Кстати, попробовать не угодно ли?
Молодой человек достал из портфеля продолговатый кожаный мешочек, а из него – темную прямую трубку, точное подобие той, которую курил сам. Трубка была уже набита, и, как понял Нил по одуряюще сладкому запаху, набита чем-то круто фирменным.
– Какой табак! – восхищенно сказал он.
– "Клан", сударь мой, – ласково щурясь, проговорил усатый. – «Клан» домашней выделки. Хотите, научу? Берется стограммовая пачка табака «Золотое руно» по два двадцать и высыпается в большую банку. Туда же добавляются две пачки «Трубки мира» по девяносто коп. Смесь тщательно перемешивается взбалтыванием, после чего в банку наливается столовая ложка ликера «Южный» и столовая ложка хорошего коньяку. За неимением французского подойдет «Двин» или «Праздничный». Сверху кладем свежесрезанную яблочную кожурку, лучше зеленую, и герметично закрываем крышкой. Дней через десять смесь вызревает окончательно. Готовый продукт можно отличить от классического голландского «Клана» только по консистенции и последующему обилию дегтя. Некоторые ингредиенты, конечно, специфичны, но один раз разориться стоит, уверяю вас...
Незнакомец терпеливо объяснил Нилу, как правильно прикуривать и раскуривать трубку, и со снисходительной улыбкой смотрел на его первые, неумелые затяжки. Затем пояснил, что курение трубки требует некоторого навыка, и заявил, что, пожалуй, согласился бы уступить Нилу одну из своих трубочек за символическую цену в пятьдесят рублей.
– Пятьдесят! – изумленно выдохнул Нил.
– В табачной лавке на Бейкер-стрит самый дешевый «Данхил» стоит двести-триста фунтов стерлингов, – мягко заметил молодой человек. – Признаюсь, мне эта пара досталась уже подержанной, зато великолепно обкуренной, что только увеличивает ценность хорошей трубки. Я же передаю ее вам в еще более ценном состоянии – исключительно из уважения к собрату по благородному увлечению.. Может, вы сомневаетесь, что это «Данхил»?
– Ну что вы... – начал оправдываться Нил, но собеседник не желал слушать его оправданий:
– Вот смотрите, здесь клеймо, товарный знак, подтверждающий подлинность.
Он ткнул пальцем в желтое металлическое кольцо на разъеме. Нил посмотрел туда и действительно увидел чуть затертое клеймо «DANHIL».
– Убедились? Ну что, берете?
Нил замялся. С одной стороны, такая колоссальная сумма, которой у него попросту нет и не было никогда. С другой стороны... Он живо представил себе, как через какую-нибудь пару недель, уже студентом (собственная небезмозглость, плюс труды репетиторов, плюс невероятно благожелательное отношение, проявленное к нему во время вчерашнего собеседования, самим Александром Федоровичем, говорят, самым главным на спецотделении, плюс звоночек из дирекции театра в ректорат – все это не оставляло у него сомнений в благоприятном исходе) выйдет на площадку перед большим коридором и гордо продемонстрирует всяким там «беломорщикам» и «столичницам» свою великолепную трубку в деле. «Явовская?» – обязательно спросит кто-нибудь, мнящий себя знатоком. «Не совсем, – снисходительно-небрежно ответит Нил. – „Данхил“. Вот, извольте убедиться, клеймо...»
А во-вторых, сделав покупку, он сохранит доброе расположение этого симпатичнейшего парня. Возможно, даже подружится...
– Я сейчас не при деньгах... – глядя на собеседника жалкими глазами, начал он.
– Это не беда, – с мужественной улыбкой ответил тот. – Я готов подождать до послезавтра. В десять ноль-ноль у нас консультация по истории. Там и встретимся. Я принесу трубку, а вы – деньги. Договорились?
– Договорились, – пролепетал Нил.
– Замечательно. – Взрослый молодой человек протянул руку. – Васютинский. Виктор Васютинский. Будущий юрист.
