- Вы хотите что-то сказать, Федор Иванович?
- Хочу! Который Кутузов, не врет: синяк - чужой! Это товарищ Буровских... Одним словом, завклубом тоже при синяке ходит, но тот... Пластырем залепил и сообщает, что поцарапался лопнувшей струной...
Опять наступило молчание.
- А ведь ты дурак, Петрович! - раздался в тишине голос Евгения Молочкова. - Я же говорил: не наше это дело...
- Все свободны! - сказал Качушин. - Кроме Буровских и Молочкова...
После ухода "шабашников" Качушин действовал быстро - достал два форменных бланка, жестом подозвав Буровских и Молочкова, попросил:
- Дайте подписку о невыезде... Буровских, прошу вас не капризничать! А вы, Молочков? Тоже медлите?.. Спасибо! До свидания!
Когда Молочков и Буровских, подписав бумаги, ушли, следователь и Анискин сели рядом, положив подбородки на руки, задумались.
- Три раза по десять тысяч шагов - двадцать один километр да четыре тысячи шагов - два километра восемьсот метров.
- Двадцать четыре километра почти, - отозвался Петька. - Мы с тобой скоро, Витька, покроем расстояние до областного центра...
Прилегли на траву, закрыли глаза, недовольные собой, раздосадованные, сердитые.
- Неужели не поможем Дяде Анискину! - жалобно сказал Витька.
Петька резко поднялся, нахмурился.
- О-о-тставить пораженческие разговорчики! Найдем! Ну, ставь стрелки опять на нули... Возвращаемся в тайгу!
- Петька! Петя...
- Не возражать! Вперед!
Качушин и Яков Власович вошли в жалкую и гулкую комнату со следами икон на стенах и сочувственно переглянулись.
- Вы хорошо помните Георгия Победоносца? - спросил Качушин. - Не та ли это икона - она сейчас на экспертизе, поторопились отослать, - на которой художник скрыл портрет Емельяна Пугачева?
- Точно! - встрепенулся директор. - Именно Емельяна Пугачева. А вы кем информированы? Анискиным?
- Нет! Знакомясь с делом, я просмотрел несколько специальных книг... Об этой иконе упоминается как об утраченной. Она когда-то принадлежала одной из владимирских церквей...
Яков Власович схватился за голову:
- Владимирских! Я так и думал, я так и думал... Стоп! О ней знает московский коллекционер Сикорский. Он мне писал об утраченном Победоносце, но я... Я - провинциал! Я в себя не верю! Мне и в голову не пришло, что это именно тот Победоносец, который висит рядом, в церкви!
Качушин помолчал, цепко прищурился, напрягся.
- Хорошо, что вы упомянули о московском коллекционере. Меня интересуют ваши связи с московскими собирателями... Сколько их? Кто?
- Связан с тремя. Академик Борисов, художник Тупицын и генерал-полковник в отставке Смирнов... Отличные люди! Встречался только с генералом - у него много свободного времени, с остальными нахожусь в переписке...
Качушин встал, взволнованный, дрожащей рукой вынул из кармана вчетверо сложенный листок.
- Не пишет ли один из ваших корреспондентов на портативной пишущей машинке, Яков Власович? Вот на такой...
Он протянул директору одну из записок, подписанных "Боттичелли". Директор отшатнулся:
- Именно! Художник Тупицын. - Он бросился к секретеру, выхватил пачку писем, такими же дрожащими руками, как у Качушина, выбрал несколько. Извольте, извольте!
- Какой гость! Боже мой, какой гость!
Обойдя Неганова, участковый сел на лавку, притих, дожидаясь, когда пробочные гирлянды перестанут звенеть. Расстрига обернулся к нему, и несколько минут они внимательно смотрели друг на друга.
- Чего же будем делать, Василий? - спросил Анискин. - Ну, вот скажи ты мне, чего будем делать?
Анискин длинно вздохнул и посмотрел на Неганова такими тоскливыми, страдающими глазами, что тот поежился, бесшумно усевшись на лавку, зябко поджал ноги.
- Федя, - тихо ответил поп, - хоть на кусочки меня режь, но я не знаю, кто украл иконы...
