– Нет зверя хуже, чем наш отечественный чиновник! – говорил Барсук зверям, которые обступили его на поляне со всех сторон, и слушали, раскрыв от удивления рты, ибо таких безумных речей до него в лесу не говорил никто, разве что в стародавние, уже порядком подзабытые времена, когда, говорят, в лесу случались и революции, и мятежи, и даже гражданские войны, заставлявшие одну половину леса воевать с другой, отчего во многих его частях исчезли звери и птицы, и долгие годы росли одни лишь ядовитые мухоморы.
– Нет зверя хуже, чем наш отечественный, в лесу рожденный, чиновник! – самозабвенно вещал Барсук, поднимая вверх пушистую лапу, и потрясая ей в гулком лесном воздухе. – Даже последние гады, такие, как мокрицы, тараканы, ехидны и змеи, намного лучше, чем наш отечественный, лесной чиновник, ведь он маму родную не постесняется продать ради своей личной, шкурной выгоды, которая милее ему, чем все остальные блага на свете. Последние мокрицы, блохи и тараканы еще имеют какие-то понятия о чести и совести, а лесной чиновник таких понятий не имел никогда. Последняя подколодная тварь, лесная гадюка, свернувшаяся под корягой в надежде кого-то ужалить, в тысячу раз честнее, чем самый мелкий клерк из какого-нибудь отечественного министерства. A что касается чиновников рангом повыше, то их просто необходимо душить на месте, и закапывать в землю живыми, чтобы очистить лесной воздух от того ядовитого смрада, который окружает это поганое племя. И чем раньше мы, звери, все это сделаем, тем ближе станет к нам то прекрасное завтра, о котором каждый из нас втайне мечтает!
– Но послушайте, – робко спрашивают у него столпившиеся вокруг белки, зайцы, еноты и кабаны, а также стоящие немного поодаль любопытные медведи и волки, – но послушайте, неужели дело зашло так далеко, и хуже нашего родного чиновника действительно нет зверя в лесу?
– Не просто далеко, – отвечает безумный Барсук, – а чрезвычайно далеко. Можно сказать, что все мы повисли над пропастью, и повторяем судьбу несчастных людей, живущих за пределами нашего леса. Ведь у них, у людей, живущих в больших городах, все то же самое, и точно так же чиновник задавил у них все общественное процветание и является главным тормозом развития и прогресса. Людской чиновник жаден и мерзок, он поголовно берет взятки и сидит на своем месте только ради своего собственного, личного прокормления, и своей мерзкой и ненасытной утробы, которая вечно урчит и вечно просит новой добавки. Не было и нет честного директора и честного клерка. Нет честных секретарей и честных министров. Все они злодеи и супостаты, похуже любого насильника и убийцы, и срочно необходим чрезвычайный закон, позволяющий отстреливать их, как бешеных скунсов, без суда и следствия, которые только затормозят борьбу с этими отвратительными чудовищами!
– Но послушайте, – спрашивают у него, – а как же вообще обойтись без чиновничества? То, что все они поголовно прогнили, об этом мы тоже догадывались; но как, скажите, существовать государству, что человеческому, что лесному, без их, чиновников, прыти и ловкости? Ведь тогда вокруг все развалится, некому будет справки выписывать, и ставить на них большие гербовые печати. Да и страх тогда в народе исчезнет совсем. Нет, хоть чиновник и плох, но без него жизнь совсем остановится, и жить в лесу будет нельзя!
– Как обойтись без чиновника? – вещал безумный Барсук. – Да очень просто: ввести повсеместно местное самоуправление. Пусть каждый зверь у себя в норе, поляне, или овраге решит, что ему плохо, а что хорошо, и спрашивает с местного администратора, который теперь будет у всех на виду, и уже не сможет в открытую воровать.
Чем больше контроль на местах, тем больше надежды, что мы покончим с произволом чиновника!
– Ага, – отвечают ему, – значит, чиновники все же необходимы! Пусть и на местах, пусть и под контролем местной общественности!