– Нил Баренцев, будущий филолог, – доложил Нил и заметил, что в глазах собеседника промелькнул какой-то дополнительный интерес.
Рукопожатие Васютинского было крепким, мужским. После такого рукопожатия нарушить договоренность мог бы, наверное, только самый последний подлец...
Домой он возвращался пешком и все думал, как бы раздобыть денег по-быстрому. И, кажется, придумал. Попробовать, во всяком случае, можно...
Бабушки дома не было, и это вполне отвечало его планам. Не снимая ботинок, он быстро прошел в самую дальнюю комнату. У окна, в кресле, развернутом в глубь комнаты, неподвижно сидела укутанная пледом бабуленька и остановившимися тусклыми глазами смотрела на него.
– Привет, мумия, – бросил он, направляясь к книжному стеллажу.
У него и в мыслях не было обидеть старуху, она давно уже ни черта не слышит, и как ни назови, ей все едино.
Постояв немного у полок, он пробормотал: «Нет, так не пойдет!», подошел к бабуленьке и развернул кресло к стене. Лучше пусть не видит.
В их семействе читателем был он один. Эта страсть, ослабшая было в год между отъездом отца на Украину и его собственным роковым путешествием, по возвращении вспыхнула с новой силой и более не ослабевала. Ни моделизм, ни спорт ей более не мешали – Нил забросил их и скоро вновь стал толстым, бледным, апатичным и болезненным, каковым и оставался все школьные годы, кроме последнего, когда вдруг со страшной силой прорезались новые интересы – рок-музыка, танцы, курево, и немного – девочки, карты, вино... Но читать он любил по-прежнему. Он единолично пользовался неплохой домашней библиотекой, собранной за многие десятилетия и постоянно пополняемой за счет подписных изданий и разных книжных дефицитов, с доставанием которых у матери – не последнего человека в отечественной культуре – проблем не возникало.
Мать не читала ничего, кроме партитур и хвалебных статей о самой себе. Бабушку изредка можно было видеть с одним и тем же толстым томом зануднейших музыкально-театральных мемуаров. Про бабуленьку нечего было и говорить.
Однако именно в комнате у старушек хранилась самая загадочная часть семейной библиотеки – несколько десятков древних, никогда не раскрываемых книжек, по большей части на немецком языке. Немецкие книги были почти все напечатаны готическим шрифтом, так что названия и содержание их было Нилу неведомо, за исключением одной, самой толстой и богато иллюстрированной в цвете. История военного костюма германских княжеств семнадцатого-девятнадцатого веков. Когда он был маленький, он даже не знал, что в их доме есть такая интересная книга, обнаружил ее только классе в седьмом, снимал иногда, рассматривал, показывал приятелям. Потом надоело, и этот фолиант вернулся сюда, в компанию земляков. Некоторые книги были на русском, с ятями, ерами, фетами, и десятеричными, толстые и патологически скучные. Их-то Нил и перебирал задумчиво, вдыхая многолетнюю пыль. Наконец отобрал одну – большую, в красном кожаном переплете с золотыми буквами: «ЭДУАРДЪ ГАРТМАНЪ. ФИЛОСОФЫ БЕЗСОЗНАТЕЛЬНАГО» – перелистал. Страницы разрезаны только до шестнадцатой. Спустил на пол, начал попросторней расставлять соседние, чтобы не так зияло отсутствие, потом подумал и на всякий случай присовокупил к отобранной еще одну – небольшую, невзрачную, серенькую, с большими, бледно пропечатанными немецкими буковками на толстых желтых. страницах.
Нил поставил на место последний фолиант, подравнял ряд, отошел, поглядел – вроде, все в точности, как было. Сунул обе книги под мышку, понес к дверям... И обжегся об отраженный в зеркале взгляд бабуленьки, в котором блеснули ему несказанная боль, недоумение, обида. Вот черт, развернул старуху к стене, а ведь не сообразил, что во всю ту стену – зеркало, и она все видела...