— Ну что, спустил?
— А как ты думал. На гондон.
— Пацаны говорили — Индиру ебали в жопу, и на хую говно осталось.
— А что ты думал — в жопе всегда говно.
— Йоган, пошли отсюда, — говорю я.
Мы с ним поднимаемся.
— Вы что, не будете? — спрашивает Куля.
— Не-а.
Мы выходим.
— Пацаны вообще охуели, — говорит Йоган на улице. — Столько баб на Рабочем, а они до Наташи доколупались.
— Они просто пьяные, ни хера не соображают, что делают.
* * *
После обеда идем с Медведем на склад — получать материалы. Склад далеко — за всеми цехами, около ограды.
Нас обгоняет мужик в очках на электрокаре.
— Привет, Медведь! — орет он и притормаживает.
— Привет, Колян. Слушай, а довези нас до склада — как на такси, а?
— Не могу — не положено по технике безопасности. Так бы еще ладно, а сегодня главный ходит по заводу, так что ничего не будет.
— Ладно, катись дальше.
Впереди нас идут кладовщицы — молодые бабы, лет по двадцать. Видно, прутся с обеда. У одной — толстая круглая жопа, я засматриваюсь, Медведь замечает.
— Не туда смотришь, студент. Тут тебе ничего не светит — к ней уже ползавода подкалывалось, а она никому не дала: говорит, пацан в армии, она его ждет. Вот как бывает, сечешь? А на тебя она и смотреть не будет. Ты еще молодо выглядишь — но это я так, не в обиду, понял?
— Понял, не дурак.
Медведь вытаскивает пачку «Астры», сам берет сигарету и дает мне. Он подкуривает спичкой, я — от его сигареты.
— А знаешь, студент — я тебе даже завидую. Все бабы — твои, выбирай любую. Одна прокинула — сразу можешь с другой, правильно?
— Ты тоже можешь.
— Не, ты не понял. Я не про это. Ты думаешь, что женка, дети там? Это все ерунда. Думаешь, я не гулял?
— Не знаю.
— Все гуляли. Я такого мужика не знаю, чтоб на блядки не сходил. Но все это хорошо, пока молодой, а потом уже особо и не тянет. Вот водочки — это я понимаю.
* * *
Курю на крыльце двадцать третьей школы. Я здесь на военных сборах — с пацанами с других школ. Не дали даже закончить практику, но оно и хорошо: на заводе мне уже остопиздело. А здесь — классно: один, без родоков, никто на мозги не капает.
Днем — маршируем, разбираем и собираем «калаши», записываем в тетрадку тактику и устройство «калаша». Вечером смотрим футбол — чемпионат Европы. Спим в классе на первом этаже — там парты убрали и приволокли железные кровати.
Жалко только, что баб нет. Сделали б и для баб сборы — с ними ж медсестра занимается, пока мы с военруком на НВП, учит бинтовать и всякое такое.
Я здесь один со всего класса. Антонов и Сухие крутанулись: взяли справки, типа, больные, нельзя им на сборы. Маменькины сынки. Из «а» класса тоже только трое пацанов, поэтому мы в одном взводе с двадцать третьей школой. Эти — деловые, раз на своем районе. Но все равно лохи — никто за район не лазит. Есть там один такой — Жура. Больше всех орет, выделывается, а кроме того — отличник. На меня залупнулся в первый день. Я ему дал в грудняк — он заткнулся, а остальные не полезли. На меня теперь никто не залупляется.
Утром пацаны с двадцать третьей школы толпятся около кровати Рахита. Его самого нету — видно, пошел в туалет. Они орут, лахают, толкаются. Я встаю и подхожу посмотреть, что там такое. Несколько человек сцут на Рахитову кровать, остальные смотрят или отталкивают их, чтоб влезть самим. Хуй у Журы — совсем маленький, как у первоклассника: белый и без волос. И он еще будет говорить, что отодрал кучу баб?
— Можешь тоже посцать, Бурый, — говорит Жура и лыбится.
— Неохота.
— Ну, не хотицца, как хотицца.
— Идет! — орет Куцый — он стоит на шухере.
Пацаны разбегаются, Жура накрывает постель одеялом и идет к своей кровати.
Заходит Рахит. Он ниже всех пацанов, даже Куцого. Толстый, ноги жирные, как у бабы, а морда — свинячья.
На нем облезлое трико — он в нем и спит, и штаны одевает на него. Я его в трусах ни разу не видел.
