Я понял, что у него на уме, и это еще больше разозлило меня.
Едва сдерживая нарастающий гнев, я принялся объяснять:
— Когда он вскидывал револьвер, я инстинктивно отпрыгнул в сторону, но споткнулся. Первая пуля прошла совсем рядом, когда я еще находился в прыжке, а вторая коснулась волос в тот момент, когда я, споткнувшись, упал на пол. Единственная причина его промахов в этом. Я стрелял полулежа, а Экер, видимо, решил, что с ног меня свалила его первая пуля.
Широченные плечи Мида, резко дернувшись, пошли вверх, а затем медленно опустились.
— Вы считаете, что я лгу, так ведь? — отрывисто выпалил я.
— Я хочу сделать для тебя все, что в моих силах, — примирительно заявил он, — но по-прежнему считаю необходимой полную откровенность. В конце концов, есть свидетель, видевший, что ты выстрелил первым…
— Этот лживый негодяй Картер? — взорвался я.
Мид неколебимо смотрел на меня в упор.
Я не мог вынести, что такой прекрасный человек считает меня убийцей, и в запальчивости крикнул:
— Вы с самого начала думали, что я лгу, а на самом деле виновен. И только дочь уговорила вас прийти сюда!
Он кивнул:
— Не знаю, виновен ты или нет, молодой человек, но не буду отрицать: меня и в самом деле заставила прийти Роберта. Это весьма впечатлительная особа, и, полагаю, ты уже сам заметил, что в её глазах превратился в героя. Теперь же, мой мальчик, я хотел бы заключить с тобой джентльменский договор — четкий и ясный.
Моё раздражение все росло, вместе с тем в душе моей поднималось своего рода отчаяние.
— Хорошо; и что же это за договор? — с трудом сдерживаясь, процедил я.
— Каким образом ты застрелил Джоша Экера — не важно, для меня имеет значение одно: интерес к этому делу Бобби. Я готов выполнить данное ей обещание и пустить в ход все возможности, чтобы добиться для тебя свободы. И я не отступлюсь от своих слов. Это очень непростая задача, так как, боюсь, у нас мало времени, ведь тут никто не склонен устраивать долгое судебное разбирательство. Тот человек, Картер, которого ты назвал лживым негодяем, очень рьяно настраивает против тебя общественное мнение. Но если бы шериф согласился перевести…
Он помедлил, и я тут же воспользовался случаем излить злость:
— До того, как толпа ворвется в тюрьму и вытащит меня отсюда, чтобы вздернуть на ближайшем дереве?
— Вот именно» — подтвердил Мид. — Приятно видеть, что ты не боишься смотреть правде в глаза. А коли так, мне хотелось бы, чтоб так же трезво оценил и еще кое-что… если не возражаешь, конечно.
— Что ж, давайте! — принял я вызов.
Все это время Мид вел себя на редкость сдержанно. Он не пытался на меня давить, не смотрел свысока и не позволил себе ни единой грубости, но я видел, что ему крайне неприятно находиться в тюрьме и разговаривать со мной. Вне всяких сомнений, отец Бобби верил показаниям Картера, этого подлого лгуна.
— Мое предложение заключается в следующем… — начал Мид. — Я оказываю тебе всестороннюю поддержку и всеми доступными средствами пытаюсь изменить общественное мнение — как-никак у меня есть определенный вес с этом городе и возможность влиять на людей как прямо, так и косвенно, поскольку до некоторой степени контролирую здешнюю газету. Кроме того, я вызову из Денвера адвоката, о котором уже говорил. Понимаешь меня? Все это я с удовольствием сделаю и надеюсь, тебя либо отпустят на все четыре стороны, либо назначат чисто символическое наказание. Но в случае, если тебя освободят, я хотел бы получить обещание, что и ты выполнишь свою часть договора.
— То есть?
Как ни удивительно, проблеск интуиции подсказал мне, что он сейчас скажет. Но предвидение лишь усугубило тяжесть услышанных мною слов.
— Бобби настроена весьма романтически, — продолжал Мид. — Ты поразил ее воображение, и девочка видит в тебе гонимого всеми героя. Полагаю, ты и сам мог об этом догадаться, ибо по личному опыту знаю: мужчина всегда чувствует, какое впечатление производит на женщин, и в особенности на молоденьких девушек. В общем, исходя из этого, я хочу, чтобы ты дал мне слово чести — я поверю тебе на слово! — что, если тебя освободят, ты навсегда уберешься из этих краев, не вернешься сюда вновь без моего на то разрешения и не предпримешь никаких попыток увидеться с Бобби.
