– он упёр испепеляющий взгляд в спину Агриппине Веденеевне, которая, до того как проворно пуститься из комнаты, стояла в молчаливой скорби.
- Почему это я ответственна за постель? – спросила Марфа едко, с вызовом отставив ногу.
- Потому что... потому что это твоя сфера...
- Да? А я считала, что моя сфера – операционная.
- И операционная, и постель, и... морг.
- Морг?.. – внезапно губы у неё искривились, задрожали, она, ярко побледнев, отвернулась к окну.
Валтасар поглядел на меня с насильственной самоуверенностью, хмыкнул, развёл руками, что надо было понимать: «Вот так мы сами вызываем на резкость, а потом обижаемся и плачем». Он подошёл к жене, нежно ей зашептал – я разобрал: «Малыш...» Между тем она на каблуках заметно выше его.
- Хамство – намёки с моргом! – запальчиво отмахнулась она, потом повторила сказанное, но уже другим тоном, означавшим: «Хорошо, что ты извиняешься, но, как хочешь, а такие шутки непростительны».
* * *
Впервые в жизни я завтракаю не с гурьбой детей, а с двумя взрослыми. Я потрясён: до чего вкусной оказалась горячая пшённая каша, сваренная с мелко нарезанной вяленой воблой!
Поглядываю на взрослых: их немногословие, непоколебимо-серьёзный вид одушевляют поедание пищи настроением деловой внушительности.
Стараюсь быть чинным и терзаюсь: не нахальство ли – попросить добавки?.. Вдруг Марфа, бросив: – Не возражай! – накладывает в мою тарелку ещё каши.
Я расцвёл весельем, которое впервые в моей жизни не было одиноким. Когда она спросила, чего мне хочется на десерт, попросил лакомство, о каком бесплодно мечтал в учреждении: ржаной хлеб с подсолнечным маслом и сладким-сладким чаем.
- Интересный вкус! – отметила она с вдумчивостью сомнения.
Наблюдала, как я обмакиваю хлеб в блюдце с маслом, подсаливаю, откусываю, запиваю приторно сладким чаем – и неожиданно чмокнула меня в щёку.
- А белый хлеб со сливочным маслом ты никогда не ел?
- Ел. По праздникам.
Она переглянулась с Валтасаром.
- Будешь ежедневно есть!
От небывалой сытости стало скучно: нельзя, как у нас в учреждении, сыпануть кому-нибудь соли в чай.
Марфа, как бы сосредотачиваясь на тревожном, обратилась к мужу, требовательно постукивая ложкой по чашке, на которой нарисован заяц:
- Наш словоохотливый сосед в э-ээ... феерической куртке... Раньше он мне рассказывал – всю войну был разведчиком, а вчера объявляет – он лётчиком на этом... на боевике...
- На штурмовике, – поправил Валтасар с выражением нарочитой внимательности.
- Да. И якобы немцы кричали: «Ахтунг, ахтунг! Спасайтесь кто может – в небе Чёрный Пауль!» А завтра скажет – был танкистом.
- Ну и что – безобидно.
- Когда взрослый так лжёт и постоянно?.. Надо оградить Арно от этой семейки!
- Попробуй – в бараке, с общей кухней! И не собираюсь – пусть всё как есть.
Марфа прищурилась, выговаривая ядовито вопрос:
- В чём тогда твоя роль?
- Вмешиваться лишь при обстоятельствах особенного рода...
4.
После завтрака, не мешкая, Валтасар вывел меня, как он выразился, в естественные условия, то есть во двор. Перед нами тотчас оказалась толпа мальчишек: они бросили турник, сломанный велосипед, волейбол.
- Здравствуйте, Виталь Саныч! – вежливо сказал самый старший, с волейбольным мячом под мышкой.
- Привет, – сухо обронил Валтасар. – Вот... Я вам привёл моего сына.
Мальчишки переглянулись: я понял – у них с ним уже был разговор обо мне.
- Гога, – степенно сказал Валтасар старшему. – Вот, я вам его доверяю.
Мальчишкам явно понравилось, что меня им доверяют: деловито, как какую-нибудь нужную вещь, они зачем-то поволокли меня под руки к поломанному велосипеду. Я вырывался, чтобы показать, что сам умею ходить, но Гога понял иначе:
- Не видите, он вообще!..
– и позвал: – Тучный! Посади на себя!
Передо мной с готовностью склонился толстый крепыш, меня взгромоздили к нему на спину – поддерживая с боков, толпа двинулась по двору.
