Голуби ворковали, и брали крошки прямо из рук детей, и он испугался, что если они будут стрелять здесь, то могут случайно попасть в ребенка, но потом сообразил, что у него в запасе еще пять желаний, и они навряд-ли будут нарушать процедуру. Они будут играть в благородство, и позволят осуществить желания до конца, а уж потом выстрелят, если вообще будут стрелять. Они могут выбрать любой способ казни, у них богатый опыт, и не мне их в этом учить. Впрочем, я и не собираюсь их в чем-то учить, мне на них наплевать, я просто хочу насладиться этим последним весенним днем, потому что, по всем признаками, он будет последним в моей жизни. Хорошо бы еще раз закурить, и выпить еще одну чашку кофе, а лучше всего купить бутылку вина, и посидеть здесь же, на бетонных ступеньках, ведущих к морю, где он сидел не раз то с женщинами, когда они у него были, то с собакой, пока они не отравили ее, – целыми вечерами, зная, что они наблюдают за ним, и что скоро свободу эту у него отберут. Так оно и случилось впоследствии, после ареста, но об этом тоже лучше не думать. Лучше вспомнить, как когда-то давно, в детстве, когда он еще учился в начальных классах, на этом месте вечерами, по случаю праздников, устраивали грандиозные фейерверки. В городе жил отставной полковник-артиллерист, одноногий и глухой на одно ухо, который застрял здесь после войны, и вот он-то и убедил городское начальство устраивать эти самые фейерверки. Размах у него был поистине грандиозный, какой-то космический, невиданный и неслыханный для маленького провинциального городка, и на фейерверки эти даже приезжали посмотреть из области, а бывало, что и из столицы. Целую неделю специальные бригады пиротехников устанавливали деревянные леса, на которых должны были держаться и крутиться ракеты и огромные мельницы, и когда наступал заветный час, все это грандиозное сооружение, размером с поселение колонистов где-нибудь на Западе Америки, начинало со страшным грохотом взрываться, вращаться, крутиться, вздымая целые снопы искр, и взмывать в воздух на небывалую высоту, словно стремясь долететь до Луны. Отставному артиллеристу в этот момент, очевидно, казалось, что он вновь участвует в штурме Берлина, он бил в землю своей деревянной ногой, и страшно кричал: «Фойер! Фойер!», а по морщинистым щекам его текли крупные и скупые солдатские слезы. Артиллерийские фейерверки эти были, разумеется, самым запоминающимся событием, случившемся за год в сонном городке, приткнувшемся у берега теплого моря, и перекрывали собой даже радость от первомайских и ноябрьских демонстраций, так что воспоминание о них всколыхнуло в его душе нечто далекое и уже почти забытое, подняв к горлу плотный и теплый комок, от которого ему даже захотелось заплакать, словно тому старому артиллеристу из детства. Спокойно, говорил он себе, смотря на воркующих голубей, подбирающих хлебные крошки, рассыпанные вокруг, спокойно, это всего лишь желание, шестое по счету, которое они позволили тебе осуществить: вспомнить что-то из далекого детства. Спасибо и им, и детству, и давай-ка осуществим еще что-нибудь реальное, а не умозрительное, тем более, что, кажется, по закону ты имеешь право на телефонный звонок. Впрочем, рассмеялся он тут же, такое право имеешь не ты, а герои полицейских боевиков, которые крутят по ящику, и которые к твоей конкретной действительности никакого отношения не имеют. Но, может быть, тебе все же позволят один-единственный звонок, звонок далекой любимой, которая не слышала о тебе уже долгие годы, и навряд-ли даже знает, что ты был арестован. Любимые вообще имеют привычку не знать того, что нас арестовывают, а иногда даже и ставят к стенке, и они порой бывают очень удивлены, когда оказывается, что мы называем их своими любимыми.
Хотя это вполне естественно, особенно для человека, находящегося за решеткой, – любить далекую женщину, и считать, что она тоже любит его.
