Склеп
- Я приехал закрыть это дело, и я это дело закрою! - Следователь Пугашкин энергично рассек воздух ребром ладони.
Так, по армейским воспоминаниям Сани Угарова, лихие десантники в "учебке" рубили на показательных выступлениях подпиленные кирпичи. Проверяющий оставался доволен. Битье кирпичей и укладка парашютов на скорость, по утверждению моего товарища, были главными факторами боеготовности советских ВДВ. Позже, когда Угарова с ограниченным контингентом войск забросили в "дружественный" Афганистан, разумеется, изменились и факторы. Но первые полгода секундомер проверяющего неизменно фиксировал уставной норматив, и в соответствующей графе выставлялась отметка "хорошо".
- Отчего ж "хорошо"? - интересовался я по наивности. - Отчего не "отлично"?
- Потому что совершенству нет предела, старичок, - снисходительно отвечал Саня, прикладываясь к бутылке "Возьми зубами". - На борту нас, разумеется, ждал запасной комплект. Сумасшедших таких не родилось, чтобы с "нормативными" парашютами сигать. С ними только затяжную часть прыжка можно было исполнить.
"Возьми зубами" - как мы окрестили, с учетом техники открывания пластмассовой пробки, дешевое грузинское вино "Вазисубани" - распивалось непосредственно перед вечерними лекциями в детском саду, примыкавшем к старому зданию МПИ.
После двух семестров Саня бросил наш факультет, а поступил на филологический уже по возвращении из Афгана. Взгляды его на будущую профессию советского редактора претерпели эволюцию. "Все, что пишет наша пресса, вообще в правке не нуждается, - пояснил мне Угаров свой поступок. - Редактировать этот маразм - значит придавать ему известную степень достоверности. Если бы содержание "основополагающих" идей соответствовало форме подачи, народ, быть может, скорее осознал бы всю степень абсурда здешней жизни, сотворенной лишь для того, чтоб уравнять шансы умных и дураков. Так что я умываю руки хозяйственным мылом. Отныне мой удел - литература девятнадцатого века. Даже восемнадцатого. Когда парижские бляди еще не заразили дурной болезнью под названием "равенство" бригаду сопливых победителей в офицерских мундирах".
"Укладка парашютов и битье кирпичей…" - Глядя под ноги, я машинально ворошил носком валенка пыльные осколки и вспоминал справедливый, по сути, монолог Угарова.
Народу в склепе набилось, считая новопреставленных Никешу и Ахмета, занесенного по распоряжению следователя сюда же, девять душ. Спертый воздух, пропитанный запахом крови, становился нестерпим. Но Пугашкин, до окончания, как он выразился, "перекрестного допроса и подетального восстановления картины", приказал всем оставаться на местах. Сам он воспользовался ватными тампонами, отчего его ноздри хищно раздулись. Допрос, исполненный пристрастия и коварных подвохов, кое-как близился к завершению. Осталось реконструировать "картину".
- Я закрою это дело! - повторял Пугашкин, как "заезженная гибкая пластинка.
Заложив руки за спину, он расхаживал по периметру склепа, словно бы измеряя шагами протяженность живописного полотна. Щебенка омерзительно хрустела под его сапогами. Действующие лица были оживлены и активны, бездействующие - утомлены и подавлены. Тимоха, опустившись на корточки, грыз ноготь. Брат его дремал, прислонившись к стене. Обрубков, который стоял, опершись на ствол винтовки, отчего-то напоминал мне Зеба Стампа с иллюстрации к роману "Всадник без головы", но только - однорукого. Гигант Филя сидел в углу и всхлипывал, уткнувшись в шапку лицом. Зарезанный Никеша был товарищем его детства.
- Ты чего людей истязаешь, Пугашкин? - не сдержался Гаврила Степанович. - Отпусти людей. Они всю ночь глаз не смыкали.
- Я что, - ощерился следователь, - с каждого подписку о невыезде должен взять?
- Кто мог выехать, давно уже отсель выехал. За исключением вон того малохольного. - Егерь кивнул в мою сторону.
Пугашкин демонстративно отвернулся от егеря, давая понять, что дебаты окончены.