Именно этого я и ожидал — разумеется, точных слов не предугадаешь, но общий смысл был именно таков. И тут же какая-то неясная боль пронзила меня насквозь, стиснула горло смертельной хваткой и адским пламенем обожгла глаза.
— Мистер Мид, — сдавленным голосом пробормотал я, — полагаю, вы великодушны настолько, насколько это вообще возможно. Я благодарен вам за это. Вы прекрасный человек — а иначе не были бы отцом Бобби. И все-таки хочу вам сказать, что скорее сию же минуту отправлюсь в ад, чем соглашусь выполнить такие условия. Я невиновен, и если…
Здесь наступает самый позорный момент моей истории, о котором мне крайне тяжело писать. Дело в том, что стоило только подумать о своей невиновности и об ужасной клевете, так настроившей против меня весь город, что теперь его жители мечтали поскорее увидеть меня повешенным, — глаза мои наполнились слезами и проклятые предательские струйки соленой влаги потекли по щекам. Естественно, это не ускользнуло от холодного взгляда Роберта Мида!
Я тут же устыдился своей слабости и от этого окончательно потерял контроль над собой.
Подскочив еще ближе к решетке и буквально вжавшись в нее, я завопил;
— Пропади ты пропадом! Иди и передай Бобби, что один раз она уже спасла меня от веревки, и если каким-то чудом я останусь в живых, хоть на коленях приползу сказать, что весь остальной мир перестал для меня существовать и нет больше на свете никого и ничего, кроме нее одной!
И вот, излив до конца всю эту глупую, высокопарную, насквозь мелодраматическую чепуху, я сквозь завесу слез увидел, какое впечатление она произвела на Мида: кроме недоверия и гадливости, лицо его ничего не выражало.
И я его за это не винил. Я сам себя презирал в тот момент. Уверен, будь отец Бобби на моем месте, он оставался бы мужчиной до конца, невзирая ни на что.
Развернувшись, я издал громкий, протяжный стон, иначе, наверное, просто расплакался бы, как ребенок. Да, при одном воспоминании об этом постыдном эпизоде душа моя леденеет от мучительного отвращения к себе.
А потом у меня за спиной послышался холодный, стальной голос Мида:
— Я вернусь, когда ты будешь крепче держать себя в руках!
Каблуки Мида застучали по коридору, и я, все еще в истерике, заорал ему вслед:
— Я не хочу тебя видеть! Никогда! Ты, хладнокровный, бессердечный мошенник!
Звук удаляющихся шагов резко оборвался, но мгновение спустя я их снова услышал. Мид так и не сказал больше ни слова.
Убедившись, что он ушел, я рухнул на колени и закрыл лицо руками, вконец раздавленный и убитый мыслью, что такой истеричный, невыдержанный, трусливый, нелепый глупец, такое недоразумение, как я, все еще попирает землю и смеет называть себя человеком.
Мне пришлось пережить много тягостных минут и опасных ситуаций, но наименее всего хотелось бы мне вспоминать именно эту мою беседу с Робертом Мидом в кэтхиллской тюрьме.
Глава 16
ПОДНИМАЕТСЯ БУРЯ
После разговора с Мидом мне казалось, что после пережитого мною стыда, после позорной истерики, да еще и на глазах у постороннего человека, и впрямь лучше умереть.
Но день между тем продолжался как ни в чем не бывало. Джордж принес мне обед, старательно пряча глаза, и ни разу не взглянул на меня, чему я, по правде сказать, только радовался. Ведь он знал — весь мир знал! — что я сломлен. Я и сам твердил себе снова и снова, что уже никогда больше не буду достойным человеком. Мой корабль дал течь. После этого я готов был забиться в самый темный угол.
Холодный яд сочился во мне, отравляя мозг и не находя выхода. И всякий раз мысли мои возвращались к Порсонам, из-за которых я дожил до такого дня, когда сам охотно сунул бы голову в петлю.
Посетителей больше не было. Никого, ни души. И никаких вестей ни от семейства Порсонов, ни от семейства Мидов. Лишь один человек заглянул в камеру, но, молча постояв у решетки какое-то мгновение, тут же развернулся и зашагал прочь, покачивая головой. Это был шериф.
После его ухода я совсем пал духом. Лорен Мэйс — настоящий мужчина, слепленный из того же теста, что и все истинные герои, и если он счел, что я не стою хотя бы единого слова привета, это могло означать только одно: ниже пасть невозможно.