Стеариновая свеча освещала смятую, скрученную в мучительные жгуты простыню, подушку с судорожно закушенным углом, одеяло с перекошенным пододеяльником.
- Васька, - шепотом сказал участковый, - что ты сделал с собой, Васька!
Неганов плакал. Слезы медленно катились по щекам, пропадали в бороде, которая все еще лихо торчала. Он едва уловимо вздрогнул, когда участковый подошел к нему, наклонившись, положил тяжелую руку на плечо. В таком положении они были долго: рука Анискина лежала на плече Неганова, а расстрига беззвучно плакал. Потом поднял голову.
- Вот видишь, Федька, - прерывающимся голосом сказал он. - Весь я износился. Я всю жизнь веру искал, а ты в одной вере жил, и через это ты счастливый... Ты, Федор, как святой, тебя власть должна иконой сделать. Это ведь с ума сдвинуться можно, что ты почти сорок лет милиционером служишь. Вот через это я тебе завидую, но теперь я в такую веру перешел, против которой ты слаб. Так что я, Васька Неганов, себя протопопом Аввакумом чувствую. Я, может, жизнь не зря прожил! - Силой, дерзостью веяло от расстриги. - Я теперь в радости живу! Я, может, первый из всех понял, что правда, она в... Водка - вот правда! Я латынь знаю: ин вино веритас! Истина в вине!
Теперь перед участковым стоял тот Неганов, которого Анискин привык видеть: с фанатично блестящими глазами, с волосами, казалось, подхваченными ветром.
- Так! - тихо сказал Анискин. - Эдак!
Он не мог смотреть в глаза Неганову: сумасшедший огонек горел в них. Правая рука расстриги была вознесена над головой проповедническим, осеняющим жестом.
Тоскуя, Анискин отвел глаза от Неганова.
- Ты, Василий, ни в каком деле не знаешь края! - горько сказал участковый. - Когда ты в молодости в курганах татарское золото искал, так ты только мозоли на руках набивал, а теперь ты поперек дороги у людей, которых спаиваешь, встал. Это преступленье!
Который уж раз в жизни, за пятьдесят с лишним лет, стояли вот так друг против друга - Анискин и Неганов!
- Люди, народ тебе судья, Василий! - сказал Анискин. - Что ты плакал, это я не видел, но ведь, Василий, жизнь наша кончается. Ты об этом мыслишь?
И осторожно, тихо, согнувшись, пошел к дверям. Был он такой, что спина казалась дряхлой-дряхлой, словно неживой. В нее и глядел Неганов... Глаза расширялись, наливались тоской, скорбью, страхом смерти...
Из тайги пулей вылетели Петька и Витька, разевая рты в беззвучном крике, бежали со скоростью курьерского поезда к дому, где помещался кабинет Анискина.
Взлетели чайками на крыльцо, скрылись в доме, несколько секунд стояла тишина, потом раздались два голоса.
- Палку на месте оставили? - это испуганно прокричал Анискин.
- Умницы! Криминалисты! - это радостно похвалил за оставленную на месте палку Качушин.
Все это хорошо слышалось через распахнутое окно с резными наличниками.
Было по-таежному темно, глухо, зябко. Качушин и Анискин сидели в засаде возле тайника; в темноте светилась забытая сучковатая палка. Анискин ждал спокойно, надвинув фуражку на глаза, временами клевал носом; капитан Качушин - молодой человек! - немного волновался.
Раздались далекие, мягкие, вкрадчивые шаги. Тихонечко похрустывали сучки, шуршала сухая прошлогодняя хвоя; звуки шагов были необычными ватными. Капитаны насторожились, перестали дышать.
- Во! - прошептал Анискин. - Пожаловали!
- Приготовились, Федор Иванович, приготовились! - вынимая из сумки-чехла фотоаппарат с "блицем", шепотом отозвался Качушин. - Опустите плечо, помешает...
Появился высокий человек. Борода - во! Черные очки - на лбу, усы торчат пиками, парик волнистый, негритянский; на ногах - матерчатые чехлы. Подошел, увидев забытую палку, вздрогнул, выпрямился, принял такую позу, точно стоял перед объективом.
- Снимаю! - крикнул Качушин и щелкнул затвором. - Стоять на месте!
Вспышка "блица" подобна громадной ветвистой молнии.