- Как там у тебя, Евдокия?
Пока медэксперт занималась телами Никеши и Ахмета, криминальный фотограф Василий терзал вспышками призраков рода Белявских. Стараясь ни на что не наступать, он, словно шмель, тяжело порхал с места на место.
- Два трупа, - доложила следователю результаты поверхностного осмотра Евдокия Васильевна. - Один - со множественными огнестрельными ранениями в области плеч, грудины и паха, предположительно винтовочными пулями и крупной дробью пока не уточненного калибра.
- Пятеркой, - уточнил Тимофей.
- Крупной дробью! - повысила голос Евдокия Васильевна. - Второй - с режущим ранением в районе горла. Предположительно - остро заточенным предметом.
- Разберемся, что там в области, а что в районе, - поджал губы следователь.
Евдокия Васильевна выпрямилась и, стянув прозекторские перчатки, потянулась. Грудь ее при этом приподнялась. Приподнялся и Тимофей, возбужденный запахом резины, исходившим от медицинского эксперта. Старший Ребров тоже беспокойно заерзал.
- Где у вас тут можно руки помыть? - спросила Евдокия Васильевна, брезгливо осматриваясь.
- А в бане! - засуетился Семен. - И руки, и все, что вам угодно!
- Мне угодно все, - медэксперт смерила его с ног до головы опытным взглядом и плотоядно улыбнулась.
- Так я пошел? - Бравый танкист сунулся было в лаз.
- Через дверь сподручнее, - заметил Гаврила Степанович. - Портки не сползут.
Каменная дверь, ведущая из часовни в склеп, была широко распахнута еще до приезда следственной бригады, вызванной по телефону. Дневной свет, заливавший часовню сквозь выбитые окна, достигал и сюда, превращая кромешную темень и тусклые сумерки.
- Куда пошел? - рявкнул следователь, не отрываясь от заполнения протокола на гранитной крышке погребальницы.
- Так баню топить! - горячо пояснил Семен Ребров, натягивая шлем.
- Отпусти ты его, Геннадий. - Евдокия открыла той дюралевый, болотного цвета чемоданчик.
- Вот это верно! - убирая камеру в кожаный футляр, поддержал ее Виктор. - Отпусти потенциала! Сами выясним, ху из ху!
Пугашкин заколебался, но медэксперт убедила его, что называется, мановением руки. Пузырек с медицинским спиртом был к месту и как дезинфицирующее средство, и вообще как средство.
- Проваливай!
Едва Пугашкин дал слабину, Тимоха моментально взял стойку.
- Одному не растопить! - заволновался он радостно. - Одному там делать нечего! Там дров одних и одних веников замочить в шайках…
- "Шайка"!.. "Замочить"!.. - морщась, перебил его следователь. - Что за лексикон? Наблатыкались тут! Светлая всем память!
Он глубоко выдохнул и опорожнил служебную мензурку.
- Мы мигом, Евдокия Васильевна! - Споткнувшись на бегу о ступени, Тимофей устремился вслед за братом. - Мы вас так отшлифуем! Живого углубления не останется!
- Вот-вот, - проворчал Обрубков. - Натаха-то последние зубы тебе и выбьет, как давеча ухватом.
- Коронки поставлю! - заорал уже из часовни Тимофей. - Мосты наведу! Броня крепка, полковник!
- Что это он вам все полковника присваивает? - ревниво спросил Пугашкин. - В личном деле такого звания за вами не значится, гражданин Обрубков.
- Дурак потому что, - отмахнулся Гаврила Степанович. - А вы, товарищ Пугашкин, личное дело выше общественного не ставьте. Вы зачем сюда приехали?
Пугашкин икнул.
- Запить, запить! - подсуетился Виктор. - Евдокия Васильевна! Не успеваете за ходом жизни!
- Значит, так. - Отстранив наполненную емкость, Пугашкин пустился вслух подводить итоги следственных мероприятий. - Серийный убийца проник в склеп из часовни около двадцати вечера с целью ограбления исторических памятников. Или нет. Он скрывался здесь от карающей десницы. Кстати, надо будет выяснить, кто его закуской снабжал.
