- Ты извини, Сережа. - Обрубков тяжело поднялся с табуретки. - Болен я. Нервы сдают.
- Болен его "чула", - пробормотал я рассеянно, вспомнив рукопись.
Гаврила Степанович сильно вздрогнул и пошатнулся, но овладел собой.
"Нервы у нас у всех, похоже, сдают, - подумал я мрачно, наблюдая, как он шаркает к полевой своей раскладушке. - Причем сдают одну дрянь. Знать бы, что в прикупе".
Часовня
Колченогий стол Обрубкова накренялся всякий раз, как мы на него облокачивались. Если бы не моя врожденная сообразительность, он, наверное, накренялся бы еще лет сто. Я предложил подложить под ножку, не достающую до половицы, обрезок фанеры, за что Гаврила Степанович удостоил меня похвалы.
Настя была в усадьбе, и мы с егерем устроили мальчишник по случаю освобождения Пустырей от немецко-фашистских захватчиков.
- Они ведь как рассчитывали? - Гаврила Степанович подцепил на вилку соленый груздь и протянул мне всю композицию. - К ноябрю "Тангейзера" слушать в Большом. Обосрались.
- Или набойку можно сделать из кожи, - подкинул я свежую идею.
- Можно, - согласился Обрубков, разливая фиолетовый самогон по граненым стаканчикам. - Или в банку поставить. У нее дно толстое.
- Вагнер для них все равно что для нас Эшпай. - Граммов по триста мы уже выпили, и сравнительный анализ двух великих музыкальных культур давался мне относительно легко. - "Океан" даже глубже.
- Мы там свой закончили поход. - Егерь поднял стаканчик. - За победу.
За победу мы уже пили, но лишняя победа еще никому вреда не принесла. Этим она, как известно, принципиально отличается от поражения.
- А ведь его еще Риббентроп лично предупреждал. - Забывшись, я опять облокотился на стол.
- Или остальные три подпилить, - не сдавался Обрубков. - Если подпилить аккуратно, будет стоять как вкопанный.
- Ножовка в сарае. - Резонное мое замечание застало Гаврилу Степановича врасплох.
- А ближе нет?
- Ближе нет. Но можно газету подложить свернутую, - подсказало мне простой и ясный выход воспоминание о старой заметке, обнаруженной в недрах егерского тулупа, когда я в библиотеке заговаривал зубы лесничему Фильке. Тем более, что заметку я теперь носил в нагрудном кармане байковой рубахи, как нашу охранную с Анастасией Андреевной грамоту. И тем более, что рубаха была на мне, а это позволяло устранить досадный дефект, практически не вставая из-за стола.
Прежде чем использовать заметку, я пробежал ее глазами. Поначалу буквы сливались, но уже второй абзац порядком выбил хмель из моей головы. Под заголовком "Эхо партизанской войны" в очерке сообщались подробные сведения о двух подпольщиках, принявших неравный бой с нацистами в селе Пустыри. Оба они посмертно были удостоены звания кавалеров ордена Красной Звезды.
- Вы прямо ответьте, Гаврила Степанович! - вскричал я, бросая заметку на стол. - Служили вы немцам иль нет?
- Служил, - прямо ответил егерь. - Но не им. Я, Сережа, своей партии служил. А Виктор - что ж? Виктора я понимаю. Отец его погиб, возможно, честным товарищем. Потому и держал я эту заметку при себе, пока ты по чужим карманам не начал шарить. А таким ремеслом, Сережа, в деревне особо не разживешься. Как бывший особист говорю. Вокзалы, пельменные - другое дело. Там - оперативный простор.
- Не понимаю. - Я наугад вонзил вилку в емкость с грибами. Достался пластинчатый гриб рыжик. Грузди, волнушки, рыжики - это все пластинчатые грибы.