Он подошел к телефонному автомату, понимая, что это безумие – наобум, без знания ее номера, который, разумеется, давно поменялся, – звонить из уличного таксофона женщине практически никуда, в неизвестность, на край света. Но, очевидно, они и это предусмотрели, и вычислили его седьмое желание с такой же точностью, как математики высчитывают приход очередной кометы.
- Алё, – раздалось у него в трубке, – алё, я слушаю, не молчите!
- Это я, – сказал он ей, потому что сразу понял, что это она.
- Я слышу, – сказала она после молчания. – Ты где?
- На том свете, – ответил он ей, – я сейчас на том свете!
- Ты жив, – спросила он после мгновенной паузы, – и ты молчал все эти годы, скрывая, что ты жив?
- Я не мог иначе, – ответил он, – так сложились мои обстоятельства.
- Что значит обстоятельства? – спросила она.
- Обстоятельства, – это то, что сильнее нас, – ответил он ей.
- Но ты жив? – повторила она опять. – Ты действительно жив?
- Нет, – ответил он, – это всего лишь иллюзия. Бывают, понимаешь, такие, иллюзии, когда кажется, что ты жив, а на самом деле давно уже умер.
- Так, значит, тебя нет, – ответила она с облегчением, – а то, знаешь, я просто перепугалась, услышав твой живой голос, и решила, что теперь опять придется все менять, собирать чемодан, и мчаться к тебе, как было уже тысячи раз, когда ты звал меня, и я мчалась к тебе через километры, аэропорты и вокзалы.
- Не надо никуда мчаться, – ответил он ей, – тем боле через километры, аэропорты и вокзалы. Меня нет, это всего лишь иллюзия, всего лишь сон, фата-моргана, явившаяся тебе посреди ясного дня.
- У нас сейчас ночь, – сказала она.
- Тем более, – ответил он ей, – значит, я действительно сон, приснившийся тебе невпопад, словно кошмар, который уходит так же внезапно, как и пришел.
- Но я теперь не смогу заснуть, – плаксиво возразила она, – я теперь буду думать о тебе до утра, и решать, разыгрываешь ли ты меня, говоря, что давно уже умер, или действительно жив, и мне надо что-то предпринимать.
- Не надо ничего предпринимать, – сказал он, – ведь прошло уже десять лет.
- Так много, – спросила она, – и ты уже никогда не вернешься ко мне, и никогда больше не позвонишь?
- Никогда, – ответил он ей, – с того света разрешается звонить всего один раз. Прощай, и постарайся заснуть, ведь до утра еще много времени.
- Хорошо, – сказала она, – я выпью снотворного, и постараюсь заснуть.
- Вот и чудно, – ответил он, – только смотри, не увлекайся снотворным, это не так безопасно, как многим кажется.
- Хорошо, – опять сказал голос в трубке, – я постараюсь не увлекаться.
В этот момент раздались гудки, и он понял, что его седьмое желание, самое заветное, возможно, из всех желаний, о котором он мечтал все эти десять лет, наконец-то осуществилось. Они очень добры, подумал он, и очень милосердны. Не стоит называть их палачами, они просто выполняют свою работу, в том числе когда пытают тебя, а в остальное время вполне симпатичные и приличные люди. Вполне возможно, что жены некоторых из них вместе с детьми кормят сейчас голубей на этом пятачке возле причала, и она навряд-ли будут стрелять в тебя здесь. Живи дальше, у тебя еще три желания, и не отвлекайся по пустякам, потому что в дальнейшем будет только молчание.
Он оглянулся вокруг. Интересно, кто из этих людей, заполняющих сейчас пространство вокруг тебя, окажется тем палачом, которому поручено нажать на курок? Наверняка для этих целей отбирают самых достойных. Самых проверенных, самых сознательных и подкованных, участвовавших уже не в одной экзекуции.