Рахит залазит под одеяло и сразу вскакивает.
— Что это воняет? — говорит Жура. — А, пацаны? Наверно, это Родионов обосцался, а?
Жура и другие пацаны подскакивают к Рахиту и тыкают его носом в обосцанную постель. Он орет как резаный. Заходит их военрук.
— Что здесь такое?
— Ничего, Сергей Иванович, просто Родионов обосцался, — говорит Жура.
Военрук махает рукой, поворачивается и выходит. Рахит сидит на уголке кровати и хнычет.
Я натягиваю штаны и иду на крыльцо покурить. Подходит Жура. Сам он не курит, но любит постоять с пацанами, пока они дымят.
— Как мы, классно Рахита обработали, а?
— Ну да.
— А ты знал, что он сын нашего директора?
— Кто, Рахит?
— Ага.
— Не-а, не знал.
— Ну так я тебе говорю. Его и в школе все бьют, мучают, но там папаша иногда спасает, а тут его нет, так что — жопа Рахиту. Он такой вообще — самый последний. Учится плохо, ничего не знает. Ему тройки только за то ставят, что сын директора. А так бы его даже в девятый не взяли. Заебись, еще три дня осталось, — будем Рахита мучить.
— А зачем он вообще сюда поперся, если батька директор? Чего батька его не отмазал?
— Значит, не захотел.
— А на хера?
— Не знаю. Хочет, чтоб был как все, — Жура лахает. — Сам он вообще не такой, как Рахит, — здоровый мужик, крепкий. Альпинист, каждое лето на Памир ездит. Он Рахита и в армию отправит, не станет отмазывать.
— Ну, там ему точно будет жопа.
* * *
Сборы кончились, я — дома. Родоки свалили на дачу — они торчат там все выходные. Сижу на балконе, плюю вниз и жду, когда по телику начнется финал чемпионата Европы, Голландия — СССР.
На качелях — две малые девки. Одну я знаю — она со второго подъезда, малая, лет тринадцать. Плоская еще, и морда, как у крысы. А вторая не с нашего дома — может, сестра двоюродная, приехала на каникулы. Эта — ничего, груди уже есть, и не абы какие, а нормальные, как у баб. К этой бы я подкололся, если б не эта крыса.
Откуда-то прется Андрей, уже с новой бабой. Она ему что-то доказывает:
— Ну вот — опять ты за свое. Говори тебе, не говори — никогда не послушаешь. Хоть кол тебе на голове теши.
Она высокая, здоровая, почти с него ростом. Андрей молча замахивается и бьет ей в глаз. Баба падает на цементные ступеньки у подъезда.
— Ты што наделау, Андруша? — Из окна высовывается мамаша Андрея. Она постоянно ходит с «финиками» или подвязанной рукой — ее бьет мужик, Андреев отчим. — Падажди, я щас.
Она выскакивает из подъезда. Баба лежит на ступеньках — вырубилась. Андрей с мамашей хватают ее за руки и волокут в подъезд. Старухи на скамейке смотрят на них и крутят носами — вот, типа, до чего водка доводит.
В тридцать восьмой, у Васи Маненка — гулянка. Гости вываливают во двор. Мужики — в пиджаках, бабы в цветных платьях с брошками. Вася с гармошкой садится на табуретку, играет «Тячэ вада у ярок». Бабы поют. Нинка, Васина жена, подносит ему рюмку. Он выжирает ее одним глотком, растягивает гармошку, врезает частушки и сам поет:
Ах ты Петька-маладец,
Не хади на вулицу,
Атарвуть деуки хуй —
Астанешся с курыцай!
Гости ржут. Я иду на кухню чего-нибудь пожрать.
Отрезаю кусок хлеба, достаю из холодильника пачку масла. Оно холодное, размазывается плохо. Я сыплю сверху соль и начинаю жевать.
Через дырку вентиляции слышно, как на первом этаже Андрей грызется с отчимом.
— Я тебе сказал — рот закрой.
— Купил бы лучше чернила…
— Рот закрой, еб твою бога мать. Тебе уже хватит.
— Это я сам решаю, хватит или нет. Ты еще говно.
Они начинают махаться: падают стулья, звенит посуда, пищит мамаша.
* * *
Празднуем день Ивана Купалы. Нас человек пятнадцать — я, Куля, Зеня, Крюк, Батон, Йоган и еще пацаны с района.