- Не понимает, - вздохнул Обрубков и скупо изложил мне обстоятельства гибели подпольщиков: - Готовилось наступление. По рации я получил приказ ликвидировать майора Битнера, начальника здешнего гестапо, лично ответственного за уничтожение тридцати заложников из крестьянства, а также за отправку более пятисот советских душ в ихний поганый фатерлянд. К нам, полицаям, особенного доверия не было. Штаб охраняли эсэсовцы. Ночью я снял часового. Дверь в кабинет Битнера оказалась приоткрыта, и я уже готовился исполнить высшую меру, как услышал краем уха разговор гестаповца с начальником штаба майором Цорком. Так я выяснил, что один из двух связников партизанского отряда - провокатор. Наутро агенту Битнера предстояло уйти в отряд и вывести его на засаду. До смены часового еще оставалось минут сорок. Тихо кончив Цорка с Битнером, я рванул в поселок, поднял с постели обоих связников - благо, что жили через дом, - отконвоировал к штабу и метнул за них гранату в окно канцелярии. А диверсантов расстрелял при попытке к бегству. Имею от командования Железный крест. Выпьем?
- Выпьем, - согласился я. - Лучше выпить. Это - лучше.
Когда Настя вернулась из библиотеки, мы с Обрубковым горланили балладу про есаула, который был чрезвычайно догадлив и отлично умел разгадывать самые запутанные сны.
- Хлеб-соль, панове! - Настя сбросила варежки, улыбнулась, и в избе как будто стало светлее. - О чем грустите?
- Не говори ей, полковник, - предупредил я Обрубкова. - Она развеселит нас. Она испортит нам все горе.
- Мы прошлое ворошим. - Гаврила Степанович дотянулся до настенной полочки, где сушились его папиросы.
Узкая полочка с папиросами напоминала мне пулеметную ленту.
- Ворошили, - исправил я глагол на другое время. - Теперь мы ворошим настоящее.
Повесив шубу среди охотничьих доспехов, Настя подошла к печке и положила обе ладони на ее оштукатуренную грудь. Жизнь там, видно, еле теплилась, и Настя укоризненно покачала головой.
- Поворошить надо, - дал я, как мне казалось, дельный совет. - Если пульс еще бьется - не все потеряно.
- Бьется в теплой печурке огонь? - воспрянул Гаврила Степанович. - Запевай!
В сарафане и дубленой безрукавке милая моя Настя выглядела куда соблазнительнее, чем городские чаровницы в импортных тряпках. Кончик ее медно-рыжей косы был схвачен шелковой лентой. Пока мы пели, Настя присела на корточки, открыла чугунную дверцу и заново взялась растапливать печь. Атласная лента опустилась вровень с полом, и Банзай попытался ею завладеть.
- Банзай, - сказал я. - Это - Настя. Настя, это - Банзай.
На ужин была жареная картошка. Картошку Настя жарила быстро. Как многие люди, ленивые от природы, она вообще все делала быстро и хорошо, чтоб уже не переделывать.
- Мужчины, - произнесла Настя за ужином, - я давно уже смотрю на этот стол, и я уже не могла видеть, как он хромает. Но мне было любопытно, кто из вас, извините, почешется.
- Он, - сказали мы, одновременно указав друг на друга. К тому времени газетная вырезка о партизанах привела злополучный стол в относительно устойчивое состояние.
Тут с порывом ветра, да и сам точно ветер, в избу ворвался расхристанный Тимоха Ребров.
- Обложили мы его, полковник! - заорал он весело с порога. - Здорово, Настена!
- Кого обложили? - хладнокровно спросил Обрубков. - И чем обложили? Матом, что ль?
- Вепря, говорю, обложили, трупоеда! - Шапка Тимохи, смятая в кулаке, указала куда-то под ноги. - На кладбище! Айда брать! Петрович велел, чтоб с тобой!
Сборы были недолги. Вооружившись, мы последовали в ночь за Тимофеем.
У порога Настя придержала меня и перекрестила двумя тонкими перстами.
- С Богом, - сказала она, потянув из угла свою "вертикалку". - Бей в последний глаз.
- Ударю. - Я пылко облобызал смертоносное железо и повесил его на плечо. - Ты, главное, детей береги.
- Это все? - спросила Анастасия Андреевна.
После чего была расцелована даже исступленнее, нежели ее католическое орудие мести. В ту минуту я чувствовал себя ополченцем, уходящим на защиту родного очага. Меня переполняла решимость уничтожить гада-оборотня. Я готов был спустить с него три шкуры, а коли повезет, то и все четыре. Так, чтобы хватило не на бубен, а на целую ударную установку.