- Продуктами, - уточнил задачу фотограф.
- Но это - позже, - продолжил следователь. - До этого мы еще докопаемся. Итак, пострадавший Фаизов случайно вышел на его след. Или не вышел, а просто вошел на место раскопок посредством лаза под стеной часовни диаметром приблизительно полтора-два метра в метрическом измерении. Серийный убийца напал на него примерно сзади. Пострадавший Фаизов в неравной борьбе выхватил у него острый предмет… предположительно тесак… и, обороняясь, превысил допустимую… Нет, не превысил, а применил в дозволенных законом пределах…
Слушая его бредовые умозаключения, я терзался мыслью, что Никеша пал жертвой моей глупости. Предупреждал же Алексей Петрович Ребров-Белявский, что "разберется с Никешей по-свойски". Все они здесь - свои. Паскевич "по-свойски" договорился с негласным хозяином Пустырей и доставил ему Никешу. Да еще за мзду, небось. Не из идейных же побуждений. В день убийства Алексей Петрович на пару с заведующим художественно оформили пролом в стене погоста клочьями кабаньей шерсти и пустили в поселке слух. Благо, танкисты за премиальные во все что хочешь поверят. Хоть в повторное падение Тунгусского метеорита. Ну и каким-то манером Филю-простофилю замазали до кучи. А вепря Алексей Петрович велел брать в присутствии Обрубкова. И это - разумно. Гаврила Степанович пользуется в Пустырях уважением. Ему поверят. Но главное - чтоб он сам поверил. Поверил ли?
Я покосился на Гаврилу Степановича, невозмутимо и терпеливо внимавшего Пугашкину. "Идем дальше, - продолжил я мысленно раскладывать иезуитский пасьянс. - Вся эта бутафория понадобилась им, чтобы убрать Фаизова руками деревенских. Устроить татарину несчастный случай, когда тот искупит кровью вину за похищение наследника. Вот только Обрубкова на огневом рубеже не было. Гаврила Степанович фальшивого вепря из-под часовни не выкуривал и в подожженный лапник не стрелял. Значит, догадался. Когда? Когда я Филимона сменил, не раньше. Раньше он, судя по его поведению, верил. Или нет? Или он все же заодно с "конторой"? Быть того не может. Егерь Никешу выгораживал. Он и Настя. А я его слил. Это я теперь заодно с "конторой". Теперь Паскевич крепко держит меня за яйца. И будет держать. Они это умеют. Припугнет, что расскажет Насте, как я помог им взять Никешу, и вот он я, готовый стукач, диссидент ссученный, сочинитель антиутопий, - весь в его руках с потрохами.
- Выйти хочу, - пробормотал, вставая из своего угла, Филимон, о присутствии которого все уже позабыли.
- Что? - Развернулся к нему Пугашкин.
- По нужде. - Филя побрел наверх.
- Таким образом, - голос Пугашкина окреп, эхом отдаваясь в стенах усыпальницы, - означенный пострадавший Фаизов бросился в панике задымленного помещения к лазу, застрял в нем и от удушья…
Тут даже Евдокия Васильевна закашлялась.
- Вернее, - стремительно изменил версию следователь, - принятый за дикого вепря, на основании их же собственных показаний, егерями села Пустыри… Семен Ребров коммунист?
- Он самый, - кивнул Гаврила Степанович.
- Егерями-коммунистами указанного села, - внес еще одну существенную коррекцию районный детектив, - и был сражен винтовочным залпом с расстояния примерно в двадцать шагов… которые превысили… Нет! Применили оружие согласно инструкции. Следствие пришло к выводу, что за отсутствием события преступления… Нет, не события, а наличия кого там?
- Подозреваемых, - отозвался ушлый Виктор.
- …наличия подозреваемых в предумышленном либо же ином каком убийстве, подлежащем рассмотрению в судебном порядке, дело считать закрытым.
- Молодец, Геннадий! - Искренне восхищенный фотограф поднес шефу сто граммов. - Быстро и без балды! Ты, Генка, дедукт от Бога! Это я тебе говорю! Я многих фотографировал!