Незадолго до ужина Джордж принес мне последний выпуск вечерней газеты, но опять не издал ни звука. Поглядев на него, я заметил, что обычно черная и глянцевая кожа негра словно бы подернулась каким-то серым налетом. Джордж явно чего-то боялся. Но чего именно?
Я развернул «Вестник» и на первой полосе обнаружил необычное сообщение, выделенное особо крупным шрифтом.
Сверху располагалось несколько строк, набранных чуть помельче:
«Мы не возьмемся утверждать, будто знаем, о чем идет речь в помещенном ниже объявлении. Его передали нам неизвестные лица вместе с денежной суммой, вполне достаточной, чтобы компенсировать это маленькое неудобство».
А дальше следовало роковое для меня то ли объявление, то ли воззвание:
«ЖИТЕЛИ КЭТХИЛЛА! СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ. В ДЕСЯТЬ ЧАСОВ, КАК ТОЛЬКО ПРОБЬЕТ КОЛОКОЛ.
НА ГЛАВНОЙ УЛИЦЕ И НА РЫНОЧНОЙ ПЛОЩАДИ СОБЕРУТСЯ ВСЕ, КТО ИМЕНУЕТ СЕБЯ МУЖЧИНАМИ. БУДЬТЕ ТАМ!
ПРИХОДИТЕ, ГОТОВЯСЬ ЗАЩИТИТЬ СВОИ ДОМА И СВОЮ ЧЕСТЬ.
СЛАВНОЕ ИМЯ КЭТХИЛЛА СМЕШАНО С ГРЯЗЬЮ.
СПРАВЕДЛИВОСТЬ ДОЛЖНА ВОСТОРЖЕСТВОВАТЬ.
ВО ИМЯ СПРАВЕДЛИВОСТИ ВЗЫВАЕМ К ВАМ, ЛЮДИ КЭТХИЛЛА.
НЕ ПОКИНЕТ ЛИ ВАС МУЖЕСТВО, КОГДА НАЗНАЧЕННЫЙ ЧАС ПРОБЬЕТ?
В ДЕСЯТЬ ЧАСОВ — БУДЬТЕ ТАМ!»
Да, прочитав это, я понял, чего боится Джордж. Такое воззвание не могло не перепугать любого служащего тюрьмы, поскольку из него яснее ясного следовало, что в десять вечера на рыночной площади соберется огромная толпа народа, а затем все это скопище повалит к тюрьме, чтобы ворваться туда, выволочь на улицу презренного негодяя Нельсона Грэя и показать ему, Что такое справедливость. «Славное имя» Кзтхилла будет восстановлено, а вся грязь с него смыта моей кровью!
Все это излагалось так откровенно, что сердце мое ушло в пятки.
Почему-то в преддверии смерти я ничего так не боялся, как обстановки, в которой мне предстояло ее обрести. Скрытые масками лица, грубые, жестокие голоса, выкрикиваемые неизвестно кем команды и распоряжения — все это рисовалось гораздо худшим, чем крепкая, шершавая веревка, что вопьется мне в горло и оторвет от земли, оставив свободно болтаться в воздухе. Разве смогу я достойно встретить последний час, если как раз сегодня уже обесчестил себя постыдной истерикой в присутствии Роберта Мида и потерял право называться мужчиной?
Я оцепенел. Сейчас Джордж принесет мне поднос с ужином, и тогда я попробую разузнать, каким образом шериф и его помощники собираются защищать тюрьму от толпы. Но что бы там ни предпринял шериф, я заранее понимал: это конец. Разве смогут блюстители закона открыть огонь по почтенным гражданам, пришедшим свершить скорый и правый суд над убийцей?
Джордж пришел.
— Где шериф? — тут же спросил я его.
— Он уехал, мистер Грэй, — дрожащим голосом ответил негр, пряча глаза. — Его вызвали, сэр. Сразу после того, как он приходил повидаться с вами. Мистер Мэйс не мог задерживаться — ему надо поймать этого дьявола Дона Педро, бандита, который грабит и убивает ни в чем не повинных людей на Трэйси-Трэйл!
Еще большее оцепенение охватило меня. Я настолько погрузился в мрачные размышления, что казалось, Джордж вышел из камеры всего минуту назад, когда на ратуше вдруг начал бить колокол. Он ударил девять раз, а я с замиранием сердца считал.
Значит, было уже девять вечера и жить мне оставалось всего час!
Тут неожиданно меня посетила совершенно новая мысль: не имеет значения, сколь велика вина Джоша Экера. Разве не справедливо — в соответствии с древним законом «око за око, зуб за зуб», — что, убив его, я должен заплатить собственной жизнью?