На улице бушевала метель. Съехав по перилам с крыльца, я ничком рухнул в сугроб.
- Хасана выпусти! - крикнул мне Гаврила Степанович, отгребая валенком снег от калитки.
- Полковник! - разорялся Тимоха, оседлав забор. - Похерь! Заклинило! Давай за мной верхами!
Ввалившись в темное нутро сарая и совершив по инерции еще два-три прыжка, я налетел на поленницу. Сверху на меня обрушилась отборная эсэсовская дивизия "Мертвая голова". Беременные бабочки в черных мундирах и с черепами на животах облепили меня, как театральную тумбу. Пуще других свирепствовал капитан Битнер.
- Вздернуть его на рее! - шелестел капитан, потирая мохнатые лапки. - Дайте ему в рыло покрепче! Ахтунг! Стрелять по моей команде!
Бабочки дали залп, и команда Битнера, состоявшая сплошь из жуков-солдатиков, кинулась врассыпную.
Проснулся я оттого, что Хасан лизнул мой нос мокрым языком. Хасан ко мне привык. Хасан мог меня лизнуть. Чертыхаясь, я нащупал ружье. Заботливо сложенный штабель развалился вчистую.
- След, Хасан! - бормотал я, пробираясь к выходу. - Фас! Профиль! Даешь вепря!
Хасан тявкнул и выскочил на двор.
Заметив приоткрытую калитку, я пустился догонять Обрубкова. Настиг я его уже у оврага.
Казалось, ветер стал еще сильнее и еще встречнее, так что до кладбища мы добирались с боем. Сражение он дал нам нешуточное, но вскоре отступил под прикрытие холма.
В пути я протрезвел окончательно. Сами собой наладились резкость зрения и ясность мыслей.
Темневшее перед нами кладбище, обнесенное оградой, ощетинилось редкими и кривыми, будто зубы долгожителя Сорокина, деревьями.
- Здесь он прошел! - Тимоха пританцовывал перед значительных размеров брешью в ограде.
Следов кабана мы не отыскали, но это было и понятно. До нас там еще вьюга постаралась.
- За его уши Петрович три сотни выложит! - возбужденно хрипел Тимоха, ныряя в отверстие.
- А за остальное сколь? - буркнул Обрубков. Он осматривал неровные края пролома и по другую сторону ограды не торопился.
- Остальное в щи пойдет! - известил нас ретивый проводник. - Натаха моя горазда. Но самогон с тебя, полковник! Под часовней он, стервец! Там братуха с Филей цепью залегли!
- Он? - спросил я тихо, наблюдая с тревогой за егерем.
- Он. - Гаврила Степанович снял с расщепленной доски клок шерсти и растер его в пальцах. - Он, голубь.
- Так что же? - Я затрепетал. - Надо спешить!
- Теперь уж незачем. - Егерь вытряхнул папиросу из пачки, и я, прикрывая от ветра пламень, дал ему прикурить. - Мужики, полагаю, в чистом поле его засекли и гнали до погоста. Он сам сюда свернул. Значит, и здесь у него лежбище.
Мы двинулись мимо бугорков, отмеченных крестами, вглубь кладбища. Попадались и звезды, насаженные на красные пирамидки, и каменные плиты с обелисками, но преобладали все же кресты. Кладбище в Пустырях было старое. Кресты смахивали на мачты флотилии, затопленной нарочно у входа в гавань, чтобы враг не прошел. Но враг прошел, и прошел, со слов егеря, неоднократно.
- А еще где?
- На болоте под старым дубом нора давно остыла, и на засеке под пнями две-три. - Покуривая на ходу, Гаврила Степанович выложил что знал, не скрывая своих эмоций. - Умен, враг, и опасен страшно. Я фрицев, ей-ей, боялся меньше. Живет, как хищник. В логово не возвращается, когда кто из охотников рядом побывал. На своих нападает.
- На своих?! - заслушавшись, я споткнулся о припорошенный снегом корень.
- У вышек, - пояснил егерь. - На дальней особо. Двух секачей на моем веку подранил, одного - запорол. Матерый убийца. Лет ему, говорят, черт знает сколько, а все живет. Издали-то в него с дюжину верных зарядов всадили. Точно, что оборотень.
