Может быть вот этот солидный господин, явно не здешний, напряженно застывший возле воды, и держащий руки в карманах, словно на них вытутаирована какая-то гадость, и он не хочет показывать их людям? Нет, пожалуй, не он, слишком напряжен и хорошо одет, такого легко запомнить. А может быть этот пенсионер, одышливо хрипящий рядом с тобой, и смотрящий сквозь тебя слезящимися бесцветными глазами, в которых отражается столько войн и столько экзекуций, что можно дать форму любому из нынешних палачей? Такой нажмет на курок просто так, без всякой платы, единственно лишь в память о своем славном прошлом. Или эта старушка, Божий одуванчик, оббегавшая уже с утра весь город в поисках какой-нибудь вонючей и крайне дешевой косточки, и которая за горсть грязных монет убьет здесь кого угодно, в том числе и толстых мамаш вместе с их сопливыми сорванцами, кормящими рядом с тобой голубей? Или этот фотограф, приветливо улыбающийся тебе, и даже, кажется, делающий призывные знаки рукой, приглашающий сделать фото на память? Что толку гадать, кто это будет, это может быть каждый, кто сейчас окружает тебя на этом освещенным весенним солнцем клочке земли, заполненном голубями, детьми, мамашами, пенсионерами, стоящими возле своих лимузинов не то бандитами, не то солидными бизнесменами, фотографами, торговцами и бродягами. Как, в сущности, это страшно, когда палачом может быть кто угодно, включая розовощеких румяных детей, которые, повзрослев, станут начальниками тюрем, жандармами, экзекуторами и доносчиками, а если и не станут, то будут искренне голосовать за смертную казнь, и по возможности прилюдную и публичную, как в твоем частном случае. Быть может, они сейчас и собрались здесь, чтобы посмотреть на казнь очередного преступника, то есть тебя, которого им абсолютно не жалко, более того, – посмотреть на казнь, которую они сладострастно ждут, еле-еле сдерживая свое нетерпение, и только лишь для маскировки зевая и стыдливо отводя глаза в сторону? Казнь в присутствии сытых и хорошо одетых обывателей, на свежем воздухе, в погожий весенний денек, у моря, под звуки доносящейся веселой музыки, ввиду восточных торговцев, раздувающих свои мангалы и уже начинающих жарить на них шашлыки, с которых вниз на огонь и угли, уже стекают нетерпеливые капли свежего жира. Казнь, как развлечение, как способ взбодрить ленивые нервы, пресыщенные скучной жизнью в дремучей провинции, и не способные уже реагировать на обычные раздражители, вроде измены жены или мужа, мелкие кражи, крупные мошенничества, пожары, скоропостижные смерти, похороны, крестины и ежедневные поминки. Казнь, как сладкая конфета во рту, прожевав которую, можно идти дальше, переключив внимание на что-то другое. Казнь, как часть окружающего пейзажа.
Фотограф опять призывно машет рукой, приглашая сделать фото на память. Возможно, это ему поручили. Фотография преступника в окружении по-весеннему разряженных зрителей на фоне помоста, палача, и большого, хорошо отточенного топора. А почему бы, в конце-концов, и нет, если это часть ритуала? Часть необходимого протокола, разработанного до мельчайших подробностей?
- Добрый день, какое яркое солнце, вам черно-белую, или цветную?
- Я, знаете, больше привык к черно-белым, в них больше экспрессии, и они не так безразличны, как цветные, которые все похожи одна на другую.
- У вас консервативные вкусы!
- Я вообще консерватор, я, знаете-ли, и пишу исключительно гусиным пером, временами даже на манжетах, а то и на обоях, прямо на стенах, когда заканчивается обычная бумага. У меня все стены в квартире исписаны вдоль и поперек.
- Как интересно. Вы литератор?
- Да, и к тому же графоман, как все люди моей профессии. Я не могу не писать.
