Я бы сказал, что мать встревожилась, потому что спокойствие давалось ей с трудом. В ту же ночь сквозь вентилятор в полу я следил за отцом и матерью, которые сидели за кухонным столом. Они думали, что я сплю. Мать сказала: "Я по-настоящему беспокоюсь, Фрэнк. Возможно, ты был прав. Возможно, это видение означает, что он может уйти от нас". Это было для меня новостью. И я, к своему ужасу, понял, что, говоря "уйдет", мать имеет в виду "Уйдет совсем", как однажды в расцвете лет "ушел" Большой Дядя Роберт. Ночью я вообще не спал. Раз кто-то придет за мной, я должен быть начеку. Несколько дней мне было совсем тошно. Я мало разговаривал и не выходил играть. Я сидел в своей комнате и боялся. Я чувствовал, что обязан быть дома, когда придет гость. Я распрощался со всеми друзьями. Я отдал свою бейсбольную рукавицу Марджи Келли, которая сильно мне нравилась. Я отдал ее даром. "Это прощальный подарок", сказал я ей. "А куда ты уходишь? - спросила она удивленно. Я проглотил комок в горле. "Ужасно далеко". Так всегда говорят ковбои в фильмах в "Народном театре", а больше я и не знал, куда можно уйти. "Куда далеко?" - спросила она. "Просто далеко". "Далеко-далеко от Дулута?" Я кивнул. "Гораздо дальше. И никогда не вернусь назад". Марджи обрадовалась. "Тогда можно я возьму твои роликовые коньки?" Я отдал их ей. Я ждал две недели, но никто за мной не явился. В конце концов я забрал коньки обратно. Я снял их однажды вечером на улице прямо с ног Марджи. "Тебе хватает нахальства, - сказал я ей, - кататься, хотя мое тело еще не остыло". Я решил, что лучше пойду и расскажу деду о моем видении и об этом "уйти". Может быть, он все растолкует. Я не думал, что видел Бога. Он не казался столь величественным, хотя и был прекрасен. Дед отгребал снег от дверей амбара, когда я пришел. Я не терял времени. Я рассказал ему о видении. "Ты когда-нибудь видел что-то подобное?" - спросил я его. "Нет. Но хотел бы". Дед двинулся вокруг сарая через глубокий снег. Я шел по его следам, делая гигантские шаги. "Что ты делаешь?" - сказал он. "Иду по твоим следам". Дед будто испугался. "Ладно, выбирайся из них. Они не годятся , чтобы ходить по ним. Делай свои собственные следы и делай так, чтобы по ним можно было пройти". "А как ты думаешь, Бог оставляет следы?" - спросил я. Дед засмеялся. Он сказал, что я напоминаю ему школьника, который взял карандаш и начал что-то усердно чертить. Учитель спросил, что он там рисует. Бога, ответил тот. Учитель засмеялся и сказал, что никто не знает, как выглядит Бог. Мальчик ответил: "Когда я закончу - буду знать". Дедушка разразился взрывом смеха. Он любил свои шутки больше чужих и частенько смеялся над ними больше, чем они того заслуживали. Когда я заворачивал за угол амбара, чтобы идти домой, он швырнул мне сзади за шиворот снежок. Только еще одному человеку, Элле, я рассказал о видении. Это было ошибкой. Наверное, она была завистлива, и поэтому с того момента у нее появились все виды снов и видений. "Твой человек приходил ко МНЕ в МОЙ сон этой ночью", - гордо хвасталась она. Это казалось сомнительным. "Как он выглядел?" "Он был высокий, как сосна, и глаза, как две больших миски". Я знал, что она выдумывает. За завтраком она всем рассказывала: "Сияющий человек Уильяма являлся этой ночью ко мне". Отец промахнулся мимо тоста и намазал маслом свою ладонь. "Это замечательно, дорогая, - сказала мать. - Запиши все это как следует для нас и прочти за обедом". Элла была полна энтузиазма. "Он был длинный и тощий, на нем было длинное черное пальто и высокая черная шляпа, у него черная борода и очень печальные глаза". Моя сестра Фрэнсис кивнула. "И он повторял снова и снова: "... восемьдесят семь лет назад наши предки...". Все понимали, что Элла говорит неправду. Я слышал, как отец говорил матери, что хотел бы знать, не сочинял ли и я.
