меня там еще есть дела.
— Ты мог бы взять ее с собой.
Клейтон резко вскинул голову:
— Ее? Ты кого имеешь в виду?
— Эту женщину, что в кафе работает. Она мне нравится.
Клейтон усмехнулся и опять наклонил голову:
— А-а-а… ты про Телму. — Он хлопнул Лестера по плечу. — Конечно, мог бы, Лес. Конечно, я мог бы ее взять. Только со мной ни одна приличная женщина жить не станет.
— Почему? Что за чушь ты несешь? Что это за разговор у нас пошел?..
— Да, скверный разговор, — он повернулся и скрылся в темноте, оставив Лестера одного. Далеко в прерии он остановился в тени деревьев. Ветер шумел в ветвях, а листья трепетали и прикасались к его щеке. Где-то далеко, у подножия гор затявкал койот. Клейтон ощутил себя одиноким, отрезанным от всех людей, от всех живых существ. Я как этот койот, воющий одиноко в ночи, — подумал он про себя, — зверь, питающийся отбросами…
Даже сейчас, здесь, под ночным небом, стоял перед ним образ Лорел и манил его. Он понимал, что это наваждение, но не мог избавиться от него. Она возникла перед ним как наяву… пришла, назвала его братом… Он отвернулся, надеясь, что страсть покинет его, что он проснется на следующий день и ничего такого не останется, он будет опять свободен…
И она всегда догадывалась! Она так и сказала: «Мне это всегда было ясно!» Он вспомнил эти слова со стыдом.
Может, его страсть у него на лбу написана? Может, уже все это знают? Может, Гэвин распознал, что скрывается за его угрюмостью и грубостью… Ну и пусть, — подумал он, свирепея, — плевать я хотел. Пусть видят, какой я на самом деле.
Он постоянно избегал ее, страстно желая — и в то же время страшась увидеть. Но больше всего он боялся оказаться с ней наедине. Как в тот вечер, когда он лежал с нею рядом на одной кровати, когда он думал, что ей плохо, и сам свалился от жары… Желал снова пережить эту минуту — ненавидел это свое желание, гнал его прочь, как будто это осязаемый предмет, который можно вышибить из головы ударом кулака. Он ненавидел это свое желание, и все же оно жило в нем и терзало его. Оно всплывало ночью, когда он, усталый после целого дня работы, валился на кровать. И всякий раз, вместо того, чтобы рухнуть в черный сон, как в пропасть, он видел в полудреме, как тянется к ней, а она к нему, их тела встречаются, ее губы терзают его плоть… И эта боль была реальнее настоящей раны.
Часто он кричал во сне, случалось, просыпался в темноте, и напряженно прислушивался к чему-то. К чему? Неужели он осмелился подумать, что она к нему придет? Наяву он этого не хотел; он бы двери закрыл на засов, если бы заподозрил, что это может случиться…
Когда Гэвин уехал по делам в Санта-Фе, он уехал тоже. Он не хотел оставаться вдвоем с нею на ранчо — уехал на неделю в горы, охотился. Наедине с самим собою, уставившись в сумерки леса, он опять грезил о ней: он видел ее лицо, волосы на подушке, белое тело. Запах хвои превращался в аромат жасмина.