Все это я уже знал от автора "Созидателя" и от Насти, но вот вам то, что она не рассказывала никогда.
Обрубков приостановился у могилы с латунной табличкой на кованом кресте. Метель почти перестала. На окраине звездного неба объявилась луна, и было уже достаточно светло, чтобы видеть, но не достаточно, чтоб читать. Егерь направил рассеянный луч фонаря на табличку: "Белявский Андрей Михайлович. Покойся с миром. Аз есмь воскресение и живот. 6.Х.69 года".
- Почти двенадцать лет минуло, - помолчав, произнес Гаврила Степанович. - Андрей с Микадо его в роще за муравьиной кучей подняли. Лайка у меня до Хасана была. Сибирская.
Хасан, услыхав свое имя, примчался невесть откуда, сел у ног Обрубкова и показал мне язык.
- Стрелок он был неважный, однако гильзы из той самой "вертикалки", что на твоем плече болтается, я стреляные вынул. Не спасовал Андрей. Не показал спины гаду. Там я и обнаружил товарища моего. Вепрь ему пах пробил. Потом - сожрал все внутренности. Микадо еще дышал, потоптанный. Верный был пес, Андрея не бросил - кинулся, как я догадываюсь, секача за ляжки хватать. Любил Микадо Андрея. Все его любили.
"Бедная Настя, - подумал я с горечью. - Сколько же ей было?"
- Да семь, - отозвался Гаврила Степанович, поглаживая Хасана.
Сам не заметив, я задумался вслух. Вспомнил я и про захороненную где-то поблизости руку егеря, но спросить о ней уже не решился.
- Ну, где вы там?! - долетел до нас из-за деревьев призыв Тимохи. - Полковник! Садись на броню!
Мы пошли на вопль танкиста, и через полсотни шагов я увидел разрушенную почти до основания часовню.
- Фамильный склеп господ Белявских, - пояснил Обрубков. - Прямой наводкой фугас долбанул в сорок втором. Снайпера гансы на крыше приковали. Пришлось богам войны снести его к едрене фене вместе с памятником культуры. Тогда с церквами не считались.
- Да и теперь-то не особенно, - пробормотал я, размышляя о своем.
Кто же он был, этот вепрь-призрак? Живое ли существо, или в самом деле исчадие ада? После всего прочитанного и услышанного я серьезно засомневался. Прагматические мои воззрения дали трещину, и она расширялась не по дням, но по часам.
- Куда прешь, салага?! - злобно гаркнул под моими ногами знакомый голос.
Старший из братьев маскировался по всем правилам зимней разведки. Семен лежал в самопальном окопчике у березы, выставив перед собой дуло короткоствольной винтовки. Облачен он был в грязный маскировочный халат когда-то белого цвета.
- А где Филя? - тихо спросил, появляясь сбоку от меня, Гаврила Степанович.
- На другом номере. - Старший Ребров сплюнул по ветру. - Градусов пятнадцать левее бери.
- Под часовней отверстие, - засопел, пристраиваясь рядом Тимоха. - Туда он шмыгнул. Хасана пустим или как?
- Ты спроси у него, - проворчал Обрубков. - Вдруг он тебя порекомендует?
Хасан уже сам, поскуливая, вертелся у подножия часовни. Но великого желания лезть в подкоп, судя по всему, не испытывал. Он скреб снег передними лапами и то бросался вперед, то вновь пятился.
- Думаю выкурить гада. - Семен вытащил зубами бумажную затычку из бутылки "Золотистого". - Лапника набросать и поджечь.
- Толково, - одобрил соображение Гаврила Степанович и не мешкая обратился ко мне. - Сергей, смени-ка Филю. Пусть сюда чешет. Да гляди, с ружьем не балуй. Тут и без тебя дураков полно.
- Ты не зарывайся, полковник! - услышал я за спиной, пробираясь между березами, бухтение. - Хоть ты и полковник! Мы тоже Прагу брали, верно, братан?
Филю я нашел быстро. Он особенно и не прятался. Просто сидел на расколотой могильной плите, положив дробовик на колени и наблюдая за часовней. При виде меня лесничий как-то сник.
- Подменю, - сказал я, присаживаясь около. - Тебя Степаныч требует.
