Сначала бухаем на Днепре — заранее взяли два ящика чернила, а на закусон каждый приволок, что мог: сало, хлеб, ливерку.
За два часа выпиваем и выжираем все что есть, и лезем купаться — голые, чтоб не мочить трусы.
Обсыхаем и идем на Рабочий — гудеть. Надо что-нибудь разломать — беседку, навес на остановке или чей-то забор.
Около продовольственного нас обгоняет ментовский «бобик». Высовывается участковый Гриша, смотрит на нас. А что он сделает? С ним только водила и второй мент, — а нас вон сколько. Одного повяжут — остальные отбегут и закидают «бобик» камнями.
Подходим к школе. На заднем крыльце курит беломорину сторож — Костя Косолапый. Ему в армии отбили мозги, и теперь его никуда не берут на работу, только сторожем.
— Косолапый, привет! — орет Крюк. — Щас застеклим в школе окна.
Костя молчит — сцыканул, само собой. Нас целая банда, а у него даже дробовика нет. Отработать Костю — как два пальца обосцать, но нам сегодня не до него.
Заходим в мой двор. Уже час ночи, света ни у кого нет. Мои тоже давно спят. Посредине двора торчит детский деревянный домик — его сделали месяца два назад бухие плотники.
— Поломаем домик, а? — предлагает Куля.
— Ясный хуй. Что, на него смотреть, что ли? — говорит Зеня.
Всей толпой налетаем на домик и начинаем ломать. Сначала сдираем крышу — доски трещат на весь двор, но нам это до жопы. Кидаем крышу на траву, несколько человек разбирают ее, остальные берутся за сруб. Держится все на соплях — плотники сделали тяп-ляп, — и через пять минут домика нету.
— Пусть теперь забирают на дрова, — рогочет Зеня.
— Надо еще что-нибудь сделать, — говорит Куля. — А, пацаны? Как-то мы так, слабовато. В том году на Рабочем остановку побурили на хер. Что это за Купала, если не погудеть?
— Давайте со всех трех домов, с подъездов соберем коврики и выстелим, типа, дорогу там, около сада, — предлагает Йоган.
— На хуя?
— Так просто. Утром проснутся — а ковриков нет. Посмотрят — а они там все, около сада.
— Ну, вообще, можно, — говорит Куля. — Только надо поделиться — чтоб не все в один подъезд.
Разбегаемся по подъездам, выносим коврики, кидаем их на дорожку около детского сада. Через двадцать минут она вся застелена ковриками — резиновыми, плетеными и тряпочными. Там где-то и наш — я ж не буду позориться, говорить пацанам: это мой, не трогайте. Батька завтра подберет, если захочет.
После этого еще лазим по району, потом расходимся по домам: бухла нет, и нет у кого стрясти бабок.
* * *
Около овощного встречаю Йогана. Он говорит:
— Пошли ко мне, бухнем. У меня есть.
— А кто дома?
— Мамаша и тетка, но они не помешают, не сцы. Тетка будет в своей комнате, а мамаше все до жопы.
Йоган живет с мамашей и дурилой-теткой в своем доме на Вторых Горках. Дотуда от остановки — минут пятнадцать ходьбы. Асфальта нет, грунтовая дорога, как в деревне. Около домов бегают курицы, намазанные зеленкой — это чтоб соседи не покрали. В грязи валяются паршивые дворняги. Я спрашиваю у Йогана:
— А как ты зимой срешь? У вас туалет на улице — далеко переться.
— Я зимой сру под домом.
— А не холодно?
— Да нет, уже привык.
— А мамаша, тетка?
— Они тоже.
— А кто потом говно убирает?
— Мамаша.
Дом у Йогана — задроченный, как у всех на Горках: краска облупилась, забор сгнил.
Заходим и садимся на кухне. Йоган ставит на стол пузырь самогонки, лезет за малосольными огурцами в кастрюлю — она накрыта деревянным кругом и придавлена камнем. В рассоле плавает белая плесень.
Только выпиваем по первой — на кухню заваливает мамаша Йогана. Она старая — может, пятьдесят или больше. В грязном фланелевом халате, ноги — распухшие, синие.
— Слушай, ты лучше иди отсюда, не мешай. — Йоган берет ее за руку и выталкивает из кухни, но она цепляется за дверь.
— Што ты мамку сваю гониш? Я тябе радила, вырастила, а ты пасядеть с табой ня даеш.
— Ладно, сиди.