Я поднес к глазам руку и посмотрел на часы. Они остановились в половине пятого. Я установил стрелки на девять. Итак, впереди у меня около пятидесяти минут. А может, и побольше — в зависимости от того, как быстро толпа доберется сюда.
Затем я услышал стук копыт — со всех сторон к маленькой рыночной площади города неслись всадники. И никто не ехал в обратном направлении. Что ж, вполне понятно — кэтхильцы спешили к месту сбора.
Поднялся ветер. И ветви огромных деревьев, росших вокруг тюрьмы, неистово захлестали по крыше и стенам. Слушая эти звуки, я подумал, что это также признак надвигающейся бури, словно все стихии сговорились пробить себе путь к моему ненадежному убежищу. И вдруг, в зыбком свете фонарей, делавшем абсолютно нереальным все, что меня окружало, я увидел Бобби Мид. Девушка вцепилась в решетку моей камеры.
— Нельсон Грэй! — взволнованно позвала она.
Я вскочил и в одно мгновение подлетел к решетке. Всего лишь несколько дюймов разделяли нас, и я увидел, как страшно побледнело лицо Бобби, а ее глаза стали неправдоподобно огромными.
— Тебе известно, что они задумали? — спросила девушка.
Я молча кивнул.
— Трусливые негодяи! — гневно выдохнула она. — Я попробую урезонить это стадо двуногих скотов. Кто знает, может, и сумею их остановить. Если ничего у меня не выйдет — прощай, Нельс!
Я стоял у решетки, застыв в такой же ледяной неподвижности, как металл, из которого ее изготовили.
— Смелые люди встречались мне и раньше, но еще никогда я не видела такого храбреца, как ты. Я согласилась бы умереть, если бы этим могла тебе помочь. Да, ты тверд и несгибаем как сталь и ни капельки не боишься. А я уповаю только на одно — что Господь не даст умереть такому человеку, как ты!
Я ощутил крепкое пожатие ее рук, и девушка убежала. А я так и стоял столбом, беспомощно уставясь в пространство.
Ну что за человек ее отец!
Он мог бы в пух и прах сокрушить меня в ее глазах, мог смешать с дерьмом и навсегда вычеркнуть из ее жизни простым упоминанием о том, как я впал в истерику, как позорно лились слезы по моим щекам. Но Роберт Мид пощадил меня, иначе его дочь не пришла бы еще раз. Более того, отец позволил ей отправиться в Кэтхилл и попробовать удержать толпу, да и сам, несомненно, ждал за стенами тюрьмы. И я мог бы дать руку на отсечение, что Мид сделает все возможное, использует весь свой авторитет, пытаясь остановить жаждущих расправы горожан.
Да, меня просто ошеломило такое невероятное великодушие, слишком уж необычное, чтобы уложиться в моей измученной голове!
Итак, Бобби ушла, даже не подозревая, насколько я перепуган. Она считала меня храбрецом, а я не смел и рта открыть, понимая, что вряд ли смогу промямлить хоть что-нибудь мало-мальски внятное. Потом девушка услышит о моей смерти, и если я смогу вести себя перед толпой как подобает мужчине, то навсегда останусь в ее памяти героем!
Что за нелепый вздор! Тем не менее эта мысль придала мне мужества и заставила поднять голову выше. Теперь у меня появилась цель на оставшиеся минуты.
Пока все эти соображения обрушивались на меня, как поток воды на мельничное колесо, я продолжал торчать у решетки. А затем где-то над моей головой ужасающе громко ударил колокол. Я слышал его так явственно, что казалось, он тоже где-то тут, в тюрьме, и лишь постепенно я осознал, что звук исходит откуда-то извне.
Как последние секунды жизни или трепыхания сердца в груди, я считал эти удары один за одним — десять тяжелых, роковых стонов, — а потом, словно раскаты грома, эхом разносимые среди холмов, послышался нарастающий рокот. Но, в отличие от отголосков горного эха, он не умолкал, а, напротив, становился все громче, все сильней. Так завывания ветра сменяет рев бурлящей реки, готовой затопить все вокруг.
Это была толпа.
Затем я совершил очень глупый поступок — настолько легкомысленный и ребяческий, настолько смехотворный и нелепый, что до сих пор не могу сам себе объяснить, что за муха меня укусила. Стоя у решетки, я слегка повел плечами, стараясь расправить куртку, стряхнул пыль с брюк, разгладил обвязанный вокруг шеи платок и подобрал сомбреро, до сих пор валявшееся без дела в дальнем углу камеры.