Теперь я стоял, как равный, на служебном крыльце филармонии и гундосил со всеми подряд про заезжих лабухов и их любовниц, про бемоли и мажоры, про третьи патетические и четвертные и еще черт знает про что, о чем не имел ни малейшего понятия. Теперь я снисходительно кивал с крыльца знакомым и на их вопрос, что я здесь делаю, небрежно отвечал: «Да так, лабаю на сцене в „черном“.
* * *
— Куда? — перед самым нашим отъездом в неописуемом изумлении взмахнул руками Яков Давыдович. — В Чертоозерск? Евгеша! — сделал он страшное лицо, обращаясь ко мне. — Почему же вы раньше не сказали?
— Думал, вы знаете, — пожал я плечами, залезая в автобус под возбужденные писки Елены Дмитриевны: «Какой ужас! Мы опоздаем на самолет! Быстрее, ну я вас умоляю, быстрее!»
— Володя! — заволновался Школьник, кидаясь к Закулисному. — Нам же там лабать пять палок! Передайте привет Сусику.
— Какому Сусику? — уже отъезжая, закричал Закулисный.
— Как! Что? — ужаснулся Школьник, чуть не падая в обморок. — Вы не знаете Сусика из Чертоозерска? Веня, Гудок… вы слышали? — закатил глаза Яков Давыдович. — У меня там норма, Сусик сидит на «кустах», если Закулисный завалится, к нам не придет зритель! Горох, догоните его, скажите ему…
— Яков Давыдович, — поморщился Горох, провожая нас долгим мудрым взглядом. — Уже за то, что я узнал от вас про какого-то там Сусика, который пасется на «кустах», берет в лапу и без него не делается ни один спектакль, уже только за эту информацию я должен отсидеть не меньше года, а вы мне, по дружбе, хотите накинуть еще лет девять… Вы уж, Яша, что-нибудь одно…
— Веня, Гудок! — воскликнул ужасным голосом Школьник. — Толя, за что вы меня так не любите? Вы же не знаете Сусика! Это такой души человек, все, что ему нужно, — это обвешаться блестящей мишурой и немножко внимания!
— Сусик — шикарный администратор! — любуясь своим перстнем, важно произнес Гудок. — В Питере, восемь лет назад, на смотре, стол комиссии в «Европе» на девять «кать» накрыл! Такую лажу даже вы, мой друг, не сумели бы протащить. Правда, Веня?
— Ну… — неопределенно протянул Веня, боясь обидеть своего друга.
— Не протащил бы! — уверенно пробасил Гудок. А Сусик протащил.
— Я бы не протащил? — заволновался Школьник. — Имею всем вам сказать, что Сусик еще из-под стола ябедничал, когда у меня комиссия в «Астории» на столах танго два дня танцевала при свечах.
— Яша, Сусик — шикарный администратор, повторил торжественно Гудок. — Он старше вас на год.
— Веня! Клянусь твоими билетами! — не выдерживает Яков Давыдович. — Я сейчас не знаю, что сделаю с нашим другом, я не спорю, Сусик — хороший администратор, но то, что он выглядит старше меня лет на пять, — это знают все!
Школьник внезапно успокоился и, глядя на Гороха, печально вздохнул:
— Какого Сусика? Ужас… И это говорит руководитель филармонического коллектива, который имеет свое дело и не первый год ездит на гастроли! Скоро и про меня скажут: «Какого Школьника?…» Раньше все киты были наперечет, как гремели, а? Неужели вымираем? Неужели всех повыбивают, кто же останется?
Друзья как-то притихли, сели на единственную скамеечку у входа в филармонию, вспомнили былое хрустальное, севрюжное, пенящееся… и задумались.
— Толя, — прервал молчание Школьник. — Вы знаете, как я вас люблю, но вы много пьете. Когда мы раньше снимали втроем «Метрополь» на санитарный день, мы выпивали меньше, чем вы один пьете сразу.
— Яша! Что вы такое говорите? Кочумайте! — вдруг испугался Веня. — Вам, наверное, это приснилось?
— Яша! Мы всех переживем! — взревел Гудок. — Но какой «Метрополь»? Какая «Европа»? Откуда вы это взяли? Толя, вот вам рубль и не делайте вид, что вам совсем не хочется пива.