Она садится на табуретку и смотрит, как мы жрем. Йоган наливает по второй. Мамаша говорит:
— А мне?
— Ты уже свое выпила, хватит.
— Ну, трыццать капель, а?
— Ладно.
Йоган берет с подоконника грязную рюмку, наливает до половины. Его мамаша лыбится. Зубы у нее редкие и желтые.
— Ну, за усе добрае, — говорит она.
Мы выпиваем, закусываем огурцами с хлебом.
За стеной что-то шебуршит.
— А ебут тваю мать няхай, — ругается мамаша. — Дурница праснулася.
В кухню заходит тетка. Йоган говорил, ее мамаша забрала с дурдома, потому что ее там били, драли все подряд — было два аборта. Ей, может, лет сорок, а одета — как старая баба. Стоит в дверях, смотрит на нас, потом начинает трындеть:
— Еб вашу мать, пьете тут, жроте, а мяне не завете? Ну и хуй вам, блядь, пидарасы ябучыя.
— Сяргей, дай тетке Нинке сесть, няхай перакусить, — говорит мамаша.
— А потом усерется, как тогда, да?
— Ня бойся, не усерацца. Ты ей многа не давай.
Йоган отрезает кусок хлеба и кладет на него «жопу» от огурца, дает тетке. Она засовывает все в рот и съедает за пять секунд — они ее что, не кормят вообще?
Самогонки осталось всего ничего, а мне еще слабо дало. Йоган разливает остаток — мне, себе и мамаше. Выпиваем.
— Хлопцы, во што я вам скажу, — говорит мамаша. — Водка — гауно. Ня надо спивацца. — Тетка громко мычит. — Не, прауда. Водка — гадасть.
— Слушай, перестань, — говорит Йоган.
— Не перастану. Ты мне рот не затыкай. Как памоч што — хрэн табе, матка. А як што скажу — рот затыкаешь. Я адна работаю и тябе кармлю и эту дурницу. А то не гляди, што мандаваты, дык смешны. Як работать — не хачу, а як пить, дык давай.
— Сдай ее назад в дурдом, зачем она нам?
— А ты мне не указывай, каго куцы сдавать. Я, можа, тябе сдам у турму. У турме многа квартир.
Она начинает плакать.
— Ва усех — как у людей. А у мяне? Работать — не хачу, а жрать хачу. Не нада ебать клапа — уже выебали. А у мяне работа такая тяжолая — я дажа у туалет атайти не магу, вы разумеете? Ничаго вы не разумеете. Жыви, работай, а тут адно блядства кругом. Гарбачоу этат сделау — пить няльзя, увесь адекалон папили, и усе правители гэтыя — гады. Хрущоу быу, так сделау: што рубль — то стала десять капеек. Карочэ — адно гауно.
— Ладно, перестань.
— Што ты мне «перестань»? Ня нада мне эта «перестань». Вы во где у мяне усе, поняу?
Она молотит себя по спине кулаком. Тетка мычит, потом громко, с треском, пердит и лыбится.
Мы с Йоганом вылазим из-за стола и выходим.
* * *
Около Днепра пацаны с Горок сделали футбольное поле: сбили из досок большие ворота, наметили границы поля, штрафную. Теперь играем по-нормальному, а не как дети какие-нибудь в школе — на маленьких воротах. Только плохо, что далеко: с Рабочего до Днепра полчаса ходьбы, а то и больше — по Первым и Вторым Горкам, мимо отстойной ямы регенератного завода, вниз с горы и еще с километр через луг.
Сегодня мы играем против сборной Подсобного поселка. Пацаны с Подсобного лазят с нами за Рабочий, но в футбол у них своя команда.
Идем с Рабочего с Крюком, остальные уже на поле.
Около гнилого забора валяется в траве дворняга. Подходим ближе — она вскакивает и кидается на Крюка. Псина — мелкая и сцулявая, такая не укусит. Но Крюк ненавидит вообще всех собак. Он со всего маху бьет ей ногой по ребрам. Получается неслабо: он в бутсах с открученными шипами. Дворняга отлетает к забору, визжит. Клок лыбится.
— Не хуй было гавкать на дядю.
Подходим к полю. Пацаны разминаются перед игрой — пасуются, бьют по воротам.
У половины нет спортивной формы — сняли штаны и бегают в «семейниках». Мне хорошо — я в спортивных штанах за девятнадцать семьдесят, в майке и чешских кроссовках «Ботус».