"Это единственный раз, - говорил он, когда большая жирная ложь была бы желанной и осталась бы безнаказанной". Однажды в воскресенье я не пошел в церковь, рискуя навлечь на себя смертный грех. Вместе с дедом мы поехали в его кабриолете на берег Миссисипи. Там был ужасный шторм, и все дома людей, живущих по берегам, затопило. Дедушка помогал им спасать вещи. Мы работали до позднего вечера. Когда мы вернулись, дедушка получил взбучку от бабушки, а я был отправлен наверх, в постель, прежде, чем пришел домой отец и смог со мной разделаться. Я понимал, что на этот раз будет не разговор "мужчины с мужчиной", не легкий ивовый прут - это будет ремень для правки бритвы. Отец махал этим ремнем так, словно колол дрова, иногда теряя в своей работе чувство меры, и, казалось, не мог определить, достаточно ли уже получил мальчик, чтобы исправиться. Но что было даже хуже - так это его манера подниматься по ступенькам. Его ноги играли на этих ступеньках с большим чувством, чем даже мистер Тилли на церковном органе по воскресеньям. Шаги отца по ступенькам всегда были ужаснее самой порки. Иногда по утрам, когда он по два раза окликал нас, а мы все не вставали, он взбегал на несколько ступенек самым устрашающим образом. "Я поднимаюсь за вами, - говорил он. - И если я поднимусь, вы пожалеете". И он скакал на одну ступеньку вверх и вниз, поднимая шум на весь свет, делая вид, что взбирается наверх. Я вылетал из постели, как метеор, и попадал прямо в брюки. Как то поутру отец был в особенно хорошей форме. "Если вы не подниметесь в пять минут, - сказал он, я приду и вытащу вас за шиворот!" Через десять минут он сказал: "Я иду!" Звучание ступеней было столь внушительным, что я почувствовал гордость за отца. Я засмеялся и окликнул Эллу: "Это неплохо. Это звучит, как будто отец подходит прямо к комнате". Я поднял глаза. "Доброе утро, папа!" Теперь, когда я пропустил воскресную службу, я ждал в своей комнате "отеческих шагов судьбы" снова. И они прозвучали. "Давай-ка покончим с этим", - сказал он. "Да, сэр". "Это причинит мне большую боль, чем тебе". "Но в другом месте". За это я заработал несколько добавочных ударов, но как только отец закончил "бить в литавры", как называла это Элла, я спустился и присоединился в амбаре к дедушке. Он сидел на ящике с овсом. "Присядь, сынок", - сказал он. Я покачал головой. "Пока не буду". Дедушка сочувственно кивнул. "Ты думаешь, что если бы соврал насчет того, где мы были сегодня, то имел бы теперь у себя в штанах более удобное седалище, верно?" - Я кивнул. Дед засмеялся. - "Лучше быть потрепанным, но гордым - сказал он мне. - "Вот в чем характер. Забудь свой огузок. Ты сделал доброе дело, помогая этим людям на реке". Дедушка быстро взглянул на дверь амбара, будто увидел там тень бабушки, а потом сказал: "Конечно, молиться тоже хорошо. Но так же хорошо можно молиться и за работой. Не хочу, чтобы ты думал, будто твой старый дед не верит в молитву, потому что я верю. Но есть разные пути. Сейчас, если я опущусь на колени, чтобы сделать это, Бог скажет мне: "Мэл Вагнер, ты - старый лицемер. Встань с колен и отправляйся-ка резать свиней. Пусть молиться тот, кто умеет. А ты ступай, помоги тем людям на реке, слышишь?" "Бог действительно говорил тебе это?" - спросил я его. "Именно это бы Он и сказал". Дед дал мне мягкую подушку из повозки. Я очень осторожно присел на нее. Я любил запах его одежды, его морщинистые щеки с редкими колючими бакенбардами, которые царапались, когда он обнимал меня. В амбаре был мир, который принадлежал только деду и мне.