Черное на белом, черный текст на белой бумаге, я к этому привык, и цветные пятна меня просто бесят!
- И все же я вам рекомендую цветное фото на фоне пристани и детишек в окружении голубей!
- Что, клиенты не соглашаются на черно-белое фото, им всем необходимо только цветное? – делаю я широкий жест в сторону напряженно застывшей толпы, слушающей наш разговор.
Он притворяется, будто не понимает вопрос.
- Простите, я не понимаю, о чем вы говорите?
- Ничего, ничего, это я так, на всякий случай, вы не обращайте на мои слова большого внимания. Но, знаете, в последний миг, после которого вокруг уже ничего не будет, – понимаете: н и ч е г о, ни солнца, ни цветущей земли, ни людей, а одни лишь обожженные и безразличные камни у моря, покрытого ядовитой пеной в ожидании Страшного Суда, – в этот последний миг, психологизм важнее всего. Он глубже передает драматизм ситуации. Как черно-белое кино, которое намного глубже цветного. Я, конечно, понимаю, что всем вокруг хочется именно цветной фотографии на фоне преступника и невинных детей, но все же снизойдите к просьбе приговоренного к казни!
- Понимаете, – наклоняет он ко мне свое лицо с маленькими, тщательно подбритыми усиками, и торопливо шепчет на ухо: – Понимаете, мне запрещено с вами разговаривать, потому что фотографу не положено разговаривать с приговоренным к расстрелу.
- А это будет расстрел?
- Да, – прерывисто шепчет он мне в ухо, – не повешение и не отравление, а также не удар тяжелым предметом по голове, и, между прочим, не утопление, что тоже достаточно неприятно, а именно расстрел, так намного гуманнее!
- Вы считаете?
- О да, вы ничего не почувствуете, уверяю вас, я снимал такие моменты множество раз, я, между прочим, тюремный фотограф, но мы теперь не практикуем казни во внутреннем дворе тюрьмы, и предпочитаем делать все на свежем воздухе, здесь, на набережной, в присутствии зрителей, которым, согласитесь со мной, необходимо взбодриться!
- Так это зрители?
- О да, зрители, и мамаши, и пенсионеры, и даже малые дети! Между прочим, те солидные господа рядом со своими лимузинами, тоже зрители, специально приехавшие издалека посмотреть на экзекуцию, и заплатившие за это немалые деньги. Городской бюджет, знаете-ли, постоянно требует денег, всякая там починка канализации, ремонт бани, подготовка школ к учебному году, и тому подобное, и казни на свежем воздухе оказываются в этом случае весьма кстати!
- Да, это серьезно, если в деле замешен бюджет целого города! Выходит, все эти зрители заранее заплатили, и без цветных фотографий уже обойтись не удастся?
- Ни в коем разе! Причем некоторые заказали по несколько штук, и с непременной подписью внизу, что это экзекуция, и что преступника зовут так то и так то, и он совершил такое-то преступление!
- Я не совершал никакого преступления!
- А это не важно, это совершенно не важно! Они потому вас и казнят, что вы совершенно безвинный, безвинных обычно казнят в первую очередь! Ведь не думаете же вы, что казнят тех, кто в чем-то серьезно замешен, о таком даже смешно и подумать!
- Но ведь это несправедливо!
- Напротив, это чрезвычайно справедливо! – фотограф уже говорит со мной, не понижая голоса и не оглядываясь по сторонам. – Ведь у людей появляется уверенность в себе, они сплачиваются при виде казни, они представляют уже единое целое, единый монолит, который в унисон дышит, в унисон рожает детей, и в унисон голосует на очередных муниципальных выборах. Показательные казни, причем казни таких отщепенцев, как вы, бросающих вызов провинциальным застою и скуке, чрезвычайно важны, они, можно сказать, являются двигателем прогресса, они перекладывают вину с местного общества на вас, который и уносит ее с собой в могилу.