- Чегой-то? Чего его? – долетало до меня из-за толпы.
- Это Виталь Саныча... Виталь Саныч велел... Виталь Саныч сказал... – имя моего нового отца звучало на все голоса, я понял: для мальчишек двора он не менее внушительная фигура, чем для обитателей учреждения.
- На фиг велосипед! – Гога вдруг с пренебрежением ковырнул рукой в воздухе. – Пошли лучше Агапычу стукалочку заделаем?
- О, точняк! Стукалочку, стукалочку! – закричали мальчишки, толпа устремилась за сараи.
Тучный с шага перешёл на бег, я подскакивал на его спине, аппарат мой жалобно скрежетал.
- Эй, отвинтится нога! – мальчишки на бегу предостерегали Тучного.
- Н-н-не от...вин-н...тит...ся! – он отвечал задыхаясь, но не убавляя шага, и крепко держал меня за коленки.
За сараями на отшибе я увидел домик. Мы залегли в сухой канаве, двое подкрались к домику, завозились возле окна. Нужно было в оконную раму над стеклом вонзить иглу с привешенной картофелиной, от неё протянуть нитку и, дёргая, постукивать в стекло картошкой, пока не выскочит хозяин.
Что-то не ладилось – мальчишки от дома махали нам.
- Меня зовут, – сказал Тучный удовлетворённо: он был специалист по стукалочкам. – Сходить? – спросил Гогу.
- Дуй! – велел тот. – А его, – кивнул на меня, – пусть Бармаль возьмёт.
Спустив меня со спины, Тучный с небрежным видом сплюнул, побежал к домику, а ко мне пробрался по канаве хмурый костлявый мальчишка со странным прозвищем Бармаль.
- Атас! – вдруг резанул крик – мальчишки покатились от домика: из-за него вынырнул шустрый старик и понёсся прямо на нашу канаву с воплем:
- Собак спущу-ууу!
После я узнал – никаких собак у старика Агапыча не было.
Ватагу метнуло из канавы. Гога – какие страшные сейчас у него глаза! – готовый покинуть канаву последним, указывал на меня и орал Бармалю, срывая голос:
- Саж-жай, дер-ри-ии! Я задержу!
Мальчишка взвалил меня на спину, Гога яростно подсадил, застонав, вытолкнул нас наверх. Я сразу ощутил: увы, силёнки у Бармаля не те, что у Тучного, – Бармаль бежал медленно и, чувствуя, что нас настигают, завизжал:
- Йи-и-ии!
Я попытался обернуться, еле удерживаясь на костлявой его спине, краем глаза увидел, как Гога отчаянно взмахнул рукой и кинулся под ноги Агапычу, в этот же миг Бармаль повалился – я боднул головой землю, от страха не заметил боли, встал.
Агапыч, подмяв Гогу, тузил его – в панике я пустился к близким уже сараям, шкандыбая в своём аппарате.
- Скорей! Жми! Давай! – мальчишки от сараев махали мне, приседали и подскакивали для поощрения, самые смелые выдвинулись навстречу.
- Во-о несётся! – кто-то недоуменно воскликнул – от счастья похвалы я прыгнул через кочку: аппарат мой скрежетнул, что-то больно вонзилось в ногу.
Подошёл, вытирая слёзы, истрёпанный Гога.
- Фуражку забрал. Орёт – за фуражкой с матерью придёшь... А ты чего? – он с испугом надо мной наклонился: я сидел на земле.
- Нога отвинтилась, – объяснили мальчишки.
- Да не нога... – пробормотал я стеснённо, – аппарат... винтик вылетел.
Гога, снова решительный, раззадоренно-деятельный, распорядился:
- Покажь!
Но я обеими руками держал ногу, будто боясь, что отнимут. Он, поняв, приказал мальчишкам:
- А ну отошли! Не фиг вылупляться!
Те нехотя отступили, не отрывая от моей ноги глаз. Гога задрал мою штанину, ощупал аппарат, обнаружил, откуда выскочил винт, из-за чего половина аппарата ниже колена отделилась от верхней и планка до крови продрала кожу.
- Ищите винт! – велел Гога. – Тучный, Бармаль, дуйте по следам, всё обшарьте, и чтоб был!
Сел на землю рядом со мной и вдруг крепко меня обнял.
5.
Я знаю: здоровые дети жестоко дразнят искалеченных, обзывают беспощадно ранящими словами. А надо мной никто обидно не усмехнулся. Боятся Валтасара! Чем же он их так застращал?..