— Толя, — полез в карман Веня. — Если вам так хочется немножко пива, я всегда рад занять.
— Яша, — ехидно протянул Горох, проводя рукой по могучей бороде.
— Я бывший физик-ядерщик, откуда мне знать, на какие башли вы откатывались в недалеком прошлом, сколько вы даете мне на лапу, чтобы я отказывался верить своим ушам?
— Толя? И вы мне такое говорите? Вы предлагаете сделку с моей совестью? — трагично воскликнул Яков Давыдович. — Если б вы только могли меня видеть…
Школьник вдруг при воспоминании о молодости ожил, замахал руками, заблестел мраморным черепом и, потрясывая белым пушком на висках, закричал, обращаясь к своим друзьям:
— Нет! Рано нас еще списывать! Рано!
— Яша! Мы еще послужим искусству! — сверкнул перстнем Гудок. — Нас черта с два выбьешь! Горох, — обратился он к Анатолию Юрьевичу, показывая рукой на ресторан «Славянский», черный вход которого прилегал почти вплотную к служебному входу филармонии, — вот тебе «катя», прямым путем к директору: скажешь, от нас. Шампанского, он знает какого, икорки, балычка, впрочем, пусть сам думает, на «чай» получишь от него, он не обидит.
— Толя, — тихо проговорил Яков Давыдович, — только икорки, икорки черненькой, скажите ему.
— Толя, — умоляюще сложил ручки Веня, — и, если сможет, пусть лично для меня…
Названия такого блюда Горох не смог бы выговорить даже под пулеметом. Он стоял с купюрой под мышкой и не мог понять: не разыгрывают ли его эти слуги искусства, от которых всего можно ожидать. Не дадут ли ему вместо «чая» в кабаке по голове за то, что он вперся к директору, да еще в десять часов утра, и принялся указывать: шампанского, которое он сам знает, икорка только черная, балык, чтобы сам пошел выбрал, и еще это чертово блюдо… может, он и его знает? Какая икра, какие балыки в городе Куралесинске, где на ливерную колбасу собираются вводить подоходный налог?
Горох ущипнул сам себя.
— Яша, — смахнул он капельки пота с величественной залысины. — Если мне все это не снится, я вам отдам те тринадцать копеек, которые занял два дня назад.
* * *
Стол стоял в центре зала, пыхтел и прогибался от вкуснятины; метрдотель подобострастно жрал глазами вошедших, официанты (когда успели?), наутюженные, стояли под ружье, не моргая, директор…
— Какие люди, бог мой, пожаловали, — только и смог сказать от распиравшего счастья. — Как быстро время летит.
— Сидор, — покачивали головами вошедшие. — А какими мы были совсем недавно…
Юность — когда краснели. Молодость — когда еще не надоедали поцелуи. Ах, жизнь, жизнь — когда же все это пронеслось.
В бокалах пенилось шампанское, но пили минеральную, соленое черное и вкусное жирное — печень тоже не фильтровала.
Старость, грустно, неизбежно… Какого Сусика? Какого Школьника? Веня, Гудок? Кто это?…
— Сидор, — очень тихо спросил Яков Давыдович. — Ведь синие киты еще не все перебиты?
— Яша, они давно в Красной книге и охраняются законом, — вздохнул Сидор. — Все проходит… все… Время из всех нас лепит стариков и уродов, что в сущности одно и то же, и не умнеем мы к старости, как бы себя ни убеждали в этом. Яша, посмотрите на меня и вспомните, каким я был десять лет назад. Горох выглядывал из-за буфетной стойки с высоко поднятой складкой лба и открытым ртом. Он безмолвно созерцал, пока его не заметил Школьник.
— Сидор! — замахал руками внезапно оживший Яков Давыдович. — Вы видите того человека, жертву термоядерной реакции? Все это, — показал он рукой на нетронутый стол, — должно уместиться в его чреве. После этого спросите его, не снится ли ему? Если нет и если он не хочет до конца меня разорить, то пусть вернет сумму, которую занимал два дня назад!
Ровно через час завернутое в скатерть тело грузчика-философа Гороха Анатолия Юрьевича было вынесено из черного входа ресторана «Славянский» и через потайную дверь Куралесинской филармонии конспиративно передано на временное хранение его друзьям-гардеробщикам.