- А где тесак? - тихо спросил Гаврила Степанович.
- О чем это он? - Следователь, поперхнувшись, уставился на своих подчиненных.
- Орудие убийства Никеши где? - Обрубков в упор смотрел на следователя.
- В смысле, которым серийного насильника?… - Пугашкин запнулся.
- Пойдем, Сережа. - Егерь подтолкнул меня к выходу. - Настя дома волнуется.
- Оказываешь давление?! - сорвался Пугашкин, когда мы уже были в дверном проеме.
- Спокойно, Гена! - донесся сзади голос фотографа. - Зачехлим жмуриков - и в баню! День-то какой!
День и впрямь выдался на славу. Светлый и солнечный день после вчерашнего бурана. Только в мозгах моих было темно и гадко, словно в отхожем месте. "Ну, Паскевич! - Я молча вышагивал подле Обрубкова и сатанел от ненависти. - Ну, достану я тебя! Расскажешь ты мне про барона Унгерна! Узнаешь ты у меня, гнида, где рак легких зимует!" Впрочем, все это были пустые угрозы, порожденные лишь собственным бессилием.
- Не говори ей, полковник, - прохрипел я чужим каким-то голосом.
Гаврила Степанович посмотрел на меня с сожалением. Глупость моей просьбы была слишком очевидна. Уже через полчаса все Пустыри судачили о двойном убийстве на деревенском погосте.
Сорокин
Известие о зверском убийстве слабоумного приятеля Настя восприняла без истерики. Но это была лишь видимость. Настя замкнулась. Большей частью она лежала на кровати лицом к стене. От обеда и ужина - отказ. По обычаю почти всех виноватых я сердился не на себя, а на нее, убеждал, что "жизнь продолжается", что морить себя голодом не следует и что плод, который она носит в своем чреве, никоим образом не должен отвечать за чужую подлость, испытывая перебои в питании.
- Сережа, - тихо сказала Настя, с головой уходя под одеяло. - Меня от нас тошнит.
Я не находил себе места. Я двигал стулья, садился на них, вскакивал и бегал по комнате. Я стоял у окна и смотрел на заснеженное поле, за которым виднелась темная и узкая, словно грязь под ногтями, кромка леса. Я пробовал печатать. Я напечатал слово "сука" двенадцать раз. По числу апостолов. По количеству цифр на ходиках с бронзовыми сосновыми шишками, напоминавшими ручки от скакалок. Мытарства мои закончились утром, когда явился Гаврила Степанович с горячим бульоном в глиняной чаше, расписанной васильками.
- Подъем! - скомандовал Обрубков.
И Настя поднялась. Завернувшись в теплую шерстяную шаль, она выпила содержимое чаши.
- У тебя отгул? - обратился егерь уже ко мне. - Тогда отправляйся на дальнюю. Второй день Скотина не кормлена.
Безропотно я тронулся в путь. Все те же двенадцать километров полем и лесом. И, наверное, каждый из них был отмечен словом "сука", нацарапанным лыжной палкой по твердому насту.
К моему запаху кабаны успели привыкнуть. Стоя в отдалении, они терпеливо дожидались, пока я окончу свою работу.
- Ясли, полные зерна, отпустила вам страна, - бормотал я, таская ведра с рожью от вышки до корыта, - но она вас не отпустит дальше леса ни хрена.
Так я себя успокаивал незатейливым хореем.
На обратном пути я завернул к долгожителю Сорокину, прикупив у торгующей на дому продавщицы Дуси пару бутылок по 0,7 и переплатив за них по двадцать копеек. Сорокин жил бобылем в конце верхних Пустырей напротив Настиного дома, так что мне до него пришлось махнуть еще около версты. Но, как говорится, для бешеной собаки семь верст - не крюк. И уж чего-чего, а бешенства мне хватало.
- Пароль умер, - сказал я, предъявляя неистребимый портвейн хозяину проломленного крыльца и двери со щелями, заделанными паклей. - Да здравствует пароль.
Минут через пятнадцать Сорокин уже выкладывал мне тайны мадридского двора.
Рекомендации, которые старый большевик щедро раздавал своим односельчанам, чем-то напомнили мне монолог Собакевича с его характеристиками в адрес жителей уездного города N.
- Шкурник. - Это про Алексея Петровича. - Жирует, гнида. Я таких одной левой раскулачивал.
- И Обрубков тоже?
- Что - Обрубков? - Дед сразу насторожился. Обрубков был единственным, кого он случайно или нарочно пропустил в своем выступлении. Обрубкова и еще Паскевича.
- У него как раз левой руки недостает, - заметил я. - Стало быть, тоже раскулачивал, да не хватило ему вашей сноровки. Вот и пострадал за голь перекатную, верно?
- Не верно! - Сорокин затолкал в беззубую пасть щепоть соленой капусты. - И Матвей Ребров - тот еще жук. Но - тайный. В носках у него облигации зашиты. Дуське вообще надо с конфискацией давать.
- Ну, а вепрь? - Я попытался зайти с другой стороны. - Он что, в самом деле неуязвим?
- Марксизм отрицает, - поморщился мой собеседник. - Неуязвимых у нас нет. Возьми того же Павлуху. С детства меня шпынял. Кому на брата пожалуешься? Ну и… А когда я женился, он сразу клинья к моей покойнице подбил. И вплоть до мобилизации. Но на фронте я волевую школу с отличием окончил.
Все, что происходило со мной и вокруг меня и Пустырях, казалось мне чудовищным абсурдом. Вообще - зачем надо было убивать Никешу? Из чувства мести? Глупо. Для Алексея Петровича - глупо. Сумасшествие, допустим, не лечится, но и спрос с дурачка иной, нежели чем со злодея. А татарина зачем? "Нет, здесь весомее причина", - предаваясь размышлениям, я почти уже не вникал в болтовню Сорокина, когда слух мой выхватил знакомую фамилию Унгерн.
- …И тут на передовой этот бес Унгерн со своими айсарами объявился. Аккурат у нас в сотне митинг шел. Да у нас ли одних?! Весь фронт митинговал! А тут он: "Кто сказал - повернуть штыки?!" Не успели дернуться, как в груди Шаповалова, рабочего из солдат и комиссара нашего, штык его собственной "моськи" торчит, а мы все под арестом. Еще в шестнадцатом было. Унгерн тоже неуязвимым считался. Погодя всю Монголию на колени поставил. До того как реввоенсовет к нашему доктору Обрубкова послал. А и то сказать: хочешь к своим? Докажи революции, что достоин.
- Какому доктору? - Прикусить бы мне язык, да все мы задней датой умны.
- Но Тимоха Ребров, конечно, хват! - Сорокин мигом перевел стрелки на местное время. - Брательника в погребе запер! У Гаврилы-то погреб с отоплением, как немецкий блиндаж, а Семен чуть в эскимоса на палочке не превратился!
Сорокин фальшиво хихикнул. Глаза его бегали. Оба мы понимали, что он сболтнул что-то лишнее, и я попытался его дожать.
- Ну, хорошо, - молвил я с напускным равнодушием. - И где же потом Белявский осел? Ужели в Пустыри его рабоче-крестьянская власть отпустила?
Долгожитель, задев локтем пустой стакан, расстроился окончательно. Сбор осколков сопровождали его причитания:
- Старый ты пень! Жена тебе - стакан с подстаканником, а ты, враг, что выкинул?! Жестяную тебе кружку на Первомай! И то много!
Взлохмаченная его седая голова вдруг перестала трястись. Сорокин застыл, словно каменный лев над Мойкой. Он думал. Я ждал.
- Сейчас покажу! - Очнувшись, он довольно резво метнулся к рассохшейся тумбочке армейского образца и предъявил мне подстаканник.
Мельхиоровый подстаканник фабричного производства с чеканным профилем Ленина-Сталина потемнел, наверное, вместе с будущим, каковое сулили его персонажи доверчивому народу.
- Могу Паскевичу про ветеринара вообще не говорить. - Изучив подстаканник, я вернул его хозяину. - А могу на тебя сослаться, дед. Что выбираешь?
- Христом Богом! - Сорокин чуть не заплакал. - Сергей! Христом Богом!