Великан вскочил на ноги, точно ужаленный. Сидеть ему со мной, полагаю, было не очень приятно.
- Зла-то не копи, - процедил он, глядя в сторону. - Я мимо целил. Хотел бы убить - убил бы.
- А ты и хотел, - отозвался я мстительно. - Очко заиграло, вот и смазал.
Ничего не сказав на это, лесничий побрел к отряду.
Некоторое время я сидел и наблюдал, пряча нос в воротник тулупа, как темные фигурки мечутся от леса к часовне. Потом потянуло дымом, затрещала куча хвойных веток, наваленных у норы под фундаментом. Мой кровожадный пыл улетучился еще прежде. Осталось лишь болезненное любопытство.
Фигурки охотников разметались полукольцом вокруг источника дыма, перекрывая вепрю все возможные пути отступления. Обрубкова среди них я не заметил. Вскоре из-под часовни раздался ужасный рев. Я, помню, опять задрожал и выронил ружье. Только я успел заметить огромную темную массу, выползавшую из дыма, как ударила беспорядочная пальба. Горбатая фигура дернулась и застыла посреди прогоравшего лапника. Я, подхватив на бегу оружие, кинулся к часовне. Когда добежал, остальные уже стояли над убитым. Я сразу понял, что это человек. Ребров-старший стволом винтовки перевернул убитого на спину. Всклокоченная борода Ахмета не могла скрыть его звериный оскал, а мертвые зрачки татарина смотрели в ночное небо.
- Мудянка вышла, - сняв танкистский шлем, признал Тимофей коллективную ошибку.
Невольно я поднял взгляд туда, куда устремил его убитый. Над нами висел ковш Медведицы. Быть может, Ахмета просто мучила жажда перед смертью.
- Ну? - Семен Ребров осмотрел присутствующих. - Кто, черти, в люк полезет?
Хасан лег на брюхо, намекая, что это будет не он. Филя крякнул и расстегнул набухший от влаги полушубок. Но я уже собрался. Я уже решил, что настал мой черед показать себя с худшей стороны. Худшей стороной человеческой натуры - или, скажем, одной из таковых - я заносчиво считал героизм. Герои всегда казались мне подозрительными: вокруг них гибло слишком много народу. Пока братья Ребровы обсуждали, пройдут ли плечи моего соперника в лаз, я уже скользнул на животе в зияющее под часовней, провонявшее горелой хвоей жерло. Проехав головой вперед метра четыре, я упал на битые кирпичи.
- Лови фонарь! - крикнули сверху.
Зажженный фонарь ударил мне по темени и погас. Я нащупал его в темноте, встряхнул, и тусклый луч, питаемый севшей батарейкой, побежал по углам склепа. Вместе с ним путешествовал ствол моей "вертикалки", тогда как указательный палец мой, слегка притопив спусковой крючок, застыл в напряжении. Когда я в последнюю почему-то очередь осветил пространство прямо перед собой, мне стало даже еще хуже, чем расстрелянному татарину. В ту секунду, по крайней мере, я готов был с ним поменяться. Потому что у ног моих, скорчившись в неестественной позе, лежал Никеша с перерезанным горлом.
- Бросайте веревку! - прошептал я, попятившись к лазу.
- Что? - окликнул меня сверху Тимоха. - Что видно?
- Веревку бросай! - заорал я дурным голосом. Веревка была мне сброшена одним концом. Повесив ружье на шею, я обмотал веревку вокруг себя трясущейся правой рукой и дернул, подавая сигнал к подъему. Ответственность за мое страхование, как я сразу понял, взял на себя Тимофей, поскольку через миг он рухнул рядом со мной на четвереньки, зарывшись лицом в битый кирпич.
- Озверел?! - Отплевываясь, Тимофей поднял голову и замер. - Хрена себе! Никеша! А где кабан?!
Луч фонаря, зажатого в левой моей руке, как захватил Никешу, так больше и не выпускал его. Стало быть, ни в какой район его не отвозили. Паскевич просто сдал Никешу Реброву-Белявскому с его нукером. А я - помог. Сколько они пытали бедного дурачка? Дней пять прошло.
"Ах, какой же я подлец!" - прикусив до крови запястье руки, я глухо застонал.