– Необходимы, – отвечает Барсук, – но все же лучше их всем скопом вздернуть в лесу на деревьях, а самим жить, как лесная республика, подражая в этом античным городам-полисам, таким, как Афины и Спарта.
– Как так, – ужасаются звери, – вздернуть всех чиновников на суку? Эдак ты договоришься до слов, что вздернуть и президента, то есть, просим прощения, Льва, придется, ведь он тоже чиновник, пусть и самый главный, и сидит на самом верху?!
– Нет, – отвечает Барсук, – Льва мы оставим в покое, хоть он и тоже чиновник, и ничем в это смысле не отличается от остальных. Льва надо оставить в покое, хотя, по логике, он, как самый большой и сильный, должен хапать больше, чем остальные, и быть намного гаже и виновнее, чем они. Льва нельзя трогать из принципа, как жену Цезаря, которая вне подозрений в любой ситуации. Кто-то один в лесу должен быть хорошим и честным, иначе вообще ни во что нельзя будет верить, и из-за отсутствия идеалов самим придется повеситься на первом суку!
Дивились звери таким речам безумного Барсука, и расходились после его проповедей задумчивые и молчаливые по своим норам, оврагам и буеракам, чтобы завтра с утра опять прийти на большую поляну, где Барсук уже стоял на высоком пне, пылая гневом негодования и сатиры. Весь лес постепенно наполнился слухами и кривотолками, и многие даже склонялись к тому, что хуже чиновника зверя нет, и что плачет по нему, по чиновнику, сук на ближайшей сосне. Так далеко дело зашло, что, наконец, доложили обо всем президенту, то есть, прошу прощения, Льву. Лев как раз в это время проводил государственный совет, и созвал на него всех губернаторов своего обширного лесного царства.
– Нам докладывают, – сказал собравшимся Лев, – о безумии некоего Барсука, утверждающего перед лесным собранием, что нет хуже зверя, чем отечественный чиновник, и настала пора от этого чиновника освободиться, ибо он-де мздоимец и лиходей, и самое место ему на суку ближайшей сосны.
– Да как же освободиться от мздоимства и лихоимства, – засмеялся добродушно Медведь, хозяин обширной северной территории, – если мздоимство и лихоимство, можно сказать, есть не что иное, как кровь государственного устройства, а чиновник является его пламенным сердцем. Без сердца и без крови организм, то есть, прошу прощения, государство, никак не сможет существовать. Это не более, как идеализм, и я бы даже сказал, либерализм, за которые, впрочем, следует жестоко карать!
– Есть еще какие-нибудь мнения относительно Барсука? – вопросил у собравшихся Лев.
– Да какие тут могут быть мнения? – рявкнул с места зубастый Волк, губернатор центральной, обильно населенной зайцами и барсуками, а также другим мирным зверьем, провинции. – Какие могут тут быть мнения? Содрать с мерзавца шкуру, и повесить на дереве, чтобы другим неповадно было. А чиновнику в нашем лесу повысить жалованье, и наградить специальными льготами при проезде, то есть, прошу прощения, пробежке через лесные поляны. Нам либеральные идеи в лесу ни к чему, от этих идей зайцы в весе теряют, и от нас, волков, разрешения требуют на их сезонный отстрел.
– Фи, господа, как это все некрасиво! – сказала с места крашеная лисица, бывшая когда-то рыжей и гулящей по разным нехорошим местам, а ныне перекрасившая себя в черный цвет и считающаяся образцом лесной добродетели. – Фи, господа, как это грубо и примитивно! Зачем же говорить вслух то, что и так всему лесу понятно? О том, что гаже чиновника зверя нет, давно и людям, и нам, зверям, известно доподлинно. И никакой революции тут Барсук совершенно не произвел. Ежу, господа, ясно, что самое лучшее, что можно с чиновником сделать, это повесить его на ближайшем суку, или бросить в ближайшую прорубь, чтобы